5

Относительно почти монументальных по своему формальному и содержательному объёму дневников 1905-1907 и 1908-1915 годов (сердечная благодарность «Издательству Ивана Лимбаха» за возможность ознакомиться с ними), дневник 1934 года смотрится совсем крошкой. Здесь мало внешних событий и движения (вязкий морок болезни, пыльно-солнечные дни в санаториях, переживания о деньгах, какие-то снующие туда-сюда люди), в большей степени это не совсем дневник, а книга воспоминаний (Кузмин между делом сам так и пишет, что это книга), размышления о прожитом и пробытом.

Части дневника, посвящённые воспоминаниям о детстве и зрелом периоде жизни, связанном с «Башней», на мой взгляд, составляют лучшую его сторону. С удивительным сочетанием ласки и язвы Кузмин вспоминает своих великих современников и даёт им сочные характеристики, а некоторые зарисовки о детстве представляют собой выдающиеся художественные очерки. Мне, к примеру, очень понравился вот этот кусочек:

Следующая квартира была на той же Аничковской в доме Ларионова. <...> Играл я с средней дочерью домохозяина Марусей Ларионовой. Это была странная семья. Немного больше талантливости и получился бы средний Достоевский. Отец - спившийся музыкант из благородных. Он был композитор, написал несколько романсов, танцев, и все время (лет 20) писал оперу "Барышня-крестьянка", которую всем, даже мне, 8-летнему, играл. Он знал языки и литературу, был талантлив, но решительно никуда не годен. Потому ли он пил, что был негоден, потому ли был негоден, что пил, нельзя было разобрать. Думаю, что музыка была дилетантская, как у Лишина, у Пасхалова (кажется, они были даже знакомы), в гениальном масштабе у Мусоргского. Он был с длинными волосами, с бородкой, всегда валившимся пенсне и <в> спускающихся брюках, какое-то предвосхищение Луначарского, но с большей талантливостью и грацией. У него было три дочери: Лиза, Маруся и Оля. Лиза - подросточек мещанский, уже хозяйка, уже забитая, которую он обожал, учил и на которую чуть ли не покушался. В этом намеке на кровосмесительство есть какой-то семинарско-пропойно-нигилистический дух, как у Вяч. Ив. с Верой. Такие "Антигоны". Маруся - просто девочка. И надутый, злой, самодовольный обрубок, как все толстые девчонки, - Оля, которую мы всегда колотили и дразнили. Жил Иван Петрович со своей прислугой Федорушкой, а у той был муж, городовой Филипп Ермилыч. Они все втроем пьянствовали и Лизу заставляли. Барина оберегали, пасли, обкрадывали, содержали и поколачивали. Спали как-то вповалку, хотя квартирка у них была во дворе чистенькая, светлая и очень веселая. Это уже стараниями Лизы. Иногда Лиза с детьми спасалась к нам на кухню. Потом она сбежала от отца и поступила в оперетку под нелепой фамилией Добротини. Мы с мамой видели ее по приезде в Петербург в "Madame Archiduc" ("Калиф на час"). Она пела, как следует, держалась прилично и скромно и не имела никакого успеха. Играла travestie какого-то офицера.

С первых же страниц Кузмин задаёт не самый доброжелательный по отношению к себе тон:

В этой … Юрочкиной тетрадке, когда он дарил её, когда привёз сюда, он говорил: “Вздумается что-нибудь написать, набросать мысли, стихи”. Как будто это возможно, как будто я живой.

Это ощущение предельности, конечности дней жизни станет основным мотивом дневника пожилого уже человека, больного «грудной жабой», оказавшегося, как и многие другие, неуместным в советской России. А Кузмину, пожалуй, в силу своей ориентации и неистребимой детской наивности (которую замечательно подметил Гумилёв: «Гумилёв сердечно любил Кузмина как человека и <…> разглядел в нём нечто очень существенное и характерное. У Гумилёва была теория, согласно которой у каждого человека есть свой истинный возраст, независимый от паспортного и не изменяющийся годами. Про себя Гумилёв говорил, что ему вечно тринадцать лет. – А Мишеньке – три»), и вовсе опасно было оставаться в Советах надолго.
Мне очень жаль, что он умер ещё относительно всё ж таки молодым, что долго и тяжело болел, и что сердце его болело во многом от чувства неприютности и ненужности, но я рада, что он имел счастье не застать 1937 год.

Помимо собственно дневника издание содержит замечательную вступительную статью от Глеба Морева, обширнейшие комментарии, фотографии Кузмина и его близких, рисунки Юрия Юркуна, а также трогательные воспоминания и письма Ольги Гильдебрандт.