5 Фантастика сурового Лондона

Нырять в сентиментальность, юмор и готическую притягательность святочного рассказа Чарльза Джона Хаффема Диккенса можно бесконечно. Жизнеутверждающий оптимизм (не без самоиронии) этой истории поддерживает в любой сезон.

А тут к тому же подвернулась возможность пополнить коллекцию нечитанным ранее переводом С.М. Долгова, сделанным еще в конце XIX века. Он позволяет прочувствовать стилистическую старомодность Диккенса, от чего беседа повествователя с читателем становится более интимной и игровой. Среди героев появляется Тимоша, а бывшего партнера Скруджа зовут, конечно же, Яков. Но Долгов не сильно русифицировал английские реалии, оставив праздничное, обильное, красочное словопролитие из рождественского Лондона.

В самой же повести не устаешь удивляться смелости Диккенса, воспользовавшегося языческими образами для утверждения большой христианской истины. В явлении Якова Марлея чувствуется пародия на готику, увлечение спиритизмом, но в той же степени силен притчевый образ цепи, составленной из земных вещей, удерживающих дух на земле. Рождественские же духи вышли прямиком из античной мифологии. И только третий дух ближе к средневековым аллегориям. Диккенс не стесняет себя в красках, с неистовством сурового реалиста сочиняя фантастические картины. Творческая радость, свобода от рациональных оков, преодоление пространства и времени физически ощущается и захватывает в водоворот эмоций вместе со Скруджем. Радость жизни, вакхическое буйство веселья так редко встречается в суровой вселенной Диккенса. А потому преувеличенное благодушие, щедрость и крепость семейных уз хочется воспринимать с полной верой.

Да и сам Скрудж не воплощение притчевой скупости. Его среда заела, сломала в цветущем возрасте. Ему и первого духа было достаточно, чтобы переменить себя. В какой-то момент даже хочется воскликнуть «Довольно!», защитить раскаявшегося старика. Но по закону сказки писатель доводит его до макабрической черты, до предполагаемого возмездия. И не так страшна сама смерть, сколько память о человеке. И здесь Диккенс выбрал самые насыщенные краски, изображая хищных бедняков в лавке скупщиков, будто адовых бесов.

Все эти сентиментальные приемчики с изгоем в мрачной холодной школе, потерянной первой любовью, умирающим мальчиком-калекой призваны выжать слезу из чувствительного читателя. Так оно и происходит, но состояние чуть большее, чем сочувствие. Диккенс в бешеном отрицании и принятии праздника Рождества главным героем заложил на два столетия целую традицию в поп-культуре. Праздник Рождества вне христианской культуры стал спутником трагедий, надежд, обретений, средством для манипуляций в публике. Может, всему виной именно хитрая фантазия, открывшая этот ящик Пандоры.

Игорь Олейников взял из рассказа две тональности. В его иллюстрациях стильные голубоватые и серые сцены ночного Лондона сменяются насыщенными золотом, уютными домашними сюжетами. Холод и мрак против животворного света. Художник тонко чувствует и передает писательские оттенки волшебства, человеческой характерности, иронии над «страшными» явлениями потустороннего мира. В этих работах много интерьеров, узких улиц и взлетающих вверх узких стен, давящих романтично-мрачных сводов. В изображении духов подмечены диккенсовские намеки на римскую античность в классической традиции. И все припорошено подробнейшим снегом, как чудесной пылью, раздвигающей границы пространства. Взгляд зрителя постоянно в движении в разных направлениях. Чаще всего мы смотрим снизу на длинные фигуры, как дети, безмолвно подмечающие динамичную взрослую жизнь. Олейников смело кадрирует, не позволяя ухватить всю сцену целиком, как миг, вспышку, фрагмент фантастического видения. Но вполне достаточного, чтобы насытиться эмоцией.