4.5

Первое, что стоит знать об этой книге: ее автор – прежде всего автор стихотворений. Поэт. Автор малой формы, иногда очень малой – буквально в три строки. Словом, далеко не романная форма.
Возможно, поэтому книга мне напомнила другую, написанную поэтом-преподавателем – «Пусковой город» Ричарда Хьюго (чьи стихотворные строки, кстати, Голдберг цитирует в своей книге как один из примеров работы с глаголами). У Хьюго формулировки отточенней, и в целом он, как мне кажется, использует более точные слова и определения, но Голдберг в качестве дополнения тоже ничего. Скажем, у Голдберг есть глава «Наваждения».

Все писатели в конечном счете пишут о своих наваждениях. О том, что преследует их, о том, чего они не могут забыть. Ваши главные наваждения обладают колоссальной мощью; они, вероятно, все равно будут так или иначе властвовать над всей вашей жизнью, так что лучше заставить их работать на себя.
Н. Голдберг, «Человек, который съел машину»

Хьюго называет это одержимостями.

Наши пусковые предметы, как и наши слова, происходят из одержимостей, коим следует сдаться – любой житейской ценой. […]
Ваши пусковые предметы – то, что воспламенит в вас потребность в словах. Если вы искренни в чувствах, пусковой город вас выберет. Ваши слова, примененные вашим способом, произведут ваши смыслы. К вашему словарю приведут ваши одержимости. Ваш способ писать определяет или даже создает вам внутреннюю жизнь. Связь между вами и вашим языком крепнет. Связь между вами и пусковым предметом ослабевает. [...]
И тогда с годами – если вы поэт – вы найдете, пусть, может и не осознавая этого, способ письма; вернее сказать, вы вечно будете за ним гоняться. Вообще-то вы его так никогда и не обретете, иначе писательство было бы куда проще, чем на деле. Поскольку способ письма, за которым вы гоняетесь, связан со словами, которые для вас выбрала ваша одержимость, много пользы может быть от сцен (вероятно – городов), которые словно воскресают, когда вы их вспоминаете, но к ним у вас нет настоящей эмоциональной привязанности вроде той, что произрастает из странного притяжения этого города для вас, из того, как этот город напитывает ваши мысли и позднее, когда вам бы следовало уже думать о платеже по квитанции за электричество.
Р. Хьюго, «Пусковой город»

Я не видела, какие слова были в англоязычных оригиналах текстов Голдберг и Хьюго – возможно, они даже использовали одно и то же слово – но в русском варианте «одержимости» мне кажется точнее, чем «наваждения».
Дальше, Голдберг пишет:

Научитесь доверять силе собственного голоса. Постепенно, естественным путем, эта сила обретет направление и потребность выразиться в определенной форме. Литературный текст – это не гамбургер из «Макдоналдса». Он готовится медленно, и когда вы приступаете к делу, вы не знаете, что получится в конечном итоге – жаркое, баранья отбивная или целый банкет.
Н. Голдберг, «Человек, который съел машину»

