3 Дар

Теперь я, прочитав Дар Набокова, чувствую себя как скаут, которому осталось только прилепить значок об этом себе на грудь, чтобы издали улыбаться понимающе тем, кто в теме. Я с благодарностью перебрасывала на пальцах задумчивые кошачьи колыбели с первых страниц, воодушевлялась, представляя образ Зины, в котором хотелось себе польстить, узнавая себя — почему-то не таким распространенным кажется образ девушки, не совсем ботана, которая с такой страстью готова вдумываться в прекрасную науку «многопланового мышления», уж не говоря о том, чтобы прочитать главу про Чернышевского (в чем я, кстати, не преуспела, оценив только одну треть). Но мне показалось, что идея романа в том, что он написан не автором, не об авторе и далек от автобиографии — об этом говорилось в первых страницах, но в только в конце я поняла, что в этом случае тут больше смысла, чем обычно вкладывается в такое вступление. Я все еще верю, что Набоковский язык — его личный — гораздо утонченнее, а здесь же он изобразил образ и язык человека, в чем-то ему близкому, но совершенно противоположному. Федор не умеет шутить совсем, а Набоков — умеет, и весь роман — это очень замысловатая шутка над Федором, как над образом «русского интеллигента в иммиграции», который занудно тоскует, витьевато пишет и мало что из себя представляет, но не лишен Дара. И хотя его самолюбие, начисто лишенное иронии над собой, гораздо масштабное проявляется, чем этот Дар — он проявляется часто совершенно не тогда, когда сам Федор говорит, пишет или даже думает — а тогда, когда вступает голос автора — и Федор становится свидетелем и проявляется как читатель, или как собеседник в вымышленной беседе.
Я могу себе представить Набокова в иммиграции, окруженного такими занимательными людьми, как Федор — вечно молодыми и вечно ищущими, неизбежно находящими его как путеводный маяк — или как бабочка тот же маяк. Обычно и бывает так — те, кто понимает и разделяет набоковский путь по-настоящему, вряд ли когда-то до него самого доберутся — так же, как Федор никогда не поговорит с по-настоящему любимым автором.
Но этих вечно молодых Федоров так много и портрет их жизни так ясен, что вижу эту книгу как детальный фото, книгоснимок на память уходящей эпохе. И отождествлять автора и персонажа я бы не стала — а когда читала витьеватые уже чересчур выражения, наслаждалась, но с ироничной улыбкой.
Мне так кажется еще потому, что я очень помню Другие берега — тоже автобиографичные, но по-другому, в них было все намного искусней и живее, хотя тогда, когда я их читала, концентрация была такова, что я не смогла дочитать до конца, захлебываясь от насыщенности текста таким знакомым и близким кинестетическим ощущением от текста, на кончиках пальцев.
В Даре встречаются еще стихи Набоковские, которые я уже давно люблю, и вообще, противопоставляю для себя Набокова и Пастернака в этом отношении. У Пастернака проза мне нравится еще больше, чем у Набокова — Пастернак в прозе писал Такие смыслы, как бывает только после прозрения от чтения философского трактата — в нем вся вселенная и ее изначальная запутанность и связность, и при этом, волшебным бонусом — иллюстрации к этой философии, яркие, молниеносные, красочные и тоже осязаемые. Но в поэзии все гораздо скучнее — она выверена, как чертеж, и картинки там в четко обусловленной дозе, так, чтобы уместится в линеечки ритмов. Набоков наоборот, насколько запутан в прозе, поставив рекорд, однако, в том, что, как бы он не балансировал на грани, графоманом его назвать нельзя — в стихах афористичен. Его ритмы такие же стройные, но концентрация смыслов и многосмысленностей даже больше! Даром оканчивается одно из самых любимых моих стихотворений, которые я даже не могла поверить, что кто-то понимает так же, как я — столько пространства в них и мудрости одновременно!

«Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка»