5

«…— Эту книгу, я про трилогию, читала моя мама, и не раз мне рассказывала, а потом я прочитала. И теперь мы иногда вместе говорим про Сашеньку Яновскую, кажется, такая фамилия у героини в книге, но Сашенька точно…»

Знакомьтесь — Сашенька, вернее, здесь не сама её история, рассказанная Александрой Яковлевной Бруштейн в возрасте 72-ух лет, а комментарий на две части трилогии. И знаете, эти комментарии мне понравились в разы больше, чем первоисточник, — даже и не знаю, почему так, не анализировала.

«Сашенька живёт в Вильне (ныне — Вильнюс) с мамой и папой кухаркой, бонной и учительницами и готовится поступать в Институт благородных девиц — с этого начинается книга. С энциклопедической точностью спустя почти 50 лет Бруштейн воссоздаст город, которому предстоит пережить две мировые войны и Холокост. Эта точность касается не только подробностей быта, но и переживаний людей конца XIX века, уже чувствовавших приближение перемен — политических, социальных, технических.
Все описанные в книге события достоверны, каждый персонаж — независимо от его места и веса в книге — имеет реального прототипа, чьи имя и фамилию в большинстве случаев и носит. Это позволило Марии Гельфонд — автору исследования — найти в архивах и включить в текст комментариев не только подтверждение существования человека, но и проследить его историю, узнать, как он жил до, во время и после событий, описанных в книге. И эта полноценность и обстоятельность комментария даёт возможность издать его отдельно, без комментируемого текста…»

Реальность, достоверность — вот те вещи, которые подкупают в книге Сашеньки, вот та суть, почему к её книге хочется возвращаться снова и снова. Реальность всего происходящего, понимание, что это действительно было, что это — не выдумка автора, а правда, самая настоящая правда.
Порой эта правда нелицеприятна, когда заходит речь о положении евреев в царской России, но, читая трилогию, как-то не особенно помню эти моменты, и только теперь, когда читала комментарии, поняла всю серьёзность вопроса, всю остроту проблемы, но не хочу и не буду останавливаться на этом моменте в своей рецензии!

Поражает в комментарии то, с какой точностью буквально постранично, Мария Гельфонд отмечает, поясняет и уточняет непонятные, сложные места в книге. С цитатами, как и положено, с указанием на конкретное издание

(«Бруштейн, А.Я., Дорога уходит в даль. Кишинёв: Лит. артистикэ, 1987 — в отсутствие академического издания я сочла возможным пользоваться той книгой, которую читала и перечитывала с детства. Орфография и пунктуация писем и документов сохранена; дореволюционные источники приводятся в новой орфографии, за исключением некоторых подписей к иллюстрациям»).

В этих комментариях, словно наяву, оживают картины прошлого и делают это посредством фотографий и текстов. Вот оно, прошлое — ему нужен был только толчок, и оно ожило, заговорило, зашептало, сначала тихо, потом всё сильнее и сильнее, всё мощнее с каждой фразой и буквой, с каждой фотографией всё сильнее и сильнее, набирая темп и несясь вперёд, всё скорее и скорее.
Всё быстрее разматывая и листая страницы, словно бесконечно куда-то торопясь и стремясь. Может, торопясь туда, в дорогу по имени «Вечность», в ту даль, в тот светлый мир, который постепенно открывался Сашеньке, а вместе с ней и читателям её истории? Может эти картины спешили рассказать о себе, пока не стало слишком поздно, пока время ещё в детстве и не началась война, сначала одна, затем и другая? Может время растягивалось в вечность, словно ему казалось, что так будет всегда?

А читатель принимал это время, листал страницы книги и не замечал, не осознавал до конца, что стал свидетелем чуда — рассказа о давно ушедшей эпохе, оставившей после себя только память в виде фотографий в альбомах, старинных писем, песен, фарфоровых кукол, дневниковых записей. Читатель листал страницу за страницей, и не замечал, как время, его собственное настоящее время, утекает меж пальцев как вода, а прошлое, давно ушедшее время, стремительно настигает и окатывает волной, тёплой волной моря, слегка смачивая ноги и откатываясь назад…

«…Работая над комментарием к трилогии, я не переставала восхищаться её автором. Очень старая — и прожившая совсем не простую жизнь, почти потерявшая ещё в юности слух и зрение, обвинявшая себя в гибели родителей, — она помнила все детали своего детского бытия и воссоздала мир своего детства так, что в какой-то мере он стал своим для каждого из читателей. Я не раз задумывалась над тем, в чём секрет этой книги, почему её фразы стали паролем, по которому узнают своих, — и думаю, что один из ответов таков: в век исторического беспамятства «Дорога…» вернула читателям знание о том, чего они были лишены. С точки зрения истории литературы трилогия Бруштейн, вероятно, не стала великой книгой — но она близка множеству читателей, нашедших в ней свою точку опоры…»

Вот чем близка сердцу трилогия — тем, что вернула и оживила то, что мы забыли или не знали. Она близка памятью, а память — это самая дорогая вещь на свете, и даже если эта память причиняет боль, но она — наше прошлое, то, с чем мы неразрывно связаны крепкими нитями. Навечно.