Опять-таки, Голдберг пишет по сути верно, но слова не вполне точно подобраны. Поэтому в рецензиях сплошняком идут обвинения в шаблонности формулировок, в т.ч. формулировки «научитесь доверять силе собственного голоса». Давайте я перефразирую, о чем здесь, по моему мнению, идет речь, что же это за сила собственного голоса такая. Помимо многих возможных оттенков значения этой фразы, сила голоса – это интонация. Интонация, которую читатель улавливает в тексте. От Тараса Прохасько я как-то услышала, что многие читатели выбирают на самом деле не историю – они выбирают авторскую интонацию. Выбирают то, как автор рассказывает историю, с каким чувством, а сама история может быть, по большому счету, любой. Читатель выбирает такую интонацию рассказчика, которая ему импонирует. Когда я зафиксировала эту мысль в сознании, я стала лучше понимать, как я таки принимаю решение прочесть книгу, в выборе которой сомневаюсь: страницы обычно достаточно, чтобы уловить интонацию рассказчика. У некоторых рассказчиков недовольная интонация, они пишут из раздражения, из осуждения; у некоторых скучающая интонация – в частности, Перес-Реверте поведал такой скучающей интонацией историю с якобы приключенческой фабулой, в которой, на мой взгляд, есть единственный правдивый эпизод – когда герой, страдая от жары, вечером выходит на балкон с музыкой в наушниках; и только это написано из правды, а все остальное – из скуки. У некоторых авторов романтические интонации; есть меланхоличные, есть философские, есть пылающие и так далее. Так вот «доверять силе собственного голоса» – это не пытаться писать созерцательно-меланхоличные вещи, потому что они вам нравятся, хотя при этом у вас пылкий и страстный типаж, но ваша интонация кажется вам слишком горячей, суетной и избыточной. Пишите из избыточности. Можно перефразировать «доверяйте интонации своего голоса», но слово «сила» (убедительность?) тоже важное, но увы, его значение, видимо, немного теряется из-за частых повторений. Тем не менее, интонация и сила обретут направление и форму в результате писательской практики. Так и есть. И вы не можете заранее знать, каким будет это направление (разве что это направление известной вам одержимости) и какой будет форма (под формой я не подразумеваю размер – большая или малая – это вполне можно для себя определить, скорее, я имею в виду структуру, внутреннюю форму произведения, то, как оно будет выглядеть к завершению). Кроме того, интонация и сила обретут направление и форму в результате писательской практики, – вероятно, формулировка, описывающая рождение стиля – категории крайне важной, и столь же размытой.

Это неуправляемое письмо: вы не знаете, к чему придете, – и начинается оно во тьме и неведении.
Н. Голдберг, «Человек, который съел машину»

Вернемся к Хьюго, у которого есть отличный отрывок, проясняющий вопрос.

Начинающим поэтам бывает непросто освободиться от порождающего предмета. Поэт записывает название: «Осенний дождь». Нащупывает две-три славные строки об Осеннем Дожде. А дальше все расклеивается. Ему не удается найти, чего б еще сказать об Осеннем Дожде, и тогда поэт начинает выдумывать, тужиться, уходить в абстракции, толкует нам смыл уже сказанного. Ошибка поэта, конечно, состоит в том, что он чувствует обязательство и дальше говорить об Осеннем Дожде, потому что, как ему чудится, это и есть предмет. Так вот, это не предмет. Вы не знаете, каков ваш предмет, и когда исчерпали все, что могли сказать об Осеннем Дожде, начинайте говорить о чем-нибудь еще.
Р. Хьюго, «Пусковой город»

Итак, вы не знаете, каков ваш предмет, не можете предсказать направление и форму, но зато находитесь во власти своих одержимостей или, по крайней мере, одной из них. «Это неуправляемое письмо, и начинается оно во тьме и неведении». Но если доверять своему голосу, его силе и интонации, он и выведет вас из тьмы и неведения.

Люди, которые пишут в рецензиях, что «мечтают однажды написать роман» заявляют, что всё это «вода» и вообще им такое положение дел не нравится. А кому нравится? Но если вы однажды перейдете от мечтаний к практике, продеретесь сквозь тьму и неведение в неизвестном направлении, пребывая под властью одержимостей и завершите этот путь готовым произведением – вернитесь тогда и перечитайте свои перлы про «воду и графоманию» Голдберг. Никто вам широкое шоссе не проложит. А Голдберг вполне ясно дает понять, как будет выглядеть путь.

