4.5 Идеолог прусского милитаризма

XIX век внёс значительный вклад в развитии истории как науки. Французы в лице Шампольона в 1822 году положили начало египтологии. Немец Роберт Кольдевей в конце столетия получил мировую славу раскопками Вавилона, не имевшими до этого равных ни по масштабу, ни по научным результатам. Его соотечественнику Генриху Шлиману посчастливилось откапать древнюю Трою и древние Микены. Не миновали открытия и «страну телят». Поистине колоссальный труд немецкого историка Теодора Моммзена практически сразу же стал классическим. Его многотомная «История Рима» вобрала в себя последние открытия эпохи. Сам учёный – много ездил по стране, собирал латинские надписи и хроники, прежде чем сесть за основное сочинение в своей жизни.

Личность Т. Моммзена настолько противоречивая, насколько и талантливая. Автор не побоялся и даже старался смешивать историю и современную ему политику. Непонятно, что его увлекало больше – современное или прошлое. Выступая в прусском парламенте, членом которого являлся, - Моммзен часто проводил прямые параллели Германии с Римом. Не случайно выход первых томов «Истории Рима» совпал с войнами Пруссии с Данией, затем с Австрией. С победоносным же окончанием Франко-Прусской войны, Пруссия окончательно превратилась в Германскую империю. И подобно империи Римской – стала «главным человеком Европы». Именно римскому абсолютизму Т. Моммзен уделяет основное место в книге, особенно Цезарю – герою, который сделал превращение Рима в империю возможным, поставив величие Вечного города во главу своей политической деятельности. Цезарь для автора – Личность, образец для подражания прогрессивных немцев современности, идеал в реальной политической жизни Германии. Именно благодаря ему, по Моммзену, «были созданы основы современной европейской цивилизации». Как верно подметили исследователи: «В 1870-ые годы представители верхов Европы испытали разочарование в парламентской системе. Официальная политическая мысль окончательно порвала с критикой общественного неравенства, с которой когда-то начинала, и стала искать идеал сильной личности, соединяющей свои интересы с пониманием государственной необходимости». Немцы в этом плане опередили всех лет на 20.

Автор довольно часто модернизирует историю. Так, говоря о завоеваниях Рима в Средиземноморье, историк смотрит на это не иначе, как на «национальное воссоединение». Все современные учёному нации зародились ещё тогда – в античности. Как когда-то римляне отстаивали идею своего «национального единства», так и современные Моммзену немцы просто обязаны сплотиться воедино, что и было сделано с созданием Германской империи. Тут, правда, стоит сказать, что автор явно переносит современные его эпохе понятия и представления, модернизируя историю Рима:

«Латины вообще держались правила, что в области не должны существовать другие самостоятельные и укреплённые пункты, кроме столицы. Римляне же с особой строгостью проводили этот принцип и, в противоположность финикийцам и грекам, не выводили и не основывали колонии вне Италии: они стремились постоянно к упрочнению твёрдого национального единства».

Несмотря на все заслуги, на многие моменты истории автор смотрит весьма тенденциозно. Например, народ он именует не иначе, как «бессмысленной чернью», «инертной массой», которая приносит своими действиями государству лишь зло. Стоит ли говорить, что демократию Теодор Моммзен считал худшей из форм правления. Следуя при этом за взглядами древнегреческих философов. «Владычество черни несёт лишь неумеренность, безрассудство и недобросовестность» - стоит ли ожидать что-то другое от чистой демократии?

Историка легко уличить в открытой симпатии к монархии, но монархии ограниченной. И хотя римский народ всегда боялся её возобновления, считая это худшим из зол, пожизненная власть узкого круга избранных (в лице Сената) для Вечного города – идеальна:

«Нельзя не согласиться, что римский сенат сумел правильно понять и хорошо выполнить свою великую задачу – управлять великим государством… Римский сенат соединял в своих рядах всех наиболее выдающихся римских граждан, был самым благородным представителем своего народа, и никогда никакое правительство не исполняло лучше сената самое великое из человеческих дел – мудрое и успешное самоуправление, и никакое собрание не отстаивало во внутренних и внешних делах интересы и достоинство своего народа с такой твёрдостью и с таким умением, как римский сенат».

Стоит ли говорить, что и конституционная монархия для современной Моммзену Германии – его собственный идеал, который он твёрдо отстаивал в политической деятельности, открыто выступая против самого Бисмарка.

Теодор Моммзен был человеком очень амбициозным. О себе он был довольно высокого мнения, о коллегах же высказывался весьма надменно, словесно применяя в их отношении «теорию Дарвина». Рассматривая историю как арену постоянной борьбы, Моммзен всегда выбирал сторону победителя, проигравших же – осыпал сарказмом (даже если они и отстаивали идеи, близкие самому Моммзену). Удобно, не правда ли? Вся Европа и США с опаской следили за ростом могущества Германской империи. Может быть поэтому, по достоинству признавая неоценимый вклад «Истории Рима» в развитие науки, её автор был удостоен Нобелевской премии лишь в 1902 году – за год до своей смерти и спустя практически полвека после выхода первого тома.

Интересно, что дальше первых веков Римской империи Теодор Моммзен свою «Историю Рима» не доводит (последний том касался римских провинций). Ведь именно после III в. н.э. в Вечном городе наблюдается распад и кризис, стремительно и неминуемо ведущий страну к падению. Ассоциирую историю наследников Ромула и Рема со страной своих кайзеров буквально во всём, автор просто не желал говорить о её крахе.

Можно по-разному относится к личности Т. Моммзена и его стремлении увязать историю с современной политикой (многие учёные видят в этом истоки кризиса исторической науки в XIX – XX вв., и лично я с ними в этом солидарен). Многие высказывания автора давно устарели или вовсе были обоснованно опровергнуты. Я, например, совсем не согласен с мнением Моммзена о стремлении Гракхов к монархической власти. Однако не признать то, что благодаря автору историография XIX века совершила значительный шаг вперёд – попросту невозможно.