5 О скитаниях вечных и о душе

Однажды, на вечере с творческой интеллигенцией в СССР, Марлен Дитрих, узнав, что на этом вечере присутствует Паустовский, попросила его подняться на сцену.
Когда Паустовский к ней подошёл, она упала перед ним на колени, поцеловав его руку: так великая актриса благодарила его за пронзительный рассказ о матери — «Телеграмма».
После прочтения рассказа Акутагавы, хочется поцеловать его последнюю страницу, словно бледную ладонь великого японского писателя.
И тем печальнее, что на этот рассказ, равный лучшим рассказам Чехова и «Смерти Ивана Ильича» Толстого — нет ни одной рецензии.
Возможно, это и хорошо: приятно иногда сознавать, что в мире искусства есть девственный сумрак пейзажа, вдали от шумящей толпы, куда не проложены тропинки и первозданная красота пейзажа населена лишь тихим дождём и голубой листвой на ветру.
Но странным образом, во всём этом есть что-то человеческое…о чём мы уже забываем.
Есть подобный девственный пейзаж красоты ( ах, разделить бы его с лучшим другом!) в маленькой поэме Перси Шелли о трагедии женщины, утратившей ребёнка — Мимоза ( Чувствительное растение).
В пронзительном рассказе Набокова «Звонок»: сын, скитавшийся по свету после революции, находит сквозь года свою маму в предвоенной Германии: встреча во тьме, тишине коридорной гостиницы, в которой выключили свет: похоже на посмертный, тёмный луч туннеля с двумя дрожащими и яркими пылинками нежных голосов, робко коснувшихся друг друга.

Но самым удивительным является сокровенная связь рассказа Акутагавы с рассказом Платонова «Третий сын», о котором Хемингуэй, после вручения ему Нобелевской премии сказал, в ответ на вопрос журналиста: кого вы выделяется среди современных писателей? — «Третий сын» русского писателя Платонова. Вот у кого следует поучиться писать.
В своей статье на рассказ Платонова «По небу полуночи», я попытался найти связь между ним и рассказом Экзюпери «Маленький принц».
И даже если Экзюпери не читал рассказ Платонова, это ещё прекрасней: значит, в двух разных точках пространства и времени, возникла одна родственная и тёплая мысль, составляющая единый узор.
Подобное родство есть и между рассказами Акутагавы и Платонова.

В «Третьем сыне» Платонов переосмысливает вечный сюжет… блудного сына.
Умерла мать, и отец пишет телеграммы своим повзрослевшим сыновьям, разлетевшимся подобно птицам, по свету.
По сути, сыновья символизируют собой различные стихии мира, в конце мира…
Дотянувшись до самых далёких и холодных звёзд, они возвращаются обратно, к своему истоку… вот только, с чем?
Что мы имеем? Старого и грустного отца, похожего на отжившего своей век, бога, вышедшего на пенсию.
Священника при коммунизме, отпевающего умершую, толком не веря в бога и рай.
Сыновья… увлечённо, со смехом, разговаривают в освещённом полумраке, а за тонкой стеной, похожей на последнюю страницу книги жизни, которую страшно перевернуть, лежит их мёртвая мать — природа.

Одна дверь закрыта. Из под неё, тонкая, как прибой зари — полоса тишины и света.
За дверью ещё один сын со своей дочерью.
Он не участвует в общем балагане братьев, безумной пляске стихий возле гроба матери.
Похоже на камерный, комнатный апокалипсис: священник утратил бога; сыновья — человечность.
Дверь вот-вот откроется и придёт тот, кто должен прийти: дивный негатив рафаэлевского образа — мужчина, с девочкой на руках.
Сокровенный феминизм Платонова ( да и по сути, последняя ступень феминизма), заменившего образ мальчика-Христа, на девочку, на вечно-женственное, поруганное в мире… на саму красоту, что должна спасти мир.

Когда ищешь тайные связи между явлениями, произведениями искусства… интереснее и труднее всего подметить маленькие родинки мучительной красоты: их тайный узор похож на новое созвездие на небе искусства.
О сюжетной схожести я расскажу потом, в том числе в зеркале рассказа Платонова.
А что же с биографической схожестью?
«Третий сын» написан в 1935 г. В 35 лет Акутагава покончил с собой: звёздочка сверкнула на небе искусства и погасла..
Может, есть что-то ещё?
Акутагава задумал свой рассказ в конце лета 1920 г.
Что делал Платонов в это время?

