5 «Ты взгляни, Петр Ильич: у этого скворца в его годы уже есть своя собственная физиономия.»

«Жалеть прошлое, надеяться на будущее, никогда не удовлетворяясь настоящим: вот в чем проходит моя жизнь…», «Мое время впереди… до такой степени впереди, что я не дождусь его при жизни»

“Ката - не нечто зафиксированное и неизменное. Оно изменчиво как вода, и повторяет форму сосуда, в котором содержится. Но это не разновидность красивого соревновательного танца, а великое искусство самозащиты, определяющее жизнь или смерть” (Кенва Мабуни -основатель стиля Сито-рю).

Казалось бы, где каратэ, а где музыка? Но нет, и там, и там связующим и основным принципом является постоянная тренировка. И не важно, что ты отрабатываешь многократными повторениями – технику удара кулаком по макиваре, или пальцами по клавишам пианино. Сергей Васильевич Рахманинов отрабатывал свою технику до седьмого пота. И для него не было каких-то «святых» шаблонов, или идеалов с самого детства. Сперва он позволял себе небольшие вольности с нотным материалом. Потом, осмелев, стал «подправлять» Шуберта и Мендельсона. Но, к несчастью, его талант был должен столкнуться с косностью системы, когда за него взялись те самые профессионалы от мира музыки. И точно так же, как в шаолиньском монастыре приходится отвлекаться от изучения боевых искусств, твердя религиозные догмы; а в европейских монастырях отвлекают от мыслей о боге необходимостью читать непрерывно молитвы давно умерших святых; Сергея Васильевича же отвлекали от музыки, заставляя втискивать свой талант в шаблоны признанных музыкальных авторитетов. Его отдали в пансион на обучение к Николаю Сергеевичу Звереву. Рахманинов и еще двое учеников Зверева должны были заниматься (отрабатывать удары и тренироваться) буквально целый день. Ежедневно. Естественно, результаты не заставили себя ждать. Когда от в честь приезда в декабре 1885 года на сотое представление «Демона» в Москву приехал Антон Рубинштейн, то директор консерватории Танеев попросил его прослушать камерный концерт самых одаренных учеников. Правда, выбирали путем жребия, но и тут бог был на стороне Рахманинова. Жребий пал на двух девушек-вокалисток и двух пианистов — Левина и Рахманинова. Сергей играл Английскую сюиту Баха. И за ним признают его собственный стиль исполнения. Но, к несчастью, все это почти ничего не значило для сильных мира музыки. Мир искусств – при чем не важно, музыка-ли, живопись-ли – сводился к закрытому клубу, куда не пускали каждого талантливого встречного. Зверев едва не выбрасывал сочинения Сергея Рахманинова, его первые симфонии, или оркестровое скерцо фа-мажор. И это несмотря на то, что Чайковский похвально отзывался о сочинениях Рахманинова.
«На другой день состоялось проигрывание ученических пьес. Сергей написал Романс, Прелюд, Мелодию и Гавот. В этом было еще немало детского, выспреннего. Зверев поджал губы. Но Чайковский сиял. Надев пенсне, висевшее на шнурке, он поставил на экзаменационном листе жирное «5» и, подумав, окружил отметку еще тремя жирными крестами.»
Но Чайковский это хорошо, а Танеев, как директор консерватории, - лучше. И Рахманинову приходилось отвлекаться от музыки, уделяя кучу времени музыкальным обрядам. Например, Танеевскому контрапункту.
«Контрапункт в их представлении был архаической бестолочью, без которой в наши дни композиторы могут жить и творить без всякого ущерба.»
Когда Рахманинов попросил Зверева о предоставлении ему возможности сочинять, об отдельной комнате и фортепьяно для занятий, то его просто перестали замечать. Он превратился в пустое место. Зверев не только отказал Рахманинову, но и запретил заниматься с другими учителями.
«— Но разрешите, — не унималась тетушка Варвара, — ему по крайней мере приходить ко мне на два-три часа для его занятий.
