5

В глазах – колодец бездонный,
Внешние звуки все дальше,
Слова звучат как помехи,
Ненужные анахронизмы…
(Здесь и далее я беспардонно раскочегарил на куски одну из своих любимейших песен у Е. Войнаровской)

Это детектив навыворот, с достойными героев Достоевского размышлениями персонажей, но на скандинавский лад. А именно: долго, но кратко, насыщенно смыслом, но ёмко, и многословность допускается лишь в метафорах, да и метафоры эти – сравнения, выраженные преимущественно в действиях, а отнюдь не изобилующие эпитетами описания.

А мы с тобой и не знали,
Что у серого столько оттенков,
Но глаза постепенно привыкли
К монотонной мгле неизменной,
Километры снега над нами,
Воют белые волки метели,
Засыпает серебряной пылью
Дорогу из снежного плена…

Приготовьтесь: в этой книге много оттенков только у снега.

А где-то в зелёных долинах
Безумствуют яркие краски,
И солнце, и майские ливни,
И всюду цветут эдельвейсы…

С самого начала холоду исподволь противостоит тепло. Сперва Смилле на ум приходит верблюд. Верблюд, корабль жаркой пустыни — метафора враждебности. «Он снова на верблюде» — говорит она про закрывшегося от диалога с ней врача.
Кактусы — второй привет из враждебной пустыни. (Мне-кактусисту вообще кажется фантастикой, что кто-то в Дании частным образом может разводить кактусы, сколько ж надо денег зарабатывать, чтобы не только кормить многодетную семью, но и тратиться на круглогодичное освещение и отопление целой оранжереи кактусов). Однако упрямство кактусов родственно Смилле, и потому она чувствует симпатию к ним, а между ней и их владельцем возникает некоторая доверительность.
Потом растаявший снег приобретает положительные коннотации: ведь тает он именно тогда, когда Смилла разговаривает с вежливым человеком.
И снова огонь — враг, когда Смилла чуть не сгорает на залитой бензином яхте. Однако и тут есть двойственность: ведь пока она лежит на берегу — зимой — в Дании — голая, согревает её именно жар пылающего пламени.
Ещё погодя мы узнаём, за что Смилла любит снег и лёд. Не потому, что они холодные, какой пытается целых 37 лет быть она сама, а потому что по ним можно ходить. Потому что на льду, сковавшем воду, уже не утонешь.
В конце концов противостояние льда и пламени приводит к аномально тёплому камню, метеориту, который остаётся тёплым даже посреди арктических льдов. Этот камень – средоточие зла в романе, этакий двойник метеориту из лавкрафтовского «Сияния извне», только камень Хёга вместо человеческих тел точит человеческие души. Если камень Лавкрафта сам упал на территорию фермера, то к этому камню люди устремляются в течении более чем полувека, и устремляются по своему выбору – из жажды наживы, из тщеславия.

Мы давно не выходим из дома, —
Нам мешают сугробы за дверью,
На стёклах – морозные перья,
Свисают сосульки с карниза…

Размышлений Смиллы так много, что в какой-то момент застаёшь себя за тем, как проверяешь любую мысль: Смилла бы так не подумала, или наоборот, что это рассуждение в духе Смиллы. Начинаешь даже думать, как она.
Между тем, такой образ мыслей, как у неё, конечно, привлекательный своей оригинальностью, но совсем не тот, к которому следовало бы стремиться. Он выработался у неё за многие годы, с детства, проведённого наполовину без матери, которой уже не вернуть, ибо из мёртвых никто не возвращается, с детства, проведённого наполовину на родине, но в приютах, и наполовину на чужбине, куда её насильно увёз абсолютно чужой для неё отец. Отношения с отцом, безнадёжно ищущем тепло в дочери, она выстраивает, как это может сделать покалеченный ребёнок, и надо признать, в её случае едва ли не лучшим образом из возможных. Но все её определения вещей, событий, людей, даются ею исходя из начальной точки отчуждённости от всего. Смилла, женщина ростом 160 см и весом 50 кг, воюет против границ, против законов чужого государства, против полиции, против рабочего расписания, против общепринятого распорядка дня, против фотокарточек, ставших идолами современного человека (как хорошо, что на обложке нет лица Смиллы, — думаю я, читая про фотокарточки и радуясь вынужденному аскетизму, — ведь так бы и тянуло взглянуть), против человеческой привязанности.

А где-то на склонах зелёных –
Смеющийся мальчик с собакой,
И девочка машет рукою,
И всюду цветут эдельвейсы…

То, насколько ей дорог Исайя, она формулирует далеко не сразу после его смерти, а чуть ли не на последних страницах книги, сказав себе, что он мог бы быть её ребёнком. На протяжении всего знакомства с ним она тщательно скрывает от себя эту привязанность, обосновывая их единение тем, что оба они гренландцы, и что оба детьми вышвырнуты оттуда.

