3

Три звездочки ставлю потому, что до самого конца книги колебалась между "2" и "4". Очень противоречивая книга. Трудно рассказать о ней несколькими словами. Ах да, спойлеры, такие спойлеры.

Я начала её читать после "Воспоминаний" Тэффи. Белогвардейская тема, изгнание, разгром, конец света. Сразу же оказалось, что это было ошибкой. Начало "Лебединой песни" выглядит как "Сумерки", встречающие Лидию Чарскую. Причем на своей территории. Контраст с Тэффи убийственный.

Первая героиня - Елочка - старая дева, причем "по призванию". Воспитанная в пуританско-"либеральной" семье, сухая, чуткая как полено. В качестве компенсации отсутствующей личной жизни у нее - восхищение "славой русского оружия" (что означает - героями-офицерами). И все бы ничего, в водоворот революции и Гражданской войны попали и демоническая Гиппиус, и стрекоза Тэффи, и старая дева Елочка, но тут ведь и стиль "стародевский". Самый мягкий эпитет, который я заготовила для автора этого опуса, был "писатель букв руками".

"томик "Нивы" и ваза с засушенным вереском вносили тонкую струю в это заброшенное под рукой нужды и горя жилье"
"Он стоял, слегка закинув голову, и провожал меня взглядом, и из глаз его шли на меня большие, светлые, длинные лучи, которые ласкали и золотили".
"Ее возвышенная душа оставила после себя неуловимый след - чистую струю, которой он иногда умел коснуться внутренним напряжением".
"между ними можно было заметить большой процент интеллигентных личиков".

Патриотическое чувство слишком ясно подпитывается восхищением этими стройными, блестящими, учтивыми, гвардейскими душками-офицерами с прекрасными манерами. Когда в госпиталь, где она работает сестрой (да-да, это Крым, белые отступают, вокруг трагедия) с ранами головы и груди поступает симпатичный офицер, сладкие вибрации в ней будит - подумайте только - удлиненные клыки, боится дневного света перстень Пажеского корпуса. И это так написано. Представьте "Белую гвардию", написанную Э. Л. Джеймс. Взрывающая мозг смесь.

Как пелевинская лисичка А Хули, думаю сразу три мысли:
- как же досадно, когда молодая жизнь так бездарно усыхает на корню;
- тупые чопорные золоченые гвардейские попугаи - профукали Россию;
- как можно так отвратительно писать на такую тему? Это явно не "Окаянные дни".

И когда эта обладающая "высокой интеллигентностью" Елочка приходит в "большое зало музыкальной школы", то я уж не знаю, что и думать. Ирина Головкина тоже ведь, по идее, обладает высокой интеллигентностью. Как же так?

Я все-таки советский ребенок, лишний раз это осознала. Первая часть книги не привносит в образ "бывших" вообще и белых офицеров в частности ничего нового по сравнению с "Приключениями неуловимых" и "Короной Российской империи". Как нарочно, самые одиозные клише: самодовольное презрение ко всем, кто не принадлежит к их узкой прослойке, барство, надутая позолоченная пустота, неспособность к любому практическому делу, вырождение и бледная немочь.

Черты лица его были довольно правильны, но в них не было той законченности и тонкости линий, которую дети дворянских семей наследуют при рождении <...>

Даже советскому кинематографу случалось создавать и более привлекательные образы белых.

И жиды. Это вообще отдельная песня.

Что за количество еврейских лиц! Откуда повыползли? Здесь, кажется, весь Бердичев! Одеты добротней русских, а вот здороваться не умеют <...>

Редкий благородный дворянин удерживается от подобных причитаний. Жизнь под жидовско-пролетарской оккупацией вообще не сахар. Все объяснимо, но каждый раз, когда встречается "врач-еврейчик", хочется просто взять... и не читать.

Если все-таки собрать волю в кулак и продолжать чтение, можно наблюдать одновременно три процесса:
- автор учится писать прямо у нас на глазах. Скоро авторский стиль уже не мешает воспринимать смысл текста;
- увеличивается дистанция между автором и персонажами (сопливые пролетарские дети и жиды. Самая положительная - Ася (такая Наташа Ростова этого романа) - их людьми признает, сочувствует);
- дела у "бывших" идут все хуже и хуже, и на рассуждения о распоясавшихся жидах уже не хватает досуга. Все больше короткими предложениями: "продала", "уволен", "скрылся", "выслан".

Потом начинается последний акт трагедии: ссылка, ссылка, лагерь, ссылка, лагерь, расстрел. Когда полугодовалого ребенка выбивают прикладом из рук у матери, ничто остальное уже не имеет значения.

Наверное, один из смыслов этого текста: претензии к бывшим можно было предъявлять только за прошлое, за то что обанкротились, проворонили, довели. Теперь уже без разницы: кадет-профессор, монархист-черносотенец, эсерка-еврейка - все будут в одной яме. Их просто не должно быть. Какая разница, может ли по своим убеждениям бывший гвардеец подать стакан морса пятилетнему "пролетарию" или побрезгует? Да пусть он хоть пиво ставит "работягам". Когда вся его жизнь уже взвешена и определена - десять, пятнадцать лет, "пока не подготовим собственные кадры". Их не должно быть, никаких. Прошло пятнадцать лет - и их не стало.

Но даже в камере смертника:

Хорошо, если среди русских, а то так загонят к киргизам или якутам... узкоглазые, грязные, твердолобые, тупоголовые уроды, которых я ненавижу!

Это наш страдалец. Это как понять? Это в Пажеском так учили? Поделом тогда.

- Приклеили мне контрреволюцию за то только, что позволил себе несколько неосторожно высказаться по поводу черепов отсталых рас, а именно отметить некоторое различие в их строении с черепами русских. Обвинили в злостном раcизме, - и ученый усмехнулся.

Молодость - доблесть - Вандея - Дон. Без комментариев.
Два из трех эпизодов в камере посвящены этому. Почему, из всех возможных собеседников, она решила столкнуть своего героя именно с этим? Она же понимала, что из всех прочих вариантов, именно этот смертный приговор выглядит... ну, наименее диким. Может, автор считала, что это единственная претензия, имеющая смысл по гамбургскому счету? То, что можно предъявить самим себе. Первородный грех, который не скрыть, и поэтому так акцентировала его. Ведь не могла же она писать такое на полном серьезе? Заканчивала она роман в 63 году, когда про черепомерки уже все было понятно.

Книга очень тяжелая. Раздражающая, непонятная, заставляющая думать о себе. И все-таки не советую читать это после Булгакова, Бунина, Тэффи. Может не хватить смирения преодолеть первую треть этого кирпича.