Чтобы вы понимали...

Вся Сонечка – мой последний румянец. С тех приблизительно пор у меня начался тот цвет – нецвет – лица, с которым мало вероятия, что уже когда-нибудь расстанусь – до последнего нецвета.

Я тогда думала – из-за него, что ему – его – себя, себя к нему – читаю – перед всеми – в первый раз.

Это, ей-богу, грамматическая революция, не иначе. Слащавый слог, аж приторный, цепляется за ваш рассудок, как растаявшая ириска пристает к пальцам и тянется, тянется, тянется...
Галлюциногенный сон длинною в несколько ночей. Нарочитая речь, будто на преддыхании. Будто корсет шикарного платья был затянут до отказа и героиня в предобморочном состоянии. Очень тяжелый слог, местами абсурдный.
Не отчитала, а измучилась. Сонечка затерялась вся - путалась в буквах, чужих=ненужных лицах, блуждала воспоминаниями. В конце концов от Сонечки, что случилась в 1919-ом, ничего-то и не осталось. Была Софьюшка да вышла. И это было, потому - правда. Действительно. Потому что было. Правда, была Софья, где-то между шумом метелей. Ну, знаете, метель... То отметет... То заметает. Да. Метель.

Бормочет, как сонная. С раскрытыми – дальше нельзя! – глазами – спит, спит наяву. Точно мы с ней одни, точно никого нет, точно и меня – нет. И когда я, чем-то отпущенная, наконец, оглянулась – действительно, на сцене никого не было: все почувствовали или, воспользовавшись, бесшумно, беззвучно – вышли. Сцена была – наша.

Не вышло у нас с прозой Марины Ивановны любви. Для личного дневника, для встреч с друзьями, для чего-то очень сокровенного и держащегося хотя бы за одним замком - превосходно. Для произведения, представленого широкой публике, - слишком уж претензионно, бессюжетно и, в общем-то, туманно. Ну, туман, знаете... То раскинется, то рассеется... Да. Туман. И рассеивается в памяти это скопление букв очень быстро, ничего после себя не оставив. Такое. Хотя, на вкус и цвет, как говорится...