4 Мастерская Минотавра

«…Если бы за ним в его горном доме стали наблюдать все реже и реже, наконец так редко, что, направь он свой телескоп на тех, кого подозревал в том, что они наблюдают за ним со скалы, те в свои бинокли стали бы наблюдать не за ним, а уже за чем-нибудь другим, за карабкающимися по склонам сернами или альпинистами, такое ненаблюдаемое бытие со временем стало бы мучить его сильней, чем раньше мучило бытие наблюдаемое, он стал бы изнывать в тоске от того, что никто не швыряет камнями в его теперь уже никем не наблюдаемый дом, он показался бы себе не достойным внимания, не достойным внимания – значит, лишенным уважения, лишенным уважения – значит, ничтожным, ничтожным – значит, никчемным, он, представьте себе такое, впал бы в  безысходную депрессию, даже отказался бы, пожалуй, от своей и без того несложившейся академической карьеры, как от чего-то совершенно бессмысленного; люди – неизбежно заключил бы он тогда – страдают от ненаблюдаемости, как страдает от нее он сам, и они, будучи ненаблюдаемыми, показались бы себе никчемными, лишенными какого бы то ни было смысла, вот почему все наблюдают друг за другом, щелкают фотоаппаратами и снимают друг друга на кинопленку из страха перед бессмысленностью своего бытия в расширяющейся Вселенной с ее миллиардами Млечных Путей…»
(Поручение, с. 100–101 в изд. 1990; пер. А. Репко)
 
 
1. У восьмидесятистраничного «Поручения» (1986) достаточно обширная фактура – сюжет, персонажи, детали, идеи, монологи; поэтому, если бы Дюрренматт написал текст в традиционном стиле – с диалогами, проработкой линий и прочим, – получился бы удобочитаемый роман на двести-триста страниц с захватывающим сюжетом; впрочем, нельзя сказать, что «Поручение» – это не захватывающее повествование, отнюдь, оно очень захватывает, но только через некоторое количество страниц, которые требуются, чтобы втянуться в этот странный плотный стиль, чтобы перестать следить за построением каждой многостраничной фразы, потому что это совсем не важно – сделать одно длинное предложение можно, просто убрав точки, хотя, конечно, это не совсем так, и требуется-таки особый ритм, главное же – это сюжет и мысли, а они есть вместе с любопытными яркими деталями навроде низкорослого скандинава, презирающего смерть и умирающего под пулями расстрельного взвода во дворе марроканской полиции, выронив из губ окурок сигареты, воткнутой ему шефом полиции перед расстрелом; поэтому мозг читателя, прорвавшийся от наблюдения за синтаксисом к наблюдению за повествованием, начинает получать то удовольствие, на которое наверняка и рассчитывал автор; удовольствие взаимное, ведь не зря автор педалирует тему наблюдения за наблюдателями, и поэтому выстраивает свой текст таким образом, чтобы увлечь читателя наблюдением за его, Дюрренматта, стилем, а потом наблюдением за сюжетом, а потом, даст бог, наблюдением и за самим автором, который с самого начала наблюдает за читателем и его поведением в предложенном нагромождении закольцованных взаимных наблюдений, программно заявленных в самом названии повести, ну и ближе к финалу, если повезет, читатель втянется в наблюдение за самим собой как за читателем; и в то же время сквозь умысел автора просвечивает несомненное пренебрежение читателем, по крайней мере массовым читателем, потому что прорваться сквозь первый частокол вынужденного наблюдения за стилем удастся явно не каждому, начавшему читать, как не каждый боец преодолеет проволочные заграждения перед окопами противника, повиснув на них бездыханно, и вот это последнее сравнение позволяет мне сделать вывод, что Дюрренматт в своем наблюдательном эксперименте ставит себя в позицию врага к читательским массам, устремляющимся на него с изначальным неведением о труднопроходимых полях, чтобы дождаться в своих окопах только тех немногих, кого он встретит белым флагом на штыке и чаем с баранками.
 
2. Ведь роман заканчивается типа хэппи эндом.
 
3. И в то же время длинные фразы Дюрренматта важны для повести, потому что они создают тот плотный, липкий язык, обволакивающий читателя коконом, в котором вязнут наши руки, ноги, живость нейронных связей, и остается только глубокая колея, по которой автор тащит нас вперед к тому известному ему концу, который мы совсем не видим и не предвидим, но который нас страшит грамотно выстроенным саспенсом, а это Дюрренматт, видимо, умел делать хорошо, потому что писал популярные детективные романы; при этом я был готов сказать, что автор тащит нас по колее в грязи, но основной антураж романа – это плоскогорья и пески Марокко и Западной Сахары, где даже при самом живом воображении трудно представить сколь-нибудь значительные объемы грязи; поэтому колея Дюрренматта, по которой он волочит за собой связку коконов с нами внутри, это сухая пустынная колея, и мелкая красная пыль забивается нам под веки, в рот, за шиворот, заставляет чувствовать себя терракотовым божком, изготовленным древними обитателями сахарских просторов намного раньше, чем погиб от предательского удара в спину Этци.
 
