5 Признаки жизни, приметы бытия

Существует, как минимум, два рода книг.

В одних нет ничего помимо рассказываемой истории. Да, она может быть подана более или менее затейливо. Но читать такое нетрудно. Знай, не пропускай ни слова, следи страница за страницей. В остальном глубоко нырять не придется.

В других тоже вроде имеется история. Но она лишь повод для того чтобы рассказать нам нечто большее чем очередную повесть о том, как жили-были те да эти, что у них там приключилось, да чем все закончилось.

«Айдахо» Эмили Раскович принадлежит ко второму роду книг. История любви, трагедии и деменции на фоне гор и дикой природы предлог для разговора о вещах более глубоких, чем горестная судьба Энн, Уэйда и Дженни Митчеллов. Жизнь последних обретает смысл и объем как раз в контексте этого более обширного разговора.

С современной литературой вот какая приключилась оказия.

Чем больше она толчется вокруг личного, тем меньше в ней личностей. Чем больше говорит о человеке, тем становится менее человечной. Она утомляет чрезмерным мельканием персонажей, их самолюбованием. Переполнена малыми делами (их выдают за большие), пустой и никчемной болтовней. В эпоху распоясавшегося индивидуализма, как ни странно, абсолютно лишена индивидуальности.

Есть горькая ирония в том, что в момент затухания великих свершений, литература внезапно озаботилась вопросом «кто что делает». Но раз время делания миновало, удивляться тому, что литература стала отражать кризисное состояние человеческой деятельности, ситуацию подмены ее мельтешением и рутинной активностью, не приходится.

Так возник беспрестанно критикуемый ныне вид книг, содержание которых свелось к описанию непосредственного процесса проживания, к фиксации унылого многообразия бытовых действий и активности «он пошел, она поехала». Так возникла современная «литература опыта», фиксирующая то, что и без того понятно, а потому не нуждается ни в каком отображении и каком-то особом ознакомлении, проза информационного шума.

Хорошая, если угодно, настоящая, литература всегда интересовалась не вопросом «кто что делает», более уместным, для тех, кто проводит свои дни у подъезда на лавочке, а вопросом поважнее – «что происходит?».

Эмили Раскович в «Айдахо» возвращает нас к временам, когда проза была большой, и поднимаемые в ней вопросы не сводились к сиюминутной публицистике или мелкому самокопанию, вызванному ничтожными причинами.

Внешне мало чем отличаясь от замусорившей книжные прилавки стонущей травматичной литературы опыта, приправленной порой псевдодетективной затравкой, она имеет совершенно иное содержательное наполнение.

Роман Раскович, если оценивать его в целом, – насмешка над взращенной в последнее время когортой псевдочитателей, над их тягой к желтизне, чужому грязному белью и нытью, «семейным тайнам» и сенсационности. «Айдахо» - вызов его распущенности и развращенности, порожденной поверхностными мелодраматическими текстами о том, как «семья оказывается расколота трагедией, и не может далее устоять под обрушившимися на нее ударами судьбы».

Раскович раскладывает перед читателем весь привычный арсенал нынешней псевдолитературы. Обещает: сейчас, сейчас паззл сложится, и мы наконец узнаем, что там случилось в далеком 1995- м, когда одной дочки Митчеллов не стало, а другая пропала в лесах без следа. Но по существу говорит всем текстом обратное – дорогие читатели, мы не дети, это не экстренный выпуск новостей, что конкретно случилось с Дженни, зарубившей топором свою дочь Мэй - не главное, давайте поговорим о чем-то более важном.

О чем?

О памяти, да. «Айдахо» - это роман о памяти. Основная, базовая версия.

Нынче все книжки пишутся про память и про память памяти. Про память памяти памяти тоже скоро, видимо, напишут. Какую книгу ни возьми - ретроспективное изложение, сплошные события давно минувших лет. Как будто мы собрались двигаться назад, а не вперед. Словно жизнь поворотилась вспять. Как будто мы все пленники прошлого, и судьба гонит нас по узкому коридору на бойню, и нам важно разложить по полочкам отчего так и смириться со своей участью. Страсть как необходимо понять себя, разобраться, кто тут во мне говорит - дедушка по материнской линии или тетка по отцовской. Гены ходят по кругу, «и никуда, никуда нам не деться от этого».

Есть отчего прийти в отчаяние - человечество погрязло в прошлом. Мы вспоминаем, вспоминаем, так что, кажется, и жить окончательно перестали, потеряв себя в мемуарных мелочах.

Память в современных книжках стала основным двигателем мелодрамы (найти свои истоки – найти себя). Костыль для самых слабых, для тех кто не имеет мужества жить сам. Тема памяти кочует из книги в книгу, и трактуется как нечто субъективно значимое, не то психологическое, не то психотерапевтическое. Самые смелые впадают в нигилизм: мы в будущем ничего не понимаем, и в настоящем, в прошлом уж и подавно – память у каждого своя, то есть у всех фальшивая. Весь мемуарный поворот в литературе работает на взращивание идеи тщетности, бесплодности, ощущения полного хаоса и беспорядка. Нет ничего прочного сейчас, не было его и раньше. Но поскольку дела все закончились, можно и повспоминать.

