3.5

Книга состоит из двух частей. Двести страниц занимают сами "Мифы" и почти столько же, но меньшим шрифтом, — документы эпохи: от статей А. Беляева тридцатых до споров о советской фантастике 60—70-х. Парадоксально, но вторая часть кажется даже интереснее. Вот умели же писать наши классики, если какой-то доклад С. Маршака на съезде писателей в 1934-м, да еще и посвященный детской литературе, читается как настоящее исследование, полное хорошо подобранных примеров, ярких цитат и умных, но вместе с тем простых и понятных обобщений! Ожидаешь скучных и помпезных славословий партии и Сталину за "наше счастливое детство", а тут такое. Чудеса!

Что касается самих мифов, то работа над ними в столь кратком объеме скорее только заявлена, чем проделана. Хоть их и двенадцать, а лернейскую гидру еще рубить и рубить, авгиевы конюшни еще чистить и чистить. В основном Первушин полемизирует с двумя историками советской фантастики — В. Ревичем и К. Булычовым, стараясь снять и/или снизить их слишком задорный пафос отрицателей по отношению к фантастике сталинского периода, молодогвардейским изданиям и т. п. Отчасти это верно — даже в самые темные времена что-то да найдется, кто-то да сверкнет — и Первушин правильно перечисляет множество полу-, а то и полностью забытых имен и названий, но это ведь только полдела. Дело критика — полноценно ввести эти затерянные книги в читательский рацион, если, конечно, они достойны того и издатель не ошибается, не переиздавая их вот уже много десятков лет. Но этого в книге Первушина нет.

Вдобавок лаконичный формат "Мифов" приводит к тому, что уже сам автор начинает создавать свои "мифы". Например, рассматривая фигуру А. Платонова, Первушин вдруг подытоживает, что "Платонов всегда был писателем "ближнего прицела" — никогда он не стремился описывать... процессы овладения тайнами природы, утопическое будущее или какие-то глобальные социальные изменения". Погодите. А как же тогда быть с платоновскими рассказами и повестями двадцатых, в которых человечество изобретало бессмертие и научилось воскрешать мертвых? Хорош "ближний прицел"! Как быть с рассказом "Жажда нищего", где прошли "тысячелетние царства инстинкта, страсти, чувства", так что теперь у людей разрослась голова, а тело и пол отмирали за ненадобностью, и все жили только "мыслью, познанием"? Как быть с рассказом "Сатана мысли", где человечество открыло суперсилу — ультрасвет, решив с его помощью "пересотворить вселенную", для чего "выработало новый, совершенный тип человека — свирепой энергии и озаренной гениальности"? Как быть с рассказом "Потомки Солнца", где земная цивилизация "восстала на вселенную", уничтожила "половую и всякую любовь", создала "машины, гонимые светом" и "переехала с Земли на другую звезду"? Что это, как не самые натуральные "процессы овладения тайнами природы, утопическое будущее и глобальные социальные изменения"! Даже в романе "Счастливая Москва", писавшемся уже в тридцатые и не относящемся на первый взгляд к фантастике, ученый Самбикин "овладевает тайнами природы" тем, что находит в организме человека источник таинственной жизненной силы и желает ее укротить, дабы наполнить "цистерну бессмертия". А мечтать о "будущей бессмертной жизни" и времени, когда "темная судьба человечества будет осенена истиной", герои Платонова не перестанут даже в сугубо реалистических военных рассказах. Так что не хотелось бы, чтобы с легкой руки известного критика миф о Платонове как фантасте "ближнего прицела" ушел в сознание современного читателя. Впрочем, у каждого времени — свои мифы.