Детский лагерь недалеко от Воронежа… грустный больничный сарай.
На тускло освещённом полу лежат два человека: парню — лет 20; девушке — 15.
Парень в слезах прижимается к странно вздрагивающей девушке на полу: её ладошка, как бледный цветок на пруду…  раскрылась, бессмысленно и светло смотрит в пустоту потолка… моргнула пальчиками, и затихла.
Это парень — Андрей Платонов.
Узнав, что его любимая сестрёнка Надя отравилась в детском лагере грибами, он примчался к ней и нашёл её… на полу, умирающей, тихо содрогающейся в последнем дыхании жизни.
Платонов потом писал, что сестрёнка была похожа на раненого оленёнка.
Был уже вечер. Тепло и тихо в помещении… когда Надя уже затихла, он продолжал её обнимать со слезами, тихо целуя её и говоря ей, мёртвой, что-то бессмысленно-нежное.

Похоже на отрывок ненаписанного и грустного рассказа Акутагавы, правда?
А ещё больше.. на рассказ Платонова.
Трагедия рождения и детства Акутагавы тоже похожа на рассказ Платонова: ребёнок родился в неполной семье ( отцу за 40. Матери, чуть за 30), что считалось по тем временам плохой приметой.
Ребёнок вынашивался матерью как нежелательный.
После рождения, родители сделали вид, что его им подкинули…
Родившийся в семье, державшей лавку по продаже молока, ребёнок так и не вкусил материнского молока ( поразительный платоновский штрих в судьбе Акутагавы).
В итоге, мать через 9 месяцев сошла с ума.

Эти 9 месяцев перманентного существования ребёнка где-то внутри тайной, внутренней жизни матери, чувствующей вслепую и холостую, навстречу одинокому ребёнку, вдали от её глаз: ей должно быть муками ада представлялись в бессонные ночи прозрачные и тёплые шажки-биения детских ножек по залитому луною полу возле двери.
Да, через 9 месяцев мать сошла с ума и ребёнок как бы вновь родился, разлучился с матерью уже навсегда, переданный её брату и взявший его, её девичью фамилию: Акутагава.
Ещё через 9 лет… мать покончит с собой в клинике для душевно больных: в грустную и бесприютную вечность родится уже её душа.

Зная трагедию детства Акутагавы, рассказ читается особенно пронзительно.
Более того, он обретает метафизический размах трагедии самой жизни: природа-мать вынашивала под сердцем нежелательного ребёнка — человечество.
Природа мучилась и не смела взглянуть в глаза ребёнку… в итоге, сошла с ума и покончила с собой.

Итак, за белой страницей начала рассказа, похожей на сёдзи ( раздвижную японскую дверь, испещрённую лиственной вязью дождя — тенью строк), раздаётся шум дождя.
Кажется, что просто шумит листва на осеннем ветру, так что шум дождя как бы отражается в лиственной ряби теней за сёдзи: словно в фильме Андрея Тарковского, создаётся впечатление, что дождь идёт внутри дома.
Дождь-призрак… уставше и слепо идущий по опустевшей комнате, оступаясь и не узнавая предметов… касается подростка, пишущего стихи на листке… робко заглядывает через плечо мальчика и видит там своё грустное отражение: тени строк медленно стекают сверху вниз на светлом окошке листка: дождю кажется, что он вне дома, что он подошёл к странно затихшему и освещённому изнутри дому.
Появляется тень мужчины и говорит мальчику: матери стало хуже. Пошли телеграмму брату Синтаро, пускай приедет.