В зеркальном сумраке иней
Дрожит ледяной паутинкой,
Теряются в снежном тумане
Дороги, дома и деревья.
В квартире тихо и пусто,
В чае плавают льдинки…
Гудит простывшей валторной
Вода, замёрзшая в кране,
И смежив усталые веки,
Ты засыпаешь над книгой…

В книге вообще здорово изображён уютный неуют. Или уют среди неуюта. Непостоянный такой уют, обретаемый урывками, и единственно тогда, когда аскетизм Смиллы того позволяет. Теплые чувства возникают в непривычной квартире механика. И вроде бы хорошо, но ей так не хочется, чтобы это когда-то прервалось по какой-то не зависящей от неё причине, что она всерьёз обдумывает, как бы самой со всем покончить, просто взять и уйти. Стремление не привязываться, отдалиться от людей настолько, насколько это возможно, приводит к тому, что эта женщина даже не видит нелогичность в словах владельца казино, который, будучи неестественно признательным механику, при известии о его страшном исчезновении спокойно говорит Смилле: «Забудь о нём, детка». Она настолько абстрагируется от мыслей о механике, что совершенно упускает ту неувязку, что именно владелец казино сейчас должен рвать волосы в истерике и соплях, оттого, что спасший некогда ему жизнь механик исчез в таких обстоятельствах, что всё говорит за то, что того больше нет. На самом деле сложно поверить, что человек, обязанный жизнью другому, будет так сокрушаться по поводу его смерти, но исходя из того, что успел написать Хёг, этот – должен был. И раз он не сокрушается, значит, он наверняка знает, что с тем всё в порядке, или, во всяком случае, не так всё страшно, как это кажется Смилле. А мы, между тем, полностью вобравшие в себя Смиллин образ рассуждений, вместе с ней пропускаем эти детали.
Эта Смилла высосала из меня все соки, вытрепала все нервы. В поисках механика, похожего по её словам на медведя, я даже заглянул в конец книги, ничего там не нашол (ну, не повезло, бывает, но зато и не проспойлерил) и страшно расстроился, а в последнюю ночь вообще не мог заснуть, пребывая в тягостных раздумьях относительно безнадёги, довлеющей над персонажами, и проворочался четыре часа кряду, пока в шестом часу утра всё-таки не продолжил читать книгу с фонариком под одеялом (чего никогда не водилось, читать мне не запрещали, и спать я тоже любил не меньше), притом что даже для этого впервые за три года пользования телефоном смог-таки отыскать, где у него включается фонарик…

При всей фатальности размышлений Смилла сохраняет удивительное чувство юмора:

Я беру чай и подхожу к окну. Дания — прекрасная страна. А полицейские особенно прекрасны. И удивительны. Они провожают королевских гвардейцев к дворцу Амалиенборг. Они помогают заблудившимся утятам перейти через улицу. А когда с крыши падает маленький мальчик, то сначала появляются сотрудники отделения по поддержанию общественного порядка. А потом уголовная полиция. И, наконец, за дело берется отдел Государственной прокуратуры, занимающийся экономическими преступлениями. Это внушает уверенность в завтрашнем дне.

Автор проделал громадную работу; это касается не только массы сведений по гляциологии (мы, южане, и слов-то таких не знаем) — в конце концов, многие литераторы перелопачивали массу научной литературы, если всерьёз относились к предмету повествования. А вот авторов, которые в самом деле смогли создать мифологию, немного. Под мифологией здесь я подразумеваю систему мировоззрения человека, уходящей корнями в верования его народа, исключающую примитивные, как принято изображать диких аборигенов в авантюрных романах, объяснения типа: «она любит лед, потому что поклоняется божеству льда». Все намного сложнее. Копнуть глубже, создать систему, в которой тысяча мелочей расставляются по своим местам, в которой созвездие Плеяд возвращает читателя к буквальному смыслу их названия — это всё смог сделать Хёг.

Метель накрыла наш город
Слепою серою мглою,
Сшивают небо с землёю
Суровые снежные нити...

Предельно сурово, с лаконичным аскетизмом Хёг озаглавил части своего романа: Город I; Город II; Город III; Море I; Море II; Лёд. Да, многие авторы обозначивали в названиях глав локации, но кто решался ставить одну и ту же локацию два, три раза подряд? А ведь уменьшение количества идущих друг за другом одинаковых локаций создаёт определённый вектор, ускорение и нагнетание ещё с начала романа, если, конечно, вы имеете привычку прочитывать содержание прежде книги. И этот безномерной Лёд – как жирная точка, итог всего. Ещё неизвестно, какой он, но уже — особенный, уникальный.

Нет более «узкого круга». Если что-нибудь происходит в Гренландии, оно оказывается связано с чем-то другим в Сингапуре.

Единственное, что меня царапнуло, это налёт боевичка, где несгораемой-непотопляемой чудо-женщине в десятках последних в её жизни моментах в очередной раз что-то или кто-то приходит на помощь. Так и кричал бы «Не верю!» на манер Станиславского, кабы всё не было донельзя по-скандинавски мрачным, давящим и угнетающим.

Давай с тобою обманем
Уснувшего стражника — время…

Невероятно, но несмотря на всю безнадёгу Хёг умудрился оставить открытый финал, в котором герои ещё не пришли к благополучному исходу, но масса произошедшего с ними уже вроде бы заставила их пересмотреть и переставить приоритеты, так, что даже эта дикая нелюдимая Смилла прямо говорит механику: «Для нас с тобой не будет завтрашнего дня», объединяя наконец-то вслух себя с кем-то ещё.

Как долго мы постигали
Искусство быть невесомым,
Снежинки в облаке света,
Легчайший пух лебединый,
Под снежными облаками,
Все выше над горизонтом
Неясные два силуэта –
Уже почти невидимки…