4 Нарния взрослых

Не так давно у меня была депрессия.
Не хотелось ни читать, ни смотреть фильмы, ни есть, ни глядеть на этот грустный мир, словно бы населённый гротескными актёрами.
Я сидел на лавочке в парке и смотрел на своё левое запястье: на нём были голубые, нежные веточки крови, удивительно похожие на веточку клёна, росшего рядом со мной.
Моя кровь как бы шумела листвой надо мной и шептала о чём-то.
Как в детстве, когда прикладывал ракушку к уху и слышал ладонный шум моря, я приложил запястье к уху, в надежде услышать вечерний прибой листвы.
Но прибоя не было.
Осень моего запястья сквозилась, истекала голубой тишиной неба.
До высокой веточки надо мной я дотянуться не мог, а мне так хотелось её поцеловать...поцеловать всю ту нежность о подруге, с которой я был разлучён, которая так тепло и счастливо жила в лиственной пульсации крови.
Приблизив губы к запястью, я поцеловал его, закрыв глаза, как и полагается при поцелуе.
Надо мной шумела алая листва клёна и первые звёзды как бы тоже шумели лиственным и мигающим светом своим, по осеннему опадающим на землю.
Я целовал и этот шум листвы и эти звёзды и.. подругу в своих синих веточках вен.

Но сердцу было всё так же зябко и темно.
В какой-то миг я заметил перед собой, в воздухе, двух алых жучков: словно моя тайная мысль, полоснув по запястью, высвободила две капельки крови и они невесомо замерли между небом и землёй, как и моё сердце.
Я держал пальцами своё запястье и любовался на мерцания капелек крови под первыми звёздами: казалось, если я ослаблю пальцы, то перед моей грудью, лицом, засверкает много-много капелек крови, живых и счастливых, исполненных памятью о подруге и моей любви к ней.

Всё стихло. Капельки насекомых куда-то пропали. Холодно сердцу было под первыми звёздами, словно холод исходил от звёзд и беспредельных, чёрных пространств между ними, которые я ощущал в душе, как разлуку с подругой.
Наклонился за алым клиновым листочком к земле, словно за своим сердцем, и замер: под моей левой коленкой сидели два алых жучка и.. занимались любовью.
Это было так странно, забавно-чудесно: на мне, исполненным тоски и неподвижной грусти, словно я был естественной частью природы, живые и счастливые существа занимались любовью, не замечая меня и моей вселенской грусти.
Я улыбнулся им и на сердце почему-то стало светло и тепло.

Мимо меня проходили девушки и парни, и тоже не замечали моей грусти, но не замечали они и счастья жучков на мне, зарождения новой жизни, столь же таинственной, как и жизнь на далёкой и грустной звезде.
А я улыбался. Сердце, как капля дождя на заре, как бы сорвалась с листа и капнуло в лужу, с отражёнными в ней небом и птицами, летящими словно бы на звёзды, на юг вечернего света.
Улыбчивая рябь от лужицы под моими ногами пошла дальше, распространяясь на всё моё существо и даже память о друге: я улыбался уже прохожим, звёздам и своему незримому другу, слитого с красотой вечера.

Что-то чудесное свершилось в тот миг на лавочке, а этого никто не замечал.
Я улыбался прохожим и время от времени, как добрый ангел или Пан, прикрывал от чужих глаз алое счастье жучков на моей левой коленке, и от этой почти что райской стыдливости, обнажившей и мои чувства, которые вдруг стали видны миру, я улыбался ещё больше.
Так, самым неожиданным образом природа исцелила мою грусть, когда я доверился ей и стал её частью.
В этот вечер придя домой когда счастливые звёзды светили уже во всю, как бы заселённые птицами ( опять же, из какой-то чисто райской деликатности дождался, пока жучки закончат своё дело), я нехотя взял с полочки томик Пришвина, и… пропал в нём с головой, ощутив в его строчках — продолжение улыбчивой ряби своего сердца.
В моих ладонях как бы включили свет, и окна страничек зажглись, и я приник к ним лицом и рукой, словно бы уставший, я долго скитался среди ночи, и вот набрёл на странное окошко, и, заглянув в него, увидел там друга и приют своей истомлённой душе.

