0 Заросли заросли

В рецензиях на новые романы Пелевина по большому счету решается один-единственный – бессмысленный, но неизбывный – вопрос: затухает или протухает солнце современной русской прозы? Преданным (прилагательное) читателям легче легкого оступиться в этом подобии зэковского дискурса про стулья, различные виды холодного оружия, органы и части тела, так как выбирать между «все плохо» и «все ужасно» – значит не только причинять себе боль, но и сильно упрощать ситуацию.

Отталкиваться следует от провокационного образа главной героини Саши, прямо называющей себя феминисткой и опускающей красивые колкости в адрес лиц противоположного пола. У ньюфага может создаться впечатление о феминистских убеждениях самого автора (впрочем, такие персонажи, как загадочная А Хули из «СКО» и идеализированная Надя из «ЛКТЦ», действительно дают для подобных мыслей определенные основания), но в тексте содержатся указания на наивность этого взгляда. Во-первых, Саша иронически относится к феминистской братии (так и задумано), в огород которой кидает камни своих комментариев по поводу, например, феминитивов:

Этот немец со своей свечой выглядел так странно, что я остановилась у двери и уставилась на него как баран. Как баранка, поправили бы меня боевые подруги – но здесь я не соглашусь, поскольку слово «баранка» намекает, что я пыталась заинтересовать его своей дырочкой. А такого не было совсем.

Во-вторых, сложно не разглядеть за Сашиным насмешливым презрением / снисходительным равнодушием по отношению к хреномразям затаенную обиду, которая ярче всего проявляется в чрезмерном использовании лексемы «патриархат» и ряда однокоренных слов (ридер подсказывает: на весь объем романа приходится ровно 30 таковых) при любом удобном случае. Патриархальная деспотия, патриархальная истерика, патриархальный мозг… Заканчивается роман в этом смысле закономерно:

И если время от времени мы начинаем светить не озверевшему патриархату, а друг другу, мы имеем на это полное и неоспоримое право. Даже не верится, что в наше время еще приходится кому-то это объяснять.

И, в-третьих, она допускает неприемлемую для феминистки оплошность: объективирует себя, что – в соответствии с нарратологическим понятийным аппаратом – очевидным образом выдает абстрактного автора, просвечивающего сквозь маску нарратора:

С этого дня вы живете в мире, созданном блондинкой. Правда, хорошей, доброй, искренней и передовой, и даже вполне себе духовно продвинутой – но не так чтобы запредельно умной. И не особо дисциплинированной. Короче, просто нормальной современной блондинкой. У которой, помимо всего прочего, бывают еще и месячные.

Мысль о новом мире, созданном блондинкой, – это не столько социальный укол, сколько лишенная всяких коннотаций версия Вселенной. Одна из бесконечного множества. Впрочем, как и мысль о «Непобедимом Солнце» – творящем действительность центральном проекторе. Как и мысль о soltator’е – меняющем мир пассионарии в эзотерическом регистре. Как и мысль об отсутствии у человека собственного «я», которое на самом деле есть лишь набор трансформирующихся из мгновения в мгновение переживаний и впечатлений. С этим у Пелевина все обстоит как в анекдоте: «Повторенье – мать ученья. Повторенье – мать ученья. Повторенье – мать ученья». Зато концепций (все более ленивых) и образных систем (по-прежнему необычных) – хоть отбавляй.

Качественные изменения происходят во взаимоотношениях пелевинских героев с универсумом. Войти в Радужный Поток (он же – Условная Река Абсолютной Любви), как Петька или А Хули, и познать себя и все сущее (даже при условии, что это «знаю» подразумевает очищенное от примесей «не знаю») уже не получится. Зато пересоздать реальность, взять инициативу в свои руки, и если не победить Солнце, то, во всяком случае, заключить с ним мирный договор можно вполне. Такова судьба графа T, который вытесняет стоящего над его романной жизнью демиурга и становится им сам, и Сперо, которая обретает власть в своем личном и одновременно всеобщем измерении. Идея об отсутствии границы между субъективным и объективным миром – избавленная от солипсических крайностей и буддийской расплывчатости – звучит и в «Непобедимом Солнце». Для этого на страницах романа не раз упоминается известная история о когнитивном диссонансе Чжуан-Цзы (или же бабочки?) и о его (ее?) странном сне. Пелевин докручивает этот рассказ до нового содержательного уровня:

Что значит – бабочке приснилось, будто она Чжуан-Цзы? Это значит, ей приснились все люди, которых тот знал, весь Древний Китай и вся Вселенная, какой он ее видел. Чтобы превратиться в Чжуан-Цзы, бабочке пришлось придумать целый мир, и она это сделала мимоходом, даже не заметив. Как делаем и мы – много раз каждую ночь и каждый день. Всякой бабочке приходится заново создавать все мироздание.