4. Если бы повесть была вазодилатирована плазмой и увеличилась в объеме до двухсот страниц, ее можно было бы разбить на такие части: «Мастерская художника», «Красное пальто», «Бункер в пустыне», «Минотавр»; неплохо для детектива, но это и так детектив, что возможно, является повторением какой-то фразы, сказанной мною ранее; и, как в хорошем, правильном детективе, разгадка преступления открывается в самом конце, преступником оказывается несчастный, но на самом деле преступник – это современное, обезумевшее от милитаризма и взаимного наблюдения общество, сошедшее с ума и превратившееся в Минотавра, замкнутого в броне сгоревших танков и опеплившихся чувств, которому на заклание посылают дамочек среднего возраста, ополоумевших от вечной душевной неустроенности и вечной пустоты, алкающих заполнить эту пустоту сильнодействующим опытом; но опыт такого рода достается дорогой ценой, и те, которые спаслись от Минотавра, оказываются в еще бóльшем опустошении души, потому что вряд ли переживание крайних страданий и рубежного страха вызывает катарсис в душе, опутанной унынием и бесцельностью; но не менее опустошенной оказывается и душа автора, выметенная до дна химерами; это сейчас мы понимаем, что тó был страх, индуцированный огромным соленоидом великой холодной войны, и когда соленоид обесточили, индукция закончилась, плотные тучи расступились и засверкало яркое солнце; но Дюрренматт писал «Поручение» еще тогда, когда соленоид накачивали энергией; и страх всеобщей атомной войны накладывался, как красное на кислое, на родную ему картину давно не кромсаемых большими войнами мирных швейцарских просторов, и в таком абсурде он усиливался кратно, потому что швейцарцу есть чтó терять, это «есть» сидит в его спинном мозге, и когда туда же проникает страх перед полным уничтожением, они вступают в необратимую химическую реакцию с образованием паранойи; это не кажется столь удивительным, для этого достаточно прогуляться, например, берегом Цюризее в Рапперсвиле, что я сделал два года назад и вполне проникся покоем здешних мест, внушительностью альпийских гор, прохладой горных долин – всем тем, что сохранилось на нашей планете еще в достатке и чего мы можем лишиться, а швейцарцы уже на самом деле постепенно лишаются: из-за открытия шенгенских границ, которые они хотят захлопнуть, а цыган и албанцев выгнать; из-за действий местной бюрократии, которая насаждает в стране хохдойч; из-за преступной уравниловки, которая уничтожает стремление к свободному производительному труду; нам всё это в диковинку, а швейцарцы живут с этим чувством утрачиваемого рая, и живут, как видно, уже давно, задолго до Шенгена, и оказывается, что всё плохое, что происходит в Швейцарии, происходит из-за них же самих, пусть и облучаемых новыми огромными соленоидами окрестных держав; и опять сшибка, и опять страх перед самими собой, превратившимися в одного коллективного Минотавра.
 
5. Сюжет повести довольно быстро перемещается в Северную Африку, после чего становится сильно похож на фильм «Профессия: репортер» (1975), финальная семиминутная сцена которого, снятая одним кадром сложно перемещающейся камеры, вошла в учебники, хотя сегодня наличие дронов наверняка переписало учебники операторского мастерства; но объединяет книгу и фильм не только география, не только разочарованность западного человека в жизни, не только мощный антимилитаристский посыл, но и их взаимная антитеза – тотальное наблюдение у Дюрренматта и полное бегство от наблюдения у Антониони, хотя бегство в результате оказывается иллюзорным, наблюдение догоняет и убивает Локка; это сходство неудивительно, потому что оба художника жили в одно время, в соседних странах и имели сходное мировоззрение и сходное отношение к омертвевшему обществу; но чтó такое идея омертвления общества, не является ли она усталостью просвещенного мозга, находящегося в пресытившемся теле, наверное, является, поэтому мне во времена ковида и болеющему ковидом такое умонастроение не близко – не потому, что у меня непросвещенный мозг, а потому что у меня уж точно тело не пресытившееся, но утомленное вирусом и неведомой тьмой, пришедшей из дальневосточных джунглей и накрывшей наш ершалаим тем мрачным обездвиживающим пологом, который так напоминает коконы Дюрренматта, в которых он волочит нас по своей пустыне.