Эта книга собрана из дневниковых записей Пришвина и состоит из 3 частей: Дорога к другу, Раздумья и Зеркало человека.
Ощущение, что каким-то чудом очутился в Эдеме детства и вошёл в осенний лес, шумящий не только листвой, но и звёздами.
Мысли, чувства, воспоминания Пришвина, растут деревьями и кустами.
И как ни чудесно в этом лесу души, порой ловишь себя на мысли, заходя всё дальше, что быть может не нужно подходить к каждому деревцу мысли: сердце само подскажет, к какому подойти и коснуться рукой.
Так, после череды утомительно-прелестных и однообразных мыслей, словно высоких стволов, душа выходит вот на такое чудо.
Этот эпизод из жизни Пришвина, похож на пронзительный пейзаж из неснятого фильма Тарковского по сценарию Андрея Платонова.

Однажды я подбил на охоте молодого вялого галчонка, и он попал мне в руки.
Он был в таком состоянии, что какое положение ни придать ему — в таком он и остаётся.
Это меня смутило потому, что было против всякого охотничьего естества, в котором одно живое существо убегает, а другое его догоняет.
Что тут делать? Я взял галчонка и посадил его на сук липы.
После обеда посмотрел — сидит! После ужина — сидит!
Вероятно, я очень мучился за галчонка той ночью, если через всю свою жизнь, как через тысячу лет, пронёс это воспоминание.
Утром встал, поглядел туда — галчонок лежит на земле мёртвый.
Я со слезами вырыл ямку и похоронил галчонка.

Вот такие вот милые и почти райские охотники жили в России.
В дневниках Пришвина нет ничего лишнего, никакого быта, одно бытие.
Вторая часть — Раздумья, кажется слегка утомительной, словно бы вышел из высокого леса на просеку, где видна жизнь человека и эпохи, срубленные деревья.
Но и здесь есть своя прелесть и грусть: человек готовится к смерти и как бы подводит итог своим мыслям.
Да, не Достоевский, не Платонов.. но как по детски радуешься за человека, что в ворохе его мыслей, жизни, сверкнуло что-то редкое, дивное, словно душа того же Платонова, но в нежном отдалении вечера, как звёздочка дальняя.

Дети нам особенно привлекательны тем, что родятся и живут, как бессмертные, как все живые существа на белом свете: животные и растения.
Чувства конца или смерти к нам приближается, как тайна взрослых.
Есть довольно много на свете людей, которые на тайну взрослых не обращают никакого внимания и живут счастливыми всю жизнь, как дети, как бессмертные.

Словно лиственный отлив сошёл с вечереющего неба, обнажив внимательную синеву и звёзды.
Деревья как бы оделись инеем звёзд.
Хочется сердцем ступить в эту обнажившуюся отмель тишины: сердце нежно продавит во влажном песке тишины свой след и он заполнится синевой.
Каждое сердцебиение, как в детстве и в любви, оставляет за плечами крылатые, парные, синие следы.
Хорошо бы с другом идти вот так, рука об руку, оставляя синие следы.

У Набокова есть чудесный стих: Знаешь веру мою?

Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?
Голубою весной облака я люблю,
райский сахар на блюдце блестящем;
и люблю я, как льются под осень дожди,
и под пестрыми кленами пеструю слякоть.
Есть такие закаты, что хочется плакать,
а иному шепнешь: подожди.
Если ветер ты любишь и ветки сырые,
Божьи звезды и Божьих зверьков,
если видишь при сладостном слове "Россия"
только даль и дожди золотые, косые
и в колосьях лазурь васильков,-
я тебя полюблю, как люблю я могучий,
пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,
и мохнатых цветных червяков;
полюблю я тебя оттого, что заметишь
все пылинки в луче бытия,
скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.

Дневники Пришвина, как и его творчество в целом, как бы продолжают этот стих.
Более того, эта тональность строки Набокова: «полюблю», обращена ко многим из нас, сквозь нас, в царство растений и животных, словно к нашим забытым друзьям в Эдеме.
Из заголовка Пришвина к дневнику 1947 г.