В романе Раскович нет ничего подобного. Здесь мы имеем дело с памятью как категорией скорее экзистенциальной и онтологической. Бабушкин дневник, дедушкины письма, устные мемуары, стоящих перед вратами ада свидетелей прошлого – оставьте все это для розовой женской прозы.

Воспоминания – это частности. Мы сами – живая (и продуцирующая новую память) память. Мир, окружающий нас, мало чем от нас отличается в этом отношении. Он тоже воплощенная память. Вобрал в себя прошлое, и теперь таков, каким мы его видим и воспринимаем.

В «Айдахо» Раскович выходит за рамки современного романного восприятия действительности как кинодекораций, выстроенных лишь на одну постановку, специально даже не для книги, а для одной лишь ее страницы. Можно сказать, что Раскович подходит к памяти геологически и археологически. Память – не прибавление к бытию. Память – это и бытие, и время в одном флаконе.

Раскович интересует в первую очередь бытийный, материальный аспект памяти, так или иначе запечатленный в вещах. Посаженные кем-то другим упрямые, жадные до жизни кусты малины, дом в дырах, брошенный автобус, старый пикап, детские игрушки. Память, которую можно увидеть и потрогать, которая будет держаться еще долго, если ее не вычеркнуть из окружающего другим результативным, а потому столь же памятным действием. Ее трактовка памяти, как чего-то запечатленного во вполне осязаемом, очевидна уже по самой первой странице: Энн сидит в кабине старого пикапа и пытается раскодировать замершую в ней память о старой трагедии, старой жизни, о двух девочках и о маме, которая вдруг, отчего-то, в одну секунду оказалась убийцей.

Человек в романе Раскович предстает проективным метафизическим существом. Той самой загадкой, о которой когда-то писала старая литература. Он воистину широк, и сузить его не получается никак, сколько бы ни мечтали. Он еще не родился, а уже меняет действительность, заставляя суетиться окружающих, ведь они готовятся к его появлению. Он давно умер, а его присутствие до сих пор ощутимо, оно вписано в память оставшихся и, главное в вещи и обстоятельства до сих пор, определяющие их жизнь. Это вшито, кстати, и в саму книгу. Как собака умершего Уэйда все ждет продолжения тренировок, так и мы до финальной страницы будем надеяться, что пропавшая Джун войдет в дверь, подаст о себе весточку.

В литературе последних лет человек постоянно сводился к точке, к телесности. Мы слишком много узнавали о том, что и как он ест, как мочится, испражняется, совокупляется, или, бери выше, даже болеет и скорбит. Что это нам давало? Было ли такое изображение адекватным, точным? Говорило ли о человеке как таковом, по существу?

В романе Раскович мы возвращаемся к духовному, неэмпирическому началу в человеке.

Разрушение памяти в Уэйде ведет его самого (как и его отца) к телесной гибели (штрихи и детали в романе говорят об этом вполне определенно), а не телесный недуг подтачивает душу и ум. Незримого, бесплотного, иррационального в человеке гораздо больше, хотя конечно же оно проявляет себя материально, в вещах. Мы не только сосуд для костей.

Человек крепко запечатлен в прошлом, которое нас окружает в виде вещей. Он существует виртуально и альтернативно в нашем сознании и памяти, или просто где-то, далеко за пределами нашего восприятия. Он простирается куда-то в еще не наступившее возможное будущее. Он растекается по миру мелкими незримыми ручейками, оставляя другим то тут, то там весточки о себе. Заполняет лакуны, проникая в трещины и зазоры другого Я.

Мы живем и не замечаем этого, не видим как обширно Я каждого из нас. А тут целый роман открывает нам на это глаза, показывает, как далеко мы можем зайти во времени и пространстве, какой яркий след в неприметных, на первый взгляд вещах оставить на память о себе.

Однако Раскович вовсе не склонна к выводу о том, что мы лишь сумма воспоминаний, чистая доска, заполненная письменами опыта, суммирующегося в личную память. Подобно тому, как есть константы в реальности (лето вновь возвращается к самому себе каждый год, фортепиано везде звучит одинаково прекрасно), так и в человеке есть некое ядро, постоянство. Такова страсть Уэйда к дрессировке собак, а Энн к музыке, таково стремление Дженни к семье, к самопожертвованию.

Богатство человека оказывается созвучно богатству реальности. В «Айдахо» мы наблюдаем возвращение к идее связи всего со всем. Мы оставляем следы в окружающем мире, он накладывает отпечаток на нас. Горы Айдахо переполнены памятью о людях, но и люди несут в себе отражение дикой природы. Такая сложная картина взаимопроникающей и переходящей из одного в другое реальности совсем не соответствует утвердившемуся ныне упрощенному мимолетному взгляду на человека и действительность, как нечто обособленное, атомарное.

