4 Дядя Арбата

Анатолия Макарова я знаю давно. Ну, не лично, конечно, так-то, глаза в глаза, я никого не знаю. А по колонкам в «Литературной газете». Колонки так себе, бывает и хуже. Портит впечатление не вполне удачное фото. Но и то, и другое – дело поправимое и, в целом, некритичное.
В любом случае, к этому его амплуа я привычен. Но книг писателя Макарова не читал. Надпись «писатель» в той же колонке, до недавних пор не вызывала никаких ассоциаций. Что-то там, да, написал, наверное, а что, Бог весть, да и какая разница – их много а я один, всех не перечитаешь.
Теперь, вот, руки дошли. Старая повесть «Человек с аккордеоном» (1971-1973). Принесла славу, известность и прочее, что, однако, к нынешнему моменту растаяло как дым. Итак, вот книга. Теперь можно все прояснить. Какой он там писатель, этот самый Макаров – липовый или нет?
Наверное, нет, потому что перед нами то, чего не хватает обычно современной литературе – история. Рассказ безвестного ребенка военной поры о дяде Мите, «человеке с аккордеоном», фронтовике, состоявшемся, но не сбывшемся артисте, который так и не смог стать кем-то ординарным.
Повесть, продуманная во многих отношениях.
Тут тебе и мелодраматический сюжет. Хотя сюжет с любовью выскакивает несколько неуклюже и читается ожидаемо, раз дядя Митя играет на свадьбах, а не на похоронах. Вброшено, потому что нельзя, мол, в книге без любви. Так отчего-то считается. Хотя как по мне, так можно было обойтись. «Человек искусства - монах», как писал Борис Зайцев в одном из романов. А так получилось «для вас, женщины». Сладкое с горчинкой. Но ничего, стерпеть нетрудно. Тем более, что публике нравится, ее больше личная судьба героев волнует, чем большие вопросы искусства.
Есть в повести место и для ностальгии. Поэзия старых московских двориков. Тоска по временам, когда понаехавший с окрестных деревень простой люд, еще по-старому, по-односельчански жался ради человеческого тепла друг к дружке. Вечер, луна, стол и светильник. Танцы, гармонь, смех. Дружеские посиделки с эпизодическим, но тоже привычным и родным мордобоем. Было там все – и коммунальные квартиры, и переулки пропахшие мочой, и злачные заведения.
Желаете повесть о войне? Есть и об ней – причине несбывшейся судьбы, наступившей песне на горло. Но не все так плохо. Может быть, такова и была судьба этого человека.
Все это важно, приятно, душевно и местами красиво, да и подано не без затеи. Вот кусок дядимитиной жизни, которому рассказчик был свидетелем, а вот то, что узнано от других и рассказано авторским голосом, а не от имени очевидца.
Но за всем этим две более важные темы: Родина и музыка.
Блок слышал музыку революции, онтологическую, нетварную, земные плиты двигаются, магма плещется.
Здесь наоборот – ручейки рукотворные, культурные.
Откуда берется музыка? (Также можно спросить и о литературе, и о живописи). Из чего растет искусство? Как рождается песня? Что такое песня, чем она напитана, на чем настояна?
О, там целая история, целый мир.
Музыка, искусство идет от людей – уличные музыканты и церковный хор, рояль Bluthner, а тут Бетховен (Караян для Гитлера). Музыка для всех, для правых и виноватых. Расслышанное многоголосие жизни дает песенное многоцветье, дает песни, застревающие в памяти, потому что они укоренены в бытии, а не выжаты из винных паров и финансовых трудностей «творца»-профессионала.
В общем, мысль простая: искусство растет из жизни, и в жизнь должно возвращаться. Дорожки бывают разные, а путь один – в нее. В искусстве важна практичность, народность.
В какой-то степени повесть можно посчитать оправданием «низкого» искусства. Ведь по сюжету в лучшем случае вышел бы из героя опереточный артист («Кони стоят пьяные, хлопцы запряженые»), на ступеньку выше (а то и нет) народного гармониста.
Большой вопрос для небольшой повести: где оно настоящее искусство, где его больше? В просторных концертных залах, где дамы в мехах, а кавалеры в костюмах, или дома, за столом, на котором и беленькая, и селедочка, а людям от музыки тесно?
Симпатии автора на стороне как раз такого, домашнего искусства.
«Дело не в качестве исполнения и даже не в качестве музыки, а в чем-то ином, чему я не в силах найти определения, может быть в качестве души».
Душа вместо искусства. С этого начался падеж. Души нынче полно, пьяной, расхристанной, мерзкой, а искусства нет. В этом требовании душевности без качества всегда заложен вектор на понижение. Эмоциями торговать проще всего, а простыми эмоциями и подавно.
Тут всего один шаг хотя Макаров его не делает, до того, чтоб утвердить, к примеру, что Миша Круг или Вова Высоцкий лучше Людмилы Зыкиной. У них душа, и она поет, а за ней одна любовь престарелых членов Политбюро.
Чудится за этим советский извод толстовства с его ненавистью ко всему, что сложнее лубка. Столь же идеализирует автор и низовую аудиторию: народ слышит, народ разберется, потянется. Автор тоже эмоционален и душевен.
Но после понижающей траектории от какого-нибудь Ободзинского к Пугачевой, к на днях почившей Валентине Легкоступовой («Ягода-малина, нас к себе манила…») и далее к Шуре и Стасу Михайлову, в идеализм такого сорта не верится. В литературе ведь тоже от «мушкетеров» и «могикан» быстро проэволюционировали до «бешеных» и «слепых», где душевнее. И везде народ сердцем чуял «свое».
Что ж, все, вроде, верно. «Искусство должно принадлежать народу». С этим согласится любой книгопродавец. Искусство - есть сфера по передаче творческого продукта в собственность аудитории. Но все ли так однозначно с принципом народности в повести Макарова?
Есть большой вопрос в том, что такое народное. Демократического толкования маловато. Разговор ведь не только об общеупотребительности того или иного продукта, бередящего душу. Есть риск смешать понятия доходчивости, доступности с национальностью, что на мой взгляд, Макаров тексте и делает.
На мой взгляд, большая проблема повести в смешении, дворового и народного, дворового и национального. В обоих случаях «дворовое» - уже. Была ли дворовая культура русской? Можно ли между ними поставить знак равенства? Не стало ли обилие источников «русской» музыки фатальным для нее? Когда и как свершился переход от народных песен, к дворовому «фольклору», привязанному уже не к метафизической почве и Руси, а к собственному углу. Когда тоска по арбатским дворам (пронизывающая душу героя) стала вдруг синонимом тоски по русскому? Когда Россия успела съежиться до границ Арбата?
Является ли дворовое русским? Я не уверен. В такой точке зрения есть нечто победоносцевское: люмпен-пролетарий и есть истинный народ, русская нация. Так пошла у нас в качестве основного формата дворовая музыка, дворовая литература, дворовый спорт, дворовая политика.