Нашему опыту нужно время, чтобы просочиться через наше сознание. Например, почти невозможно писать о любви в разгар сумасшедших любовных отношений: для этого не хватит перспективы. Все, что можно сказать в этот момент: «Я до безумия влюблена», – и повторять это снова и снова. […]
Наши органы чувств сами по себе тупы. Они воспринимают мир, но эти образы нужно долго просеивать, чтобы они дошли до нашего сознания и закрепились в нем. Я сравниваю этот процесс с созреванием компоста. Каждый из нас – все равно что куча мусора: мы накапливаем опыт, и в результате распада битой яичной скорлупы, шпинатных листьев, кофейной гущи и говяжьих костей нашего мышления получается богатая, теплая и очень плодородная почва. Из этой почвы прорастают наши стихи и рассказы. Но это не происходит сразу же – необходимо время. Перемешивайте и перелопачивайте пласты органических подробностей своей жизни снова и снова, пока какие-то из них не просочатся сквозь мусор беспорядочных мыслей и не упадут на жирную черную землю.
Когда мои ученики, написав много страниц, зачитывают их на занятиях, не все их тексты оказываются хороши, но если я вижу, что они исследовали свой разум в поисках материала, то испытываю радость. Они берут свой разум, все свои мелкие мысли – и перекапывают их. Если работать с таким сырым материалом безостановочно, мы будем все глубже и глубже погружаться в свою сущность – но отнюдь не невротическим образом. Постепенно мы разглядим в себе тот роскошный сад, который сможем использовать в писательстве.
Н. Голдберг, «Человек, который съел машину»

Момент про нехватку перспективы очень верный. Я вот почитываю молодых авторов, и, на мой взгляд, почти все они начинают писать из этой нехватки перспективы. Они не дают своему опыту созреть. Мне так жаль, когда им не хватает терпения.
Образы нужно просеивать, так же как и слова (поэзия – та же добыча радия: тысячи тонн словесной руды единого слова ради). Просеивание, созревание, взращивание – Голдберг использует органические метафоры. Лично мне больше нравятся алхимические (поэзия – та же добыча радия). Просеивание образов ради алхимического превращения как итога. В алхимической метафоре тоже присутствует мусор, но такая метафора дает не настолько физиологическую визуализацию, и пользоваться ею просто может оказаться приятнее. Выглядит эта метафора примерно так:

Человек подобен банке, в которой намешана деревянная стружка (информационный мусор) и железные опилки (реальные знания и опыт). Жизненные коллизии встряхивают банку; частицы трутся друг о друга, температура повышается. Чем больше тяжелых железных опилок – тем выше. Если железных опилок накапливается некая критическая масса, то при интенсивной тряске содержимое банки воспламеняется, весь мусор сгорает, а железо сплавляется в единый блок – и это уже не простая сумма опилок-знаний, а единое, живое, истинное самосознание (с)

Ну и вообще можно почитать любой нонфикшн про алхимию или про добычу радия (типа «История атомной бомбы» Хуберт Мания ) и проникнуться процессом и метафорами. В этом тоже присутствует сырой материал (дающий отвалы пустой породы), который нужно безостановочно просеивать, сортировать и переплавлять. Результат – алхимическое превращение и драгоценный металл или ценный элемент.
Сад как итоговый элемент это тоже красиво, но всё же представлять свой внутренний мир как кучу компоста – не то, что замотивирует на начало творческой работы. По сути верно, но я предпочитаю использовать другие образы.

Кое-что о подробностях перекапывания, просеивания и переплавки:

Воспринимайте «пересмотр» как «повторное видение». Если в вашей работе есть неясные, расплывчатые места, вы можете просто представить изображенную вами картину заново и добавить детали, которые сделают ваш текст ближе к ней. Сядьте, задайте себе временные рамки и добавьте к исходному тексту второй фрагмент на ту же тему, а если потребуется – и третий, и четвертый. Скажем, вы писали о бастурме, выделив на это определенное время. Текст оказался неплох, но вы знаете, что не успели сказать все, что могли бы. В течение суток, двух, недели напишите еще несколько текстов, посвященных той же теме, – снова за определенный промежуток времени. Ничего, если вы будете повторяться. Перечитайте все, что написали, выберите из каждого варианта лучшее и соедините вместе. Это чем-то напоминает монтаж: вы вырезаете и собираете воедино самые сильные части каждого из фрагментов.
Н. Голдберг, «Человек, который съел машину»

