5 НЕЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ. «Все, даже светские женщины...»

В мешке моих «панических закупок» на этот раз преобладает «Лениздат» – книжки на туалетной бумаге, где живопись «Азбуки» заменяет единственный человечек – под зонтом, в развевающемся плаще, шагающий супротив ветра – и клиническая эстетика «материалов съезда». Бунин, Бунина, Гумилев, Сеченов, еще что-то и, наконец, Чаадаев – единственный, кого я, набирая мешок, знала, что точно открою. Hardback есть и не один, но читать люблю в paperbacks – скупив в них, незаметно, половину библиотеки повторно...

В первый день четвертого месяца, главнейший наш государственный праздник, перечитывать Чаадаева начать решила с конца – с «Апологии», за первое и единственное «Письмо», напечатанное в России, которого, тем не менее, оказалось достаточно, чтобы сорвать jackpot.
Да, никому ни до, ни после Чаадаева не было до такой степени нечего возразить – чтоб высочайшим эдиктом объявлять его «умалишенным». Это – высший балл, на мой взгляд, тем паче от Николай Палыча, вопрос знавшего как никто.
«Оправдания» Чаадаева сколь кратки – страниц двадцать, дальше, ремарка Гагарина, «рукопись обрывается, и ничто не указывает на то, чтобы она когда-нибудь была продолжена» – столь и мало похожи на оправдания. Напротив, он буквально по слогам повторяет и углубляет то, о чем говорил в «Письмах». По слогам – для тех, кто и сегодня пытается приписать ему вещи, которых он не говорил. В упор не видя того, что было действительно сказано.
Вот эта мысль – связанная, формально, с Петром, но подтвержденная и XX, и XXI веком, сколь бы разные вещи ни приходилось «писать на листе»:

Неужели вы думаете, что если бы он нашел у своего народа богатую и плодотворную историю, живые традиции и глубоко укоренившиеся учреждения, он не поколебался бы, прежде чем кинуть его в новую форму? Неужели вы думаете, что будь пред ним резко очерченная, ярко выраженная народность, инстинкт организатора не заставил бы его, напротив, обратиться к этой самой народности за средствами, необходимыми для возрождения его страны? И, с другой стороны, позволила бы страна, чтобы у нее отняли ее прошлое и, так сказать, навязали ей прошлое Европы?
Но ничего этого не было. Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу.
Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она должна была идти, чьи традиции были бессильны создать ей будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно...
Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии.

Здесь нужно прерваться и кое-что пояснить.
Это сложно представить, но во времена Пушкина и Чаадаева истории России было меньше полувека. Космонавтика нам привычней, чем была история им. В ней было еще очень неуютно, гулко, странно – стены ее не покрыли еще толстым слоем шелка, лепнина, транспаранты и хоругви – и видно было, как в пустом метро, насквозь.
Ни привычного нам с пеленок понятия, ни науки такой и литературы до конца XVIII столетия в России просто не существовало. И Михайло Василич больше знал о корпускулах и атмосфере Венеры, чем о полку Игореве.
Вплоть до начала XIX века образованное русское общество о прошлом Рима, Византии или Франции было осведомлено гораздо лучше, нежели о своем собственном. Изучение летописей, в том числе публикация Татищевских «плюс-минус текстов», начавшись при Екатерине, завершилось, в первом приближении, только к середине XIX века.
Пресловутая же «История Государства Российского» Карамзина увидела свет лишь в 1818 г., когда Пушкин уже окончил Лицей – и первый ее тираж разошелся в течение месяца.
Как писал позднее сам Пушкин: «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом».
И вот в этой своей долгожданной истории, состоявшей как на подбор из одних государей, «которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну на буксире почти безо всякого участия самой страны», Чаадаев и современники тщились найти еще что-либо кроме них – общество и идею, которые им отчетливо были видны в историях древних и современных народов как Запада, так и Востока. Но не видели – ни того, ни другого.

Патриотизм Лени

И еще одно место. Важность коего лишь возрастает – по мере того, как сужается круг людей, готовых под ним подписаться. Хотя, наверное, величина эта в России постоянна.

Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной.
Я люблю свое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями, и которым, к сожалению, страдают у нас теперь многие дельные умы...

Петр Яковлевич Чаадаев, 1837.

Не хочу растягивать этот текст – даже на незаслуженном отдыхе. Кто знаком с Чаадаевым, шляпу и так приподнял. Кто не был – вот, познакомился. Чаадаева надо читать. Мы ведь первое поколение за два века, имеющее такую возможность – хоть в твердой обложке, хоть в мягкой. Не упустите – пока правительство не приняло еще тех мер, которые «оно искренно считает серьезным желанием страны»...

С уважением,
EZ