Композиционное решение в плане оригинальности коренным образом отличается от философского фундамента романа. Последний достаточно самобытен, но затерт Пелевиным до дыр, в то время как первое для литературы давно не ново, но еще не встречалось у Пелевина. Само собой, эпизоды вспомогательной «римской» истории, чередующиеся с эпизодами магистральной «современной» сюжетной линии, создавались автором с оглядкой на любимый (что неоднократно подчеркивалось в интервью 90-х) роман, который, по словам Пелевина, опрокинул все его «прежние представления о книгах». Интересная ситуация: отвечая на вопрос о перекличках «Чапаева и Пустоты» с романом Булгакова, Пелевин тогда сказал то, что доказал сейчас: «"Мастер и Маргарита", как любой гипертекст, обладает таким качеством, что сложно написать что-либо приличное, что не походило бы на "Мастера и Маргариту"». Но Пелевин, заимствуя у Булгакова композиционную схему и исторический контекст, остальное достраивает сам. В общем, действует не как постмодернист, а как человек. Будучи гениальным кем угодно, но не стилизатором, Пелевин проявляет неожиданное писательское мастерство – разворачивает полумистический сюжет в духе модернизированного исторического романа. Он использует простой, лишенный всякой барочной вычурности емкий и серьезный язык, сквозь который изредка прорывается типично пелевинская ирония:

Убийца и мятежник всегда найдет в философе надежного помощника, если сможет оплатить его услуги.

Романы позднего Пелевина в идейном отношении, если перефразировать знаменитые слова Эсхила, – крохи, упавшие с пиршественного стола раннего Пелевина. Поэтому очень важно настроить оптику правильным образом – сконцентрировать восприятие на откровениях или же просто приятных находках в области поэтики. Например, у него абсолютно неподражаемая прозиметрия (программное «Но в нас горит еще желанье, // К нему уходят поезда, // И мчится бабочка сознанья // Из Ниоткуда в Никуда» – лучший образец), примеры которой есть и в «Непобедимом Солнце»:

Я шепну ей на лунной подушке: «Как бессильны пустые слова Передать то, что чувствуют души…» И лягушка ответит мне: «Ква…»

Отдельного упоминания заслуживают и пелевинские экфрасисы, а также описания различных местностей, интерьеров и т.д. – всего того, что в классической литературе прорисовано очень точно, но кошмарно скучно. У Пелевина ровно наоборот. Хорошим примером является описание Стамбула в первой четверти романа: весь эпизод испещрен культурными отсылками, нетривиальными сравнениями, историями из прошлого города, пропущенными сквозь деконструктивистскую призму. Большое значение имеет эклектика всего этого комплекса, доходящая порой до оксюморонного состояния и вызывающая комический эффект. На одной странице могут находиться как тематически выверенные сравнения (отмечается сходство гостиницы с пещерой из «Тысячи и одной ночи»), так и абсолютно неуместные – остраняющие и разрушающие традиционную поэтику травелога:

Приятно дать усатому тестостероновому мужчине десять евро на чай. Как будто снимаешься в прогрессивной рекламе кроссовок «New Balance». Я имею в виду новый баланс сил на планете.

В чтении каждого нового романа Пелевина тоже требуется соблюдать баланс. По мере сил закрывать глаза на психологическую б(л)едность героев, на художественные несовершенства, на самоповторы – и, как сказал бы Ролан Барт, получать наслаждение от всего остального: ведь нет ничего приятнее, чем из года в год нырять с головой в заросли Травы Забвения и разделять общество Кота Шредингера и бабочки Чжуан-Цзы.

Мой телеграм-канал: пишу о любимых рассказах и озвучиваю их