Карий шум вечернего дождя под наклоном, словно почерк ребёнка, грустно растушевал весь мир за пределами дома: мира не существует.
Колючие шорохи яркого посверка дождя на листве и ночи, похожи на радиопомехи сигнала от далёкой и нежной звезды, пробившейся вон из-за той тучи.
Мира не стало. Мир сузился до дрожащей голубой окружности света от забытой и догорающей лампы Земли, возле которой бессильно и ослепше метается бледный мотылёк луны.
Из погибшего мира, из утрат и ненастий былого, едет Синтаро, сын О-Рицу от первого брака: она не могла дать ему всю нежность свою и любовь.
Мать чувствует свою вину перед сыном, уехавшем от неё на край света: так человечество однажды вернётся к одру умирающей матери своей — природе.
Что оно ей скажет? Каким взором посмотрит на него природа, уже не в силах сказать даже слово?

Дождь над миром и в мире… из мира: дождь как бы растёт из земли.
Люди выходят, рождаются из дождя и вновь уходят в дождь, словно в шумящую на ветру, блёсткую высокую траву на заре.
Мир зарастает дождём и печалью.
Обычно, когда умирает человек, перед его внутренним взором проносится вся его жизнь…
У Акутагавы иначе: словно тени листвы за полупрозрачной перегородкою сёдзи, проносится жизнь близких людей матери: тени листвы на стене — сердцебиение ветра!
В этих таинственных бликах в рассказе — сама красота и боль жизни.
Какими их видит мать, до которых они доносятся матовыми звуками, словно из голубой поверхности пруда? А она на дне…

Её младший сын увлечён поэзией. Он влюблён в юную служанку Мицу: всё у тебя будет хорошо, мой милый!
А вот приехала и его сестра.. моя приёмная дочь.
Ну и что, что приёмная? Она, кажется, любит меня… болеющая приехала: у неё перевязано горло, похожее на белый кокон.
Мне сегодня приснилось, что этот кокон пульсировал влажно-голубым крылом заветного слова, которое я хотела услышать, которое в доме что-то хотело услышать.
И вот, кокон прорвался мотыльком пролиловевшего, жаркого звука: сын у моей кровати держит меня за ладонь…
Да, меня любят… но мне кажется, что они думают уже не обо мне, словно меня уже и нет на Земле.
Почему же не едет Синтаро, мой старший? ( взгляд повернулся на невидимый шум дождя за стеной).
Странные, грустные тени мелькают на белых сёдзи страниц..
Что случилось с матерью? Неужели… отравилась?
Она кого-то любила? Вечная тайна женщины… природы.

Чудесный спиритуализм одного эпизода: младший сын, не в силах выдержать муки неизвестности ожидания возле часов, накрапывающих в комнате секунд ( кажется, что крыша протекла и возле влажной стены образовалась голубая лужица тишины, жутковато подступающая к ногам), надевает чужие ботинки и выбегает на улицу, под тихо идущий дождь, на перекрёсток, где может появится… врач или брат: его самого как бы нет; он телом — в доме с матерью, сердцем — с милой Мицу, но его душа, в чужих ботинках — нежно слита с дождём: голубая сирень шагов, расцветших на лужицах асфальта ( голубой асфодель!).

Важный эпизод из прошлого братьев, являющийся как бы стеблем воспоминания, зацветшего сиренью шагов:

Брат, шагавший по краю тротуара, сорвал с ивы листок и лишь тогда ответил:

— Если даже мама умрет, мне ни капельки не будет ее жаль!

— Брось врать, — возмутился Ёити. — Как можно так говорить!

— Я не вру. — Голос брата неожиданно дрогнул от волнения. — Ты много читаешь. Поэтому должен знать, что есть на свете люди, подобные мне. Они действительно странные.

Но так ли это? Порою холодок внутренней боли обжигает сильнее горячего сердца.
Когда в муках умирала мать вроде бы холодного с виду Фета, она просила его… убить себя.
Это были муки ада для поэта: он не мог больше видеть мучения матери, но и убить её не решался.
 В его голове уже зрели мрачные мысли: убить мать, а потом… и себя, упав на её постель, обняв её затихшее тело в последнем и вечном объятии.
Приедет ли Синтаро к умирающей матери?
В этом рассказе — вся боль судьбы и мыслей о матери — Акутагавы.
Его самоубийство, вслед за самоубийством матери… это всё то же желание сына вернуться к матери, и не важно, что их разделяет смерть и грех: пусть не в раю, но в аду, мать с сыном обязательно встретятся и обнимутся навека.