4.5 Махровое мещанство как образ мысли

Наглая, самоуправная, меркантильная пани Дульская – лицемерка, для которой деньги не пахнут. Сдаёт бельэтаж кокотке, которую презирает, но «с достоинством» (ремарка) похваляется, что не пользуется этими деньгами, а … отдаёт их в уплату налогов. Не ремонтирует печку: зачем тратиться, если скоро эту квартиру тоже станут сдавать, вот пусть квартиранты и чинят. Безжалостно выгоняет жиличку на улицу зимой за «публичный скандал» - к той, видите ли, приехала карета скорой помощи. Фактически поощряет волокитство сына-повесы за служанкой, лишь бы сидел дома и не таскался по кабакам и непотребным женщинам (а что, ведь «многие матери так поступают»). Любит порассуждать о морали («У меня… на первом плане мораль, все равно, в моем это доме или…»), хотя на самом деле глубоко аморальный человек. Для неё главное, чтобы всё было шито-крыто: «на то у нас и четыре стены, чтобы сор из избы не выносить. Тащить к людям свою домашнюю грязь – это непорядочно и неморально! Я всегда так жила, чтобы никто не мог сказать, что я была причиной скандала».

Дульская не приемлет расточительного образа жизни племянницы: в самом деле, зачем выписывать газету, ходить в театр, устраивать званые вечера? Наставляет её, что «обеспеченное существование – это основа жизни» и что мужа следует «прибрать к рукам»: «Получать за него жалование, если начнет транжирить. И выдавать ему ежедневно по двенадцать грошей на кофе. А сигары для него покупать самой и сушить их на печке. Иначе такой господин тебя разорит». Со своим-то она так и поступает.

Пани утверждает, что «главное на свете – дом и семья». При этом в её доме плохо и безрадостно всем. Сын, Збышко, тяготится семейной атмосферой: «Никто у нас не бывает… живем какими-то нелюдимами. (…) Ведь у нас в доме настоящее кладбище. Кладбище чего? Мысли, свободной… широкой мысли…». Збышко – ярый противник лицемерия, извечных масок, мещанства: «Хватит с меня мещанства у нас в доме и во мне самом. …я родился мещанином… был им уже во чреве матери. И даже если б я содрал с себя шкуру, то ведь и в душе у меня претолстый слой мещанства. Искоренить его невозможно! И все же кто-то новый, иной борется во мне самом с этим мещанином, тормошит его, давит. Но знаю – это только до поры до времени, а тот, наш потомственный мещанин, возьмет верх»; «…Что-то бьется во мне… но со временем затихнет…»; «Я всех вас ненавижу. И себя вместе с вами». Збышку остаётся прятаться от этого мира за ёрничанием и иронией.

В этом пошлом обывательском мирке задыхается младшая из детей, наивная девочка Меля:

Когда наступают сумерки, я много дала бы за то, чтобы с кем-нибудь по-хорошему, тихо, спокойно поговорить. Но у нас нельзя. Живем, как на толкучем рынке. Мама все говорит, что нужно трудиться. Но ведь можно и мыслью потрудиться. (…)…мне себя так жаль! Никто не делает мне ничего дурного. У меня есть отец, мамочка, ты с сестрой, я хожу на уроки, не калека… И обо мне заботятся (…) А все-таки… мне кажется, что надо мной творится какая-то несправедливость, что я в тюрьме…

. Брат предсказывает ей, что, повзрослев и выйдя замуж, она, как мать, как и все, станет «расталкивать людей локтями»: «Победит то, что заложено в тебе поглубже». Мелю такая перспектива не устраивает. Но, видимо, так и будет: мещанство, судя по финалу пьесы, неистребимо. Тем и страшно и опасно.

Импульсивное решение шалопая Збышка жениться на беременной служанке – отчаянный протест против «высокой морали» этого дома: «Я посрамлю чудовище!». Всё это хорошо, только вот о самой Ганке что-то никто не думает. Каково ей оставаться в этом доме?

Збышко объясняет, что его скоропалительный план – не назло матери: «Я хотел стереть в порошок нечто подлое и омерзительное, что кажется мне душой всех злых дел в этих стенах. Хотел схватиться с кем-то неуловимым…». Но трижды права его тётка: хватит ли у него сил для постоянной борьбы с духом мещанства? Сама пани Юльясевич примирилась с обывательским существованием и берёт от жизни «то, что в ней поприятнее. Вот верх мудрости. Бороться? Дон-Кихот! Смешно!». И вовсе не Дон-Кихот её племянник: он плоть от плоти этой среды, обывательские представления у него в крови, мещанство уже отравило его душу, и потому «внутренний мещанин» давит те жалкие побеги чего-то нового, что Збышко ощущал в себе.
Очень любопытен образ Дульского, мужа-подкаблучника, «испитого чиновника». Эдакий фонвизинский господин Простаков на польский лад. Как говорит Збышко, «отец избрал благую участь. За него мама локтями пробивается через толпу, а он идет следом». Очень удобная позиция, ничего не скажешь! И сам человек вроде ни при чём. За всю пьесу Дульский не скажет ни слова. Вот уж где простор для фантазии актёру, исполняющему в театре эту роль! Комичен эпизод, в котором он «ходит на курган», т.е. совершает предписанный врачом моцион… по комнате.

В пьесе вообще много комичного. Вспомним хотя бы открытку от деревенского жениха к Ганке, где вместо упомянутого в высокопарном пассаже голубя изображена… «розовая свинка с четырьмя поросятами». Или попытки пани Дульской сэкономить пару грошей на поездке в трамвае, выдавая рослую Хесю за ребёнка («Кто не бережет гроша, тот не стоит и… шиша»). Однако за всем смешным и нелепым проглядывает печальное и уродливое. Не зря ведь так грустна Меля. Не случайно тоска снедает Збышка. И мы получаем настоящую трагикомедию, написанную по принципу «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». А если ещё точнее – то трагифарс. В пользу этого жанрового определения говорят многие реплики героев, детали, в частности, – ремарки: Дульская «ураганом проносится по сцене», «влетает как бомба» и т. п. У Запольской получилось в достаточно лёгкой форме сказать о чрезвычайно серьёзных вещах.

Прачка связывает безнравственность окружающих людей со временем, в котором им приходится жить, с возобладавшими в нём ценностями: «Таков уж теперь свет. За сребреники одни Иуда продаст другого. И время же настало, ой, время! Ни корма у скотины, ни порядочности у людей». Действительно, материальное начало побеждает, причём не только в отношении господ, но и слуг. Вон как Ганка лихо требует себе тысячу крон отступных! Очень, надо сказать, неожиданно. А я-то поначалу решила, что это такая безответная жертва богатого бездельника.

В общем, пьеса о том, что когда-то предельно чётко сформулировали братья Стругацкие: «Мещан не победить силой, потому что для этого их пришлось бы физически уничтожить. И их не победить идеей, потому что мещанство ограничено и не приемлет никаких идей».