Да, это монтаж и есть. Но для меня в этих примерах есть проблема, и заключается она в том, что для упражнений Голдберг выбирает слишком слабые, кричаще малозначимые пусковые предметы. Всегда. Пишет гору заметок о ботинках, скатерти на столике в ресторане, кукурузных полях и соседской корове, но очень осторожно, парой слов об одиночестве, подавленном настроении, чувствах после медитации и таком прочем. Она пишет, что при этом раскрывается, а у меня такое ощущение, что что она, наоборот, прикрывается всеми этими ботинками, коровами и кукурузными полями, прячется под ворохом деталей, которые как бы призваны отобразить достоверность. Достоверность чего? Достоверность момента? Но цвет скатерти или ботинок в отрыве от чувств (от ее самоощущения) и от происходящих событий меня нисколько не интересует. Все эти ряды перечислений предметов меня просто утомляют.

Посыл таков, что, мол, не нужно начинать сразу со слишком большого – можно надорваться. Да, но. Каждый сам чувствует масштаб, который ему под силу. Я это наблюдала в творческих вузах, где на дипломе преподаватели тоже рекомендуют: «не берите глобальные философские темы – не потянете. Берите скромную тему и разработайте ее досконально». И что в итоге – те, кто все же настаивают на своем и берут философские темы, вполне с ними справляются (пусть и с помощью преподавателя – но справляются же). А те, кто не может справиться, обычно и не посягают. И вот я читаю Голдберг и всё никак не могу понять, зачем постоянно писать о ботинках и бастурме? Масштаб личности должен же где-то проявляться? Почему бы не чередовать ботинки с той же медитацией – как темы для письма, я имею в виду? Я просто не могу понять, почему она об этом не пишет. «Ботинки, трубочка в коле, скатерть, коровы в Айове…» и так без конца.
В остальном все эти маленькие рабочие техники очень рабочие. И очень маленькие. Суть в том, что Голдберг пишет стихи, а не романы, но с романом работает всё довольно похоже, просто все эти маленькие рабочие фрагментики-монтаж-фрагментики-монтаж – нанизываются на какую-то вашу большую одержимость. Для большой одержимости вы находите форму конфликта. Для конфликта вы подбираете структуру. И в эту структуру укладываете фрагментики-монтаж-фрагментики-бастурма-коровы-Айовы-ботинки-скатерть-в-ресторане-трубочка-в-кока-коле.

Просто Голдберг – это не про структуру. Но ничего страшного. Хотя она предполагает, что структура может вырасти из кучи фрагментиков. Лично у нее такая структура не вырастала (она не автор романов, а поэтесса), но она предполагает, что структура романа может вырасти также, как стих. Лично я в этом сильно сомневаюсь. Но если идти в обратном порядке, от структуры к деталям-фрагментам, то все изложенное в книге очень даже действенно, причем для любого этапа – и даже для выращивания самой структуры. Просто тогда темой должна быть именно структура, а не произвольный предмет типа ботинок, тостера или свеклы. Если вместо свеклы фокусироваться во время фрирайтинга на структуре / порядке произведения, его теме, идее, конфликте и т.д., дело пойдет бодрее. Просто Голдберг неоткуда это знать – она не пишет большие художественные произведения. Но самостоятельно подставить на место свеклы структуру несложно. Имея вариантов двадцать структуры, можно наполнять ее свеклой – всеми теми деталями и эссеистичного плана набросками, о которых и пишет Голдберг. Потом монтаж – и еще пару лет подряд пару тысяч раз монтаж – и вуаля, готово – большое произведение перед вами. Это для тех, кто жалуется, что про работу над романом в книге не написано. Написано, но нужно знать, где искать.