Моя поэзия есть акт дружбы с человеком, и отсюда моё поведение: пишу — значит люблю.

Удивительное, почти райское чувство некой торжественной общности, в объятия которой Пришвин хочет вместить всех людей, всю милую природу, искусство.
Так наверное дружили в раю… вбирая в это чувство не только дорогих нам людей, но и всю милую нам природу, которая становится полноценным участником этой дружбы.
Пришвин пишет об андрогинной, райской природе человека в соприкосновении с прекрасным и искусством.
Однажды к Пришвину за столик в кафе подсели две девушки.

- Почему в ваших книгах задушевность?
Вы человека любите?
- Нет, люблю не человека, а язык, держусь близости речи, а кто близок к речи, тот близок и душе человека.

Так говорил Пришвин с девушками по душам.

- С вами легко, — сказали они, —  будто вы женщина.
- Конечно, — ответил Пришвин, — ведь я тоже рожаю: мысли и чувства.

А чуть позже Пришвин высказал и вовсе чудесную мысль, сотканную как бы из красок картины Боттичелли — Весна.
Пришвин пишет, что всю жизнь хотел написать книгу о мальчике в краю непуганных птиц, и всю жизнь, как беременная женщина, вынашивал этого мальчика в себе.
Словно бы исконное, пантеистическое материнство и женственность разлиты во всей природе и самом основании существа человека.
Пришвин обмолвился, что истоки его любви к природе — это залечивание раны от его первой несчастной любви.
Это какую же вселенскую боль расставания нужно чувствовать каждую складочку красоты природы?
Какой-то райский, андрогинный образ: в Эдеме расстались мужчина и женщина, но мужчина унёс в себе ребёночка, а не Ева — запретный плод.
В этом смысле, в облетающем листвой и птицами Эдеме своей любви, я вынашиваю под грудью двойню: мальчика и.. женщину, подругу свою, нежно слитую с красотою Земли.

Пусть не смущает читателя кажущееся резким — люблю не человека а слово
Здесь Пришвин как бы райски прав. Он зашёл к любви к человеку как бы с чёрного входа, с той прорехи в заборе Эдема, которая заросла диким тернием и цветами.
Сразу пытаться любить человека, не зная что есть человек, с его бездной и тайной, невозможно, можно легко соскользнуть в свои домыслы о нём, в нечто своё, минуя его, Человека.
А язык.. живое слово, красота искусства, как христианство самой жизни, общение с природой наедине — это ведь тоже, язык, забытый и райский: с него то и начинается душа человека, его бездна.

Пришвин смутно понимает, или не смутно, что большей своей частью, самой таинственной, человек до времени разлит в природе и лишь после смерти он воссоединяется с собой — большим, иногда — в любви и вдохновении, желающих всегда вобрать в своё чувство всю природу.
Потому в неразделённой любви, в разлуке с другом, нам так до боли понятна тайная жизнь природы: колосящаяся, белая тишина падающего вечером снега, или мотылёк, поцеловавший крылом наше плечо, говорят нам о наших чувствах порой больше нас самих: нами говорит природа.
Порой свирепый ветер, словно вор, выскочивший на нас из-за вечернего угла дома, всадив под ребро свой тёмный холодок, по рукоятку, так что мы ещё некоторое время стоим растерянно, покачиваясь слегка, приложив ладонь к ребру, учит нас понимать стихийные и мимолётные чувства в людях: а ветер затерялся где-то среди прохожих и обернулся на нас, вместе с женщиной: ему стыдно. 
Интересно, а почему женщина обернулась? Что ей прошептал ветер о нас?