Но в этом слиянии, в этом оставлении следов содержится опасность. Иногда воспринимать, улавливать признаки чужой жизни, становится особенно невыносимо. А если уж в руке топор...

«Нам не дано предугадать…». Забудешься, выплеснешь свое негодование чужим присутствием – и все кончится трагедией, иногда и такой, которая стоит в центре романа. Хотя тут дело даже не предугадывании того как отзовется наше слово, нельзя сводить все только к слову, мы просто не знаем каковы будут последствия нашей разросшейся по всему миру и отдающейся эхом жизни, как они повлияют на других людей.

Энн, потихоньку разматывающая клубок воспоминаний, памяти о трагедии с дочерьми Уэйда в итоге это осознает. Дженни в отличие от нее, и осознавать не надо, она сама в одну секунду создала эту взаимосвязь и увидала последствия.

Само собой, знаки, меты, «запахи», каждого из нас индивидуальны, уникальны, неповторимы, а потому с трудом поддаются прочтению. Некоторые, такие как Элиот, обладают в этом отношении какой-то почти полной, патологической глухотой. И все же мы как-то взаимодействуем и влияем друг на друга. Вещи все равно нас связывают и что-то нам говорят. Как понять, как разгадать их, как развить чувство эмпатии?

В определенной степени ключом к реальности, испещренной чужими посланиями, отблесками чужих личностей является искусство, тема которого играет в романе не последнюю роль. Оно помогает нам постигать и понимать, управлять и запечатлевать самому, подавать знаки другому. Попытки освоить рисование, музыка, уроки поэзии – все это расширяет возможности нашего восприятия, позволяет взаимодействовать с миром, впускать чужую боль и радость, передавать через него свои, а то и купировать их в случае избытка.

Даже смерть не вычеркивает человека из реальности сразу и целиком. Он остается запечатленным в вещах, пусть воспоминания о нем конкретных людей стираются и уходят. В какой-то мере панацеей от памяти, от людей становится болезнь, но и там окружающее и другие время от времени прорываются к тебе. Забвение и смерть не облегчают жизни: «Со смертью Уэйда мир как будто начал с ней прощаться, и стало легче, хоть это и не хорошо».

А вот «казенный дом», пожалуйста. Рутина, повторяемость, отсутствие необходимых деталей, разнообразия, стертость индивидуальных знаков, узость пяточка, на котором одни следы присутствия перекрывают другие, узость впечатлений и общая неразвитость. Но и тут люди пытаются найти выход. Тюремные стены – не препятствие для воспоминаний, и уж тем более для знаков человеческого участия, заботы, поддержки. Дженни и Элизабет, их дружба - пример очеловечивания реальности за решеткой, изо всех сил стремящейся к стерильности и не достигающей окончательного результата.

Роман Раскович не стоит воспринимать прямолинейно и эмпирически. Он пронизан определенной символикой, он сконструирован вокруг проблематики в ущерб «правдивости» описания жизни героев. Он в определенной степени условен и символичен. «Айдахо» - искусственная литературная схема, адекватная тем не менее живой жизни. Автор прошел по ее следам и разгадал их. Как и о старых романах, о сюжете «Айдахо» хочется сказать «такого не было», и все же случалось, могло случиться, потому что в нем ухвачен не частный случай, а принципы и закономерности человеческого существования, их неизменный способ осуществления, персонифицированный и запечатленный в том или ином образе.

Элиот – человек, не способный читать чужие знаки. Исчезновение Джун надо рассматривать, как и ее последующую виртуальную жизнь в виде взрослеющей на картинке девушки, как осуществление желания любого ребенка перейти в иное измерение, выйти из детства во взрослость. Камера, тюрьма, в которой пребывают Элизабет и Дженни, равно как и деменция Уэйда – попытка исследовать что происходит с человеком, выпадающим из мира говорящих знаков, пытающегося достичь самозамкнутого, стерильного существования (что как видно по тексту просто невозможно). Символичен и образ Энн, раздвигающей рамки своего узкого опыта, учащейся читать знаки других людей. Ее любовь подчеркнуто эталонна. Она – способность вобрать в себя другого человека во всей широте пережитого, следов, шрамов, настоящего и проективного. Когда любишь, соглашаешься на все: на «в горе и в радости», на достижения и болезни другого, на то, что он сломается, или станет совсем иным, не похожим на себя самого, на его прошлое, на его смерть и на возможное посмертное сосуществование с ним.

Уже одним этим пониманием любви, изображением богатства и взаимосвязи мира, «Айдахо»совершенно выбивается из фиктивного «реализма» псевдофотографического автофикшна, литературы опыта. Раскович возвращает нас к сути происходящего вокруг, к реальности, к вещам, а значит к искусству и литературе, которые все еще ключ к тайным знакам других людей, природы, к приметам бытия.

Источник