Макаров верно фиксирует иссякание живой непосредственной жизни искусства (дворовые танцы отцвели, умолк не увядавший ранее Петр Лещенко). И вот уже не гармонь, а джаз с пластинки. В какой-то мере повесть была предчувствием: «Нельзя отказаться от своих песен. Ни за какие блага и не под каким страхом».
Но вот уже давно отказались, в пользу чужих. Живем без своих. И нет уже ни джаза, ни веселого парня с гитарой. Произошло взаимное обеднение бытия жизни и искусства, о котором писал в своей последней вещи Георгий Семенов (см. наши выпуски ранее). Все это так. Но отчего же не говорится тогда о первом шаге этого, когда узкое дворовое отчего-то было воспринято как русское. А меж тем было беспородным, эклектичным, случайным, переходным. Что ж с того, что чья-то молодость совпала с переходом?
В повести Макарова, рисующей, как было сказано выше, богатство русской жизни, на самом деле мы уже имеем дело с этим подменышем. Тут та же односторонность, только с изнанки. Та же ошибка, как и у тех, кто уверяет, что искусство делается только в театрах и редакциях. Снобизм, но только снизу. Те отказываются от ублюдочного «низкого» искусства, здесь дискредитируется самый его верх.
Читая про неуловимую душу музыки, я понимаю все эти размышления (это традиционное требование сердца), и внутренне даже согласен. Но на практике благие порывы всегда ведут в ад. Одной душевности мало. Там где ставка только на нее, рождаются чудовища, а Прилепины начинают строить свою родословную от Есениных.
Требование душевности в искусстве постепенно приводит к тому, что все искусство только к душевности и сводится.
«А ради тех слов, от которых сжималось у тебя сердце, и морозный озноб пробегал по спине, вообще ничего не жалко. Потому что если их не будет, не будет Родины, и вообще ничего не будет. Потому что без этих слов и жить то не надо».
Это эмоциональная размазня, одни эффекты на публику. Жить можно и без слов. У Рослякова в повести «Один из нас» жгли на фронте стихи, и ничего - жили дальше. Жили благодаря сожженным словам. А так, можно ведь и вообще без любых слов. Словам по большому счету никакой цены нет. Все они – пена по волнам.
По этой повести Макарова видно, что она более склонна к душевности, чем к искусству. Она может быть прочитана с эмоциональным откликом, заставит задуматься, поспорить, но ничего не перевернет в этой самой душе.
И дело здесь как раз в качестве. Искусство – это душа с качеством. Важна не только эмоция, но и мастерство, не только умение растворяться, но и собираться. Любое искусство, которое рангом повыше «Свадьбы в Малиновке», это не душевность, а ее обуздание. Оно безжалостно и беспощадно к аудитории. Поэтому его трудно любить, под него трудно грустить со стаканом, или наоборот веселиться. Оно покоряет, переплавляет тебя. И его трудно вывести из жизни вместе с московскими двориками. Дворики уйдут, а оно останется.
Да, дядя Митя – герой повести, открыт всем видам и формам искусства. Но вот насчет автора есть сомнение. Кажется, родина его дворы, а не Россия. Оттого и сомнительно выглядят его колонки. В них потеряны ширь и простор. Звонкий клич обменян на однообразное нудение.
Главная неудача повести легко объяснима. Вместо русского героя я вижу перед собой арбатского гармониста. Узковатого, плоского, недостаточно широкого. Не скифа, если уж мы вспомнили Блока.

Источник