5 ана(морф)озы

Он отомщён.

Монмартр - 130-метровый холм на севере Парижа; Монмартр - символ; Монмартр - история о дешевых клоповниках (разве это все назовешь квартирами или хотя бы меблированными комнатами?); Монмартр - место встречи, которое изменить нельзя.

Сквозь ветви, в неверном свете фонарей из "Проворного кролика" вываливается разномастная гомонящая пьяная толпа их, творцов и деятелей искусства, тех, о ком будут говорить и спустя век с восхищенным придыханием в голосе; а пока они — исключительные пьяницы, задиры, остроумные и не очень, и о каждом из них Карко пишет так, что думаешь: "Господи, Боже мой. Я тебя знаю!".

Изображение богемы, отмеченное у нас в коллективно-бессознательном: шалопаи, алкоголь, наркотики и Высокое Искусство (как минимум, претензия на него). Богема у Карко — его круг друзей, его сердцем к сердцу — не про ту любовь, о которой он пишет пренебрежительно, как, впрочем, и о себе, и обо всех, от насмешливых замечаний переходя к искреннему восторгу, тому, почему стоило тех людей любить; богема у Карко — это люди: живые, настоящие, глупцы и умники, трусы и храбрецы.

Выписывая лицо Утрильо словами, как сам м-сье Морис выписывал пейзажи Парижа, рассказывая в них историю собственной боли, Карко берет и вышибает дух честностью и отчаянием, сквозящем в историях о нем.

Зато Доржелес и осёл Лоло, ставший знаменитостью, — ни секунды отчаяния, только смех, искристый, как пузырьки в домашнем перебродившем вине; осёл, принадлежавший Фредэ, взмахами хвоста нарисовавший картину, получившую название "И солнце закатилось за Адриатическим морем".

И я упивался терпким вином собственного несчастья.

Говорит в какой-то момент Карко, и я ему верю — художник, даже если он поэт или писатель, должен быть голоден, пьян, несчастен, болен и страдать; конечно же, да.
Сейчас художник может быть сыт.

А тогда Модильяни спасается тем, что его друг, ценитель, верный поклонник Зборовский, продает свои костюмы, лишь бы Моди было что есть и на что жить.

А тогда — умирают, уходя на войну.

Живут в долг.
Танцуют. Поют. Пьют. Веселятся. Рыдают от отчаяния. Сходят с ума и возвращаются от безумия снова к жизни.

Или переезжают в Латинский квартал, потому что с Монмартра уходит время и уходит слава; и нужно жить настоящую нормальную жизнь, и Карко пытается, и снова рассказывает истории — о людях, о местах, о тех, кого любит и о ком вспоминает с той бесконечной, насмешливой, чуть едкой теплотой.

И если Монмартр это поющая, шальная, безумная молодость, то Латинский квартал — это угасание и в то же время безумный расцвет; когда вдруг оказывается, что чтобы жить, надо работать, а с работой у них не складывается. Складывается с женщинами, которые заботятся о них, как заботились бы мы о брошенных щенках и котятах, — смешных, нелепых, невозможно умилительных.

Аполлинер и Вийон, Бенуа и Утрилло, Жакоб, Пикассо, многие, многие другие, с кем пил, танцевал, веселился и впадал в экзистенциальный кризис Карко — истории их становления, истории их жизни немного больше, чем истории о том, как творят.
Это истории о том, как выживают, выбираются, как раки откидывают свои ракушки, выкарабкиваясь из камней. Острые камни режут ступни поэтов.
Титановая пыль стоит столбом.

Воздух полнится запахом перемен и машинного масла. Времена меняются, и что следует за ними?..

Видишь... Он отомщён!

Говорит Пикассо про Модильяни, которому, лежащему под цветами, салютуют полицейские.

Они все отомщены теперь.