— Ни в коем случае, — отрезал Зверев. — Иначе я за него не отвечаю.»
Рахманинову пришлось уйти. Это будет только начало той борьбы, тех единоборств которае придется изучать Сергею Рахманинову. Он не сможет терпеть издевательских трактовок дирижеров своих произведений и ничего не сможет противопоставить безвкусию, царившему тогда на сценах театров России, где в буквальном смысле издевались над здравым смыслом и навязывали перевернутые с ног на голову ценности. Нельзя было вырваться из тесных рамок кем-то утвержденного колониального репертуара, где едва ли не единственным толковым автором был А.С. Пушкин. Но и его произведения извращали по максимуму, насилуя историческую правду и пропагандируя блестящие атрибуты невежества.
«Несмотря на пышные декорации и огромный хор, многое приводило Рахманинова в отчаяние и прежде всего несуразная фигура Корсова, певшего Алеко. На нем был невообразимый чехо-венгерский костюм. Плоская шапочка, надетая набекрень, плащ Чайльд Гарольда и щегольские лакированные сапоги. Он внушительно постукивал посохом в виде срубленного сука, рычал и злодейски вращал глазами. Вся глубокая человечность образа была погублена безвозвратно. Немногим лучше был и молодой цыган, наряженный почему-то неаполитанским рыбаком.»
Шаг за шагом он превращается в лишнего для общества человека, настоящего лишнего, а не ряженного персонажа ряженного патриота России И. С. Тургенева. Театры все сплошь, как один были под контролем тогдашних меценатов (как и сегодня, впрочем, все ТВ каналы под контролем олигархов). Дилетанты из распавшейся «Могучей кучки» контролировали русское нотоиздательство (через Лейпциг) и организацию симфонических оркестров. Народу до появления тошнотворной отрыжки навязывали чеховскую «Чайку», которая проваливалась раз за разом и не принималась публикой. На руках носили Глазунова, который так небрежно дирижировал своей собственной «Шестой симфонией», словно хотел выказать свое презрение другим музыкантам, а не только публике. Но Рахманинов не понял, что Глазунов так поступал потому, что симфонию Рахманинова он собирался дирижировать еще более отвратно…
«Если бы в аду была консерватория, если бы одному из ее даровитых музыкантов было задано написать программную симфонию на тему «семи египетских казней» и если бы он написал симфонию вроде симфонии г. Рахманинова, то он блестяще выполнил бы свою задачу и привел бы в восторг обитателей ада».
Неудивительно, что после таких исполнений своих творений Рахманинов просто отказывался давать разрешение на их исполнение. Глазунов же, притворялся ничего не понимающим простачком.
«Много лет спустя в беседе с известным музыкантом и ученым Борисом Асафьевым Глазунов с большой теплотой отозвался о симфонии и посетовал на Рахманинова, навеки скрывшего ее от людей. Он отрицал «категорический провал», о котором в свое время много говорилось и писалось. «…Она была небрежно сыграна, потому что на беляевских концертах вошло в привычку недоучивать с оркестром, а тут трудности были изрядные, а музыка необычная, публика же досужая, в глубину не вникавшая. Рахманинов зря обиделся…»
Потом Рахманинов попадает в оборот к оборотистому меценату Савве Мамонтову. Тот берет его в свой театр на должность второго дирижера. И натыкается на неприятие непосредственно хора. Оказывается, хор в большей степени влияет на дирижера, нежели дирижер на хор. А для того, чтобы хор превратил все в хаос, просто достаточно было не показать хору вступление. Но снова противостоять этой пропаганде какофонии и бессмысленности – а именно это пропагандировалось детищем Мамонтова – было невозможно. Везде царил бардак.
«Не один, а десять хозяев заведовали сценой. Никто не знал, что будет не только послезавтра, но и завтра и даже сегодня.»
