5 Варлам Шаламов "Колымские рассказы" (1973

Нельзя (на самом деле можно) говорить о Шаламове и не вспомнить о Солженицыне. Существует такое противопоставление одного другому. В некоторых случаях, даже разделённое на непримиримые лагеря. Но прежде, чем окунаться в эти распри - я всё таки скажу своё отношение к "Колымским рассказам".
Прежде всего, как хорошо, что Шаламов выжил. Он кажется хорошим человеком, по крайней мере, человеком не потерявшим представления о чести и достоинстве. А чем больше таких людей, тем лучше. Людей, которые может быть всё ещё не знают как надо, но уже точно знают, как не надо делать, как не надо жить.
К тому же, он может рассказать о пережитом аде. Таких людей - способных рассказать - их ведь единицы. Если вы читали воспоминания Окуджавы о том, как его мать вернулась из лагерей - то вот это вот, когда человек сам не свой, в постоянном, обращённом глубоко во внутрь, молчании - оно, думаю, естественно. Выйти от туда - чудо. Испытывать судьбу ещё раз, говорить то, чего лучше не говорить - зачем? А уж что-то записывать, пусть даже в стол - Боже упаси.
Поэтому я, например, не представляю себе (на самом деле представляю), как можно редактировать рукопись "Колымских рассказов". Она, как документ - вырывается во внеоценочную область. Однако Шаламов не хотел просто задокументировать пережитое. Ему нужен был новый язык. Он хотел добиться новой художественности отменив, для начала, эту художественность, лишив свой язык её. У него есть интересный момент в одном из рассказов. О том, как выживание в лагере сузило область употребляемых слов буквально до пары десятков. С последующим описанием того, как ему стала возвращаться возможность думать и говорить, когда чуть улучшившаяся ситуация позволила. И как он там вспомнил какое-то, давно забытое, умное слово и как радовался и как кричал его целыми днями. Вот проза Шаламова она такая - без умных слов, без описания цвета глаз (потому что, "на Севере ни у кого не было цвета глаз"). И тем не менее эта проза имеет приставку - художественная. Он хотел новым, специальным, приближенным к аду той жизни, языком - поведать нам о всём, что было. И, заодно, задать вопросы: а что человек? а что свобода? а что я?
И как бы (с какой степенью тяжести) не воспринимались его рассказы - при должном желании читателя - ко всем ним можно отнестись, как к художественной литературе. Хорошо это или плохо? Я не знаю. Но именно это и есть корневое различие Шаламова и Солженицына.
В "Одном дне Ивана Денисовича" собственно та же вещь. Это, при всей тяжести (особенно, когда подумаешь, что это ещё был хороший день) - тоже художественный рассказ. Рассказ, тем не менее, всколыхнувший огромную волну! Именно его публикация позволила Солженицину взяться за "Архипелаг ГУЛАГ" - к нему посыпались письма от тех, кто там был и смог выжить.
Шаламов, кстати, об "Одном дне" отзывался плохо, в том роде, что не лагерь, а пансионат. В некотором роде - это можно считать правдой - во всех лагерях ГУЛАГа сложно было выжить, везде был ад и сам Солженицын выжил только волею случая. Но на Севере - был ад возведённый в степень. Однако стоит ли меряться несчастьями и кидать обвинения в том, что "ложками едят". Хотя я помню, как берёг свою ложку Иван Денисович и носил её с собой повсюду, запихнутую в валенок.
Но своему главному труду Солженицын дал подзаголовок "Опыт художественного исследования". И я, понимая, что именно там художественного - осознаю, "Архипелаг ГУЛАГ" - это, в первую очередь, документально-исторический документ. Память народа, если угодно, которую народ так исступленно пытается забыть, отодвинуть подальше.
С Шаламовым такого никогда не будет. Суровая, ледяная - и всё таки художественная - проза. Понимаете? Вот, что можно сделать с его рассказами или что можно сделать за его рассказы? Они ведь не подрывают веру, правда? Такого, как описано в его книге, конечно, не должно быть - только ведь и сейчас в тюрьмах не сахар, так?
Другое дело - Солженицын. С его ГУЛАГом можно смело идти в суд. А каждый прочитавший уже не может забыть цифры, причины, следствия и обвинения. Вот ключевое слово - обвинения. Шаламов выстрадал право на свою жизнь. Солженицын выстрадал право на свой Нюрнбергский процесс. И пусть его так и не случилось (у нас, знаете ли, и журналистские расследования с документами незаметно проходят) - всё ещё может быть. И памятники надо открывать не тому, чьё имя стоит на обложке Архипелага, а всем тем, кого "автор" перечислил в конце. Так будет понятнее.
В общем, я хочу сказать простую мысль. Для меня Шаламов и Солженицын - это две одинаково честных стороны одного предмета. И если человек читает одного из них - это автоматически повышает его в моих глазах. Если читает обоих я становлюсь немножко влюблён.