С грустной улыбкой ловишь себя на мысли, что в обидах наших на друзей или любимых, есть нечто языческое: это как… обидеться на грозу или упавший на нас осенний лист.
Пришвин открыл малую, лунную орбиту вечного возвращения Ницше — в творчестве: а любовь и доброе дело — всё то же творчество.
Эта мысль пришла к нему ночью, а я ночью её прочитал и вспомнил о Ницше, которому его мысль пришла тоже ночью.
Творчество писателя, как птица в ковчеге, выпущенная в свет, как бы гуляет на людях и в душах, незримо участвуя в словах признания в любви школьника, нас самих, и звёзды и шелест листвы как бы участвуют в этом признании… и вот, нагулявшись, налетавшись в людях и мире, творчество возвращается к писателю, всем блаженным натяжением красоты мира возвращается, и вот, то, о чём он мечтал в искусстве — милый друг, любовь и тихий дом с деревом и звёздами за окошком, возвращаются к нему, проявляются словно на райской фотографии.

Пришвин чудесно пишет о том, что его дом построен как бы из его книг: это не деньги за книги… нет, этот дом словно возведён из тех звёзд, деревьев милых, всей той красоты, которую он описывал в книгах: в моём доме нет гвоздя, не тронутого рукой любимой женщины.
Чудесно! Почти что домик Мастера и Маргариты: на старости лет Пришвин обрёл и дом и жену и нашёл друга в жене: он нашёл рай, вернулся в него…
Любопытно.. а где столько времени гуляли мысли его книг? С кем, гуляли? 

Пришвин просто жил той человечностью, что была незримо разлита в природе, и эту человечность, человека, он воплотил в слове и оно откликнулось ему добром.
Я бы сформулировал так нравственный закон Пришвина: не полюбив человека в природе, нельзя полюбить его и в самом человеке ( легко соскользнуть в начало, в страстность и мятущуюся стихийность чувств).
Кант пытался сформулировать нечто подобное, но зачем-то разделил человека и природу: две вещи исполняют меня благоговением: звёздное небо надо мной и моральный закон во мне.
Для Пришвина это одно и тоже.

Я мало что понимаю в буддизме, и не очень то хочу понимать, но мне почему-то ярко представляется такой образ: Будда задремал возле синего течения реки, смотря на неподвижный лотос, похожий на зацветшую луну и паучка на нём: лунного паучка.
И вот его мучает во сне мысль. Буравит его и он как бы уворачивается, ворочается: по нему ползёт паучок: от коленки Будды к лотосу протянута падающая звёздочка паутинки.
В какой-то миг он открывает глаза сна и отдаёт себя мучающей, сверлящей его мысли.
И вот эта мысль пронзает его насквозь: всё мимолётное, ложное, пробуравливает мысль и окунается в свет, и этот свет — другие люди, друзья, животные милые, которыми нужно жить.

Словно с стихе Цветаевой «Прокрасться», Будда тенью сна, дабы его не заметили ангелы искусства и религий, просыпается в сознании русского писателя — Пришвина, идущего по осеннему лесу.
Словно в фильме Матрица, когда Нео осознал себя избранным и увидел мир, людей, предметы, стены, сплошь состоящих из столбиков цифр, похожих на капли дождя на тёмном окне, так и Пришвин неожиданно улыбается, видя тёмные струйки-мурашки муравьёв на коре высокого клёна.
Он оглядывается, и видит мир, человека, состоящих из мерцающей красоты жизни деревьев, птиц и цветов… и всё это — тоже человек, огромный, как ангел поверженный, упавший когда-то в мир и заросший природой и солнцем.

Пришвин поправляет очки и наклоняется к двум алым жучкам на коре клёна, возле колен, протягивает к ним руку.. но пространство как бы дрогнуло световой и колкой рябью, туманно и рвано отразилась какая-то лавочка и молодой человек на ней: он становится прозрачным — видно его сердце, дрожащее кленовым листком, тоскующее о друге.
Время, как лёд, грозовито трескается под ногами у Пришвина, почти коснувшегося сердца молодого человека, и он падает в обморок, в цветы и иголочки хвойные закатного солнца.

Будда просыпается возле вечерней реки с улыбкой на устах: нет ещё ни России, ни русского писателя, ни страдающего на лавочке молодого человека, ни даже алых жучков.. но его сердце жадно и доверчиво бьётся всем этим, он их уже сейчас любит, любит их в этой реке и паучке, как бы оттолкнувшемся на шесте паутинки к луне.