И наконец, что касается технической стороны письма – ручка и бумага или электронные девайсы. Голдберг советует поэкспериментировать, поскольку «это может открыть другие стороны вашей личности». Действительно, мысль течет по-разному в зависимости от того, каким образом фиксируется текст. Намеренно я не экспериментировала, просто писала на том, что было под рукой, тем, что было под рукой. На салфетках, на чеках (что-то из этого обычно есть под рукой), на собственной коже, если уж другого материала нет; в тетрадях и блокнотах разного формата и линовки (не специально – просто то, что мне нравилось, переставали производить и приходилось подбирать что-то другое), на белых офисных листах А4, на рулонах крафта, сигаретных пачках, нетбуке, ноутбуке, смартфоне. Для фрагментиков, из которых будет составлено основное тело текста, мне больше всего нравится использовать смартфон, для размышлений над структурой – ноутбук, блокнот с листами в клетку, в котором я пишу ручкой, и нелинованные листы А4, на которых я пишу остро заточенным карандашом мягкости 2В. При использовании каждого из этих способов мысль по-разному развивается, поэтому я обычно использую их все, поскольку результаты в итоге дополняют друг друга. Ну а салфетки и чеки – просто скорая помощь в случае необходимости.

Что мне непонятно, так это предложения типа

Иногда нам бывает скучно, мы устаем от себя, от своего голоса и от того, о чем пишем, – и это состояние никак не обойти. Когда вылазка в кафе, чтобы писать там, уже не помогает, нужно придумывать другие способы. Покрасьте волосы в зеленый цвет, ногти – в фиолетовый, сделайте пирсинг в носу, оденьтесь, как представитель противоположного пола, сделайте химическую завивку. Возьмите у друга черную кожаную куртку, пройдите через зал кафе, как Ангел Ада, сядьте и пишите. Наденьте берет или тапочки и домашний халат, рабочие ботинки, комбинезон фермера, костюм-тройку, завернитесь в американский флаг или оставьте в волосах бигуди. Главное – сесть писать в таком состоянии, в каком обычно вы этого не делаете. Оденьтесь в белое и повесьте на шею стетоскоп. В общем, делайте что угодно, чтобы посмотреть на мир под другим углом.
Н. Голдберг, «Человек, который съел машину»

Наверное, я просто не устаю от себя. Специальные вылазки в кафе, чтобы там писать, мне не нужны. Цвет ногтей и все прочее из перечисленного выше вряд ли особо сможет поколебать мое внутреннее состояние. Завивка волос мне никак не помогает смотреть на мир под новым углом.
Словом, Голдберг «никак не обойти» свой психологический типаж, который толкает её писать в кафе, в компании с подругой, в писательских группах, с завитыми зелеными волосами, завернутой в американский флаг и со стетоскопом на шее, потому что иначе ей скучно. Но всё это никак не меняет того ключевого факта, что она ведет обыденную жизнь и пишет об обыденных вещах своей обыденной жизни, а меня во время чтения заедает эта обыденность. И, по-моему, она слишком привязана к внешним обстоятельствам и к другим людям. Мне вообще не близки эти советы «подружитесь с писателями, которые живут поблизости» и подружитесь, подружитесь, подружитесь (да нет во мне такого количества дружелюбия, отвалите уже), потому что это важно! (всё равно никого знать не хочу), устройте писательский марафон со своими друзьями, зажгите свечку, чтобы создать атмосферу волшебства (я уже устала, только вообразив себе это. Пойду лучше волосы завью и завернусь во флаг, это проще).

Все эти «подружитесь», писательские кружки и марафоны мне с успехом заменяет одна книжка. По большому счету, вся книжка Голдберг похожа на её очередную попытку с кем-то подружиться, найти минутку поговорить о господе нашем посейдоне о мастерстве нашем писательском. И в принципе, мои скромные зачатки дружелюбия, похоже, отреагировали на эту попытку. Конечно, ходить и дружиться со всеми, кто попадает в зону досягаемости, как Голдберг, я не стану, но с ней самой я, пожалуй, всё же выкроила бы денек сходить в кафе пописать в тетрадке. Как беседа, замещающая всяческие сборища, её книжка меня вполне устроила.