3 Есть вещи похуже морфия. Лучше - нет!

Однажды в выцветшем, пустынном офисе, заполненным хрустящими от пыли бумагами, переводчик - уставший, взлохмаченный и давно позабывший, каким насыщенным и чистым может быть полуденный зимний свет, - по третьему кругу лихорадочно перебирал сетевые словари, чтобы разобраться с вещью от него бесконечно далекой, с которой ближе всего он подбирался десятилетие назад, в суматохе мятой, бессонной юности, и с тех пор его отбрасывало все дальше и дальше, будто нарочно, чьей-то отеческой рукой, направленным потоком... а потом он правильно перевел сленговое название экстази и у него отвалилась жопа.

Русскоязычные переводчики до сих пор чувствуют на себе учительский взор советской морали и высасывают контркультуру из единственного разрешенного к сосанию места - из пальца. Взгляните хотя бы, насколько современные штампы из боевиков, взращенные Володарским, не совместимы с бытовым русским языком. Тут тоже - высокохудожественная, ренессансная часть передана с утонченностью оригинала, тревожная рефлексия - терпимо, а на сценах, где все обдолбались и блюют, блевать хочется не от физических подробностей, а от натужной адаптации.

И все-таки про книгу. Она об искусстве, зависимости и фатализме.
Вкратце: застигнутый терактом мальчишка случайно спер великую картину, и всю жизнь лелеял свое тайное, незаконное обладание ею, как социально дезадаптированные люди (вроде меня) лелеют какую-то особую черту характера или психическое отклонение. Пока где-то на заднем плане картине наращивали символическую ценность за счет разных темных историй, Теодор Декер (мальчишка) забрасывал очередное пережитое в болезненную кармическую связь с "Щеглом" (картина): смерть матери, новая семья отца, смерть отца, безответная любовь, взросление... говоря языком Гарри Поттера, "Щегол" был ему Патронусом и крестражем одновременно. Даже если бы не было никакого "Щегла" (картины), его бы следовало придумать, поставить на его место любого человека, вещь, событие, чтобы главный герой мог с ним носиться, законопачивать им все щели своей неизбежно разваливающейся личности. Но тогда нельзя было бы полкниги говорить об искусстве.

От уже второй подряд книги Тартт создается впечатление, что у нее долгий, страстный, длинной в жизнь роман с классическим гуманитарным образованием. Это ее страсть, она надышаться на него не может, и, слава богу, у нее хватает таланта и чувствительности не превращать это в высокомерное назидание простолюдинам, а уложить в драматургию и сюжет. И все же у меня осталось чувство, что в комнате сидели трое: я, Донна Тартт, и Великое Гуманитарное Знание, от меня ждали обожания, ждали, что я наброшусь на рассусоливание о картинах, и мы втроем сольемся в искусствоведческом экстазе, а я проявила вежливое заинтересованное любопытство и не набросилась. Что ни Тартт, ни Великому Гуманитарному Знанию не повредило, а мне оставило усталость и неловкость.

Искусство в "Щегле" появилось ради искусства. Наркотики - чтобы вдохнуть декаденства и закрыть сюжетные дыры (не объяснять же внезапные душевные метания и отключки синдромом Стендаля?). Фатализм, ну... фатализм - это для читателя, чтобы можно было вжиться, примерить на себя. И хотя для многих "представителей высокого искусства" намеренно приближать персонажа к читателю - это пошлость, настоящие современные писатели знают: если ты не создал у читателя впечатление, что боль главного героя будто выскребли серебряной ложечкой из его, читателя, головы - ты лошара. Донна Тартт это умеет. Ее бесконечный роман с собственным интеллектуальным капиталом не мешает ей быть хорошей писательницей.

Но у меня не складываются отношения с тем, что называют хорошими книгами. Я понимаю, что они хорошие. Восхищаюсь отдельными художественными средствами. Но удовольствия от них я получаю примерно столько же, сколько от ежедневных напоминаний себе, что я живу в мире, с людьми, с их проблемами, желаниями, страхами. Я бы назвала это чувство экзистенциальной досадой.

В прошлой книге были оргии и античность. В этой - наркотики и Возрождение. Я читала эти книги в разное время, но каким-то образом они обе напоминали мне о только что завершившихся периодах моей жизни и людях, от которых мне не терпелось поскорее избавиться. Словно действительно, кто-то поскреб серебряной ложечкой по тем углам сознания, от которых я тихо млела (ведь из-за них я такой романтический герой!) и которые не показывала приличным людям, дабы не провоцировать их на бытовые советы. Поскреб еще до того, как это, собственно, произошло, переложил в качественную литературу и однажды попался мне. Да, это была Донна Тартт.

Больше всего я боюсь узнать, что в "Щегле" восхищаются пассажами об искусстве (сходите лучше в музей), или сюжетом (затянут), или внутренним миром персонажей (мятущаяся верхушка белого среднего класса, вау, как необычно). Постараюсь никогда об этом не узнать.

Эта книга очень хорошая, но я никогда не хочу встречаться ни с ней, ни с чем-либо похожим ни при каких обстоятельствах.