Страдал даже Шаляпин, которому приходилось сражаться с хором, оркестром, парикмахерами, гардеробщиками. Примечательно, что в театре Мамонтова художники были на иерархичной системе на более высокой ступени, чем музыканты и дирижер. Художниками были братья Коровины и Виктор Васнецов. Не следует забывать о том, что Рахманинов был вторым режиссером, а не первым. Вся эта нервотрепка накладывается на необходимость лечения. А лечили Сергея Васильевича ни много, ни мало, а впрыскиваниями мышьяка! А в это время в Англии работы Рахманинова выпускаются отдельными изданиями. А его самого приглашают к участию в концерте в «Зале королевы» 19 апреля н. ст. 1899 года. Но его талант снова загоняют в рамки убогого творчества Лермонтова. Русский репертуар, на этот раз, не смог представить ничего, кроме Лермонтова.
«В конце мая из Лондона в Москву ему выслали вырезки из сорока двух английских газет. В критических оценках концертов царил неописуемый разнобой. «Утес» Лермонтова был признан просто нелепым.
«Ночевала тучка золотая…» Разве можно написать хорошую музыку на такие нелепые слова?»
Словно обложенный флажками волк, Рахманинов бежит и натыкается на главного охотника за душами человеческими – на самого Льва Толстого. Который был талантлив в том, что мог полить коричневой жижей что угодно: хоть Пушкина, хоть Бетховена… Потом ему объявляет войну русское музыкальное общество.
«— Разве с Рахманиновым можно работать! — вздыхали почтенные музыканты. — Без меры требователен, суров, нетерпим.»
Рахманинов настаивает на том, чтобы дирижер размещался перед оркестром, что вызывает новый приступ неприятия его и как дирижера, и как человека. Вскоре, поддавшись мнению толпы, он сам начинает склоняться к тому, что кроме Чайковского никто не увидел в нем талантливого музыканта. Он начинает дирижировать исключительно чужие произведения и это еще хуже, чем каратист, бросивший каратэ ради бокса. Но понятно, что так продолжаться бесконечно не могло. Ему предлагают место дирижера Бостонского симфонического оркестра — сто десять концертов за тридцать недель. И несмотря на свой отказ, он понимает, что придется покинуть свою родину, где он никому не нужен. Впрочем, и в Америке он не особо оказывается нужным. Там больше ценят пианино, на котором он играет, нежели его талант. Англо-саксы даже предложили ему написать его биографию. В 1931 году его имя появилось под выступлением провокатора Р. Тагора о народном образовании в СССР. И Рахманинову закрывают возможность посещения России. Не только ему, но и его музыке.
Ему не остается ничего другого, кроме как продолжать отрабатывать до забыться свои любимые ката, играть на концертах непослушными пальцами и сдерживать изо всех сил старческий кашель. Это помогало ему верить в то, что он еще жив. Верить несмотря на то, что его живым заколачивали в гроб. Некоторые воспринимали его музыку именно как музыку человека, которого хоронят живем:
«Лондонский пианист Бенно Моисеевич рассказал композитору о письме одной титулованной дамы, просившей исполнить прелюд. При этом она спрашивала: «…выражает ли прелюд агонию человека, еще живого, которого заколачивают в гроб гвоздями?..»
Людей, к сожалению, мало интересовала его музыка. Их интересовало больше кто он: пианист, композитор, или дирижер… А большевики, не пуская его музыку в СССР, не забывали пнуть его имя посредством таких посредственностей, как Ильф и Петров… Незадолго до своей смерти Сергей Васильевич Рахманинов провел концерты и объявил, что весь сбор пойдет на покупку медицинских средств для Красной Армии. Его пытались заставить выполнить оплату через фонд Красного Креста, но он направил средства генеральному консулу СССР в Нью-Йорке. В благодарность большевики выслали ему толстую пачку московских газет!
«Москва, ожесточенная, полуголодная, погруженная в потемки под немолчной грозой бомбежек, нашла время вспомнить о своем блудном сыне и даже организовала выставку, посвященную его деятельности.»
Ему дали насладиться иллюзией того, что он не забыт. А значит он умер с ощущением того, что его не забыли. А его музыка, словно ката, стала продолжением его жизни, для постижения которой не хватит длительности человеческой жизни. Аминь!