5 Приглашение на казнь

Однажды Набоков прогуливался по вечернему Парижу и встретил надоедливого знакомого, от которого захотел отвязаться.
Он сказал, что идёт по делам, и направился в сторону, противоположную той, куда шёл знакомый.
Знакомый увязался за ним, угодливо улыбнувшись.
Набоков почти не обращал на него внимания, запрыгнул в проезжавший мимо заблудившийся трамвай: знакомый, безбилетной тенью, прошмыгнул вслед за ним.
Набоков вышел на ходу на повороте, подобно герою его рассказа "Подробности заката", и чуть не угодил под машину.
"Тень" тоже... чуть не угодила.
Набоков стал выходить из себя...
Забавное это слово: выходить из себя - есть в нём что-то спиритуалистическое, жуткое.
Так вот, Набоков вышел из себя и свернул в переулок, сказав почти грубо, что у него важная встреча.
Тень, идущую рядом, это ничуть не обеспокоило.
Набоков зашёл в первый попавшийся подъезд. Тень за ним...
Поднимаются на лифте... Набоков тихо улыбается от абсурдности ситуации: куда он едет? никуда...в небо.
Вот так вышел человек в весну и вечер, и... пропал без вести. Едет в незнакомом подъезде на лифте куда-то с почти незнакомым человеком.
Может, так и умирают? Умер, и идёшь туда, куда не хочешь... идёшь с тем, кого не хочешь видеть, в кого может и не верил толком: ангел это, или чёрт? Неизвестно...
Продолжаешь жить... а жить некуда.
А что, если лифт остановится, заблудившийся лифт, как из ненаписанного стиха Гумилёва, и в лицо светло наклонится странный пейзаж: прохладные облака, заходящее солнце... над небоскрёбами Америки.
Или вообще лифт откроется где-то в 16 веке, в каком-нибудь жутком переулочке с дракой на шпагах... или в адовой и затихшей комнатке в Москве в 1937 г., где на диване лежит умирающий Пушкин, обводящий печальными глазами полочки с книгами: прощайте, милый друзья!

Не планировал читать данный роман Кафки. Просто жил в осени, навстречу осени... перебирал на полочке книги: Пушкин, Платонов, Лорка, Набоков...
Уже было взял книгу Есенина, как вдруг, что-то грустное прильнуло к душе, увязалось за ней.
Душа - поспешила уйти, скрыться: тёмными, тонкими пальцами ресниц, как во сне, касался закрытых дверей незнакомых мне книг в тёмном переулочке полки: никто не открывал...
Одна жёлтая дверь была приоткрыта: вошёл.
Закрыл за собой дверь и замер, прижавшись к ней спиной: спасся!
За дверью послышались чьи-то ослепшие и торопливые шаги.
Остановились, покружились на месте, прошептали что-то невнятное, грубое, и скрылись.

Я вздохнул, улыбнулся... открыл глаза - до боли знакомый пейзаж подполья Кафки.
Но выходить не хотелось: вдруг "он", ещё там, за дверью?
Мысленно приготовился переночевать у Кафки... готовился к мрачной и душной беседе.
Но к моему удивлению, Кафка встал из-за столика, включил свет, и со стены мне улыбнулся портрет подростка Достоевского.
Вообще, удивительно уютной оказалась комната: обои зеленоватые, с сиренью.
Цветы у окна. За окном - спелой синевой волнуется море, корабль стоит у причала, чайки летают...

Это точно - Кафка? Кто здесь жил до него? Мопассан? Ренуар?
Похоже на свечеревшие, закатно-осенние краски Мунка, в которых... кто-то включил свет.
Правда, какой-то ангел-шалопай потом всё же подбил камушком лунный фонарь, но свет почему-то остался, и ангел недоумевающе почесал крылом затылок.
Какие набоковские страсти уже в самом начале у достоевского подростка... точнее, подростка Кафки!

Итак, совсем ещё мальчика соблазнила, совратила и, фактически изнасиловала 35-летняя "Гумбертша", служанка, забеременев от него, к ужасу родителей и потерпевшего.
Не ожидал встретить такое у Кафки... ожидал клаустрофобических, ослепших касаний несущегося по лабиринтам ночи, сердца... и вдруг - секс, трагедия поруганного детства, до боли знакомая, детства, замурованного заживо под живой и жаркой плотью, покрывшей сердце: нечем дышать... сердце, плоть, облитые чужой плотью, как оплывшая свеча, утопает в складках сиреневых материи, душного и пёстрого вещества постели.

Кажется, что тонут два существа, душа и тело; тонут в материи, жаркой тьме.
Вот, сердце, словно жаркие губы души, показалось на поверхности... алый глоточек тишины и ночи... и всё, тьма сомкнулась на устах, плоть сомкнула губы, затрепетавшие бессильно пленным мотыльком в тёплом янтаре чужой, оплывающей плоти по коре вечера ( почти рембрандтовое чувство и свечение оплывающей свечой плоти у Кафки! экзистенциальное обилие плоти!!)

Одна плоть, вбирает в себя другую, поглощает её... двое становятся одним целым на жаркий миг: это превращение, превращение мальчика... в кого? В мужчину? Нет. Кажется, что Кафка описывает вовсе не секс, а какой-то апокриф рождения существования, ангела, с размётанными за спиной заострёнными и смятыми крыльями белой простыни.
Жил себе ангел, порхал непосредственностью детских впечатлений по лугам, и добрым книгам... и вдруг, это размётанное, белое, чистое счастье, эту вьюгу крыльев за спиной - ловят в раскрытую и жадную, жаркую ловушку человеческого тела, женскую ладошку... и ангел рождается, утрачивает звёзды, луга цветущие...

Не совсем понятно, что Кафка описал: мытарства смерти, рождения, или секс?
В каком аду осеннем он взял эти универсальные краски, описывая это, равно подходящее ко всему, что он описал?
Тут какой-то абсурд, ошибка... ты тонешь, захлёбываешься чужой бледной плотью, как пеной закипающей в бурю на море. Твою плоть вбирают в себя, похищают тебя у себя... лёгкая боль и блаженство, и слёзы на глазах, на ладонях... словно и ладони почему-то плачут.
Ты вроде бы спасён... но тень тебя, что-то сокровенное и глубинное в тебе, почему-то продолжает падать в чужую и так мучительно похожую на тебя - плоть, словно в бездну, над которой ты наклонился: это жизнь.

Твоя плоть-ребёнок, продолжает падать в плоть и теплоту существования другого человека, без твоего согласия, и ты чувствуешь ослепший, тёмный шум этого густого падения, похищающего у тебя, твою плоть, существование: ребёнок в чреве женщины, как капля тёплого янтаря с заключённым в нём ангелом мотылька.
Эта капля прозрачно дрожит на кончике веточки, отражая матово мир, тебя и облачное небо, смятое, как лист простыни: капля вот-вот сорвётся, сорвёшься и ты...

Нет, не просто так ангел подбил фонарь луны.
Не просто так родители разгневались на мальчика, жертву насилия... не столько даже женщины, сколько, жизни, этой кроткой и вечной служанки, томящейся по чистой и юной любви, отправив его в наказание в Америку на корабле - в новый свет.
Почему-то, Кафка умолчал о самом главном: на самом деле, несчастный мальчик, не выдержав насилия и стыда, укоров родителей... просто покончил с собой, повесившись у стены с зелёными обоями с тополями и кроткой сиренью, прильнув к ней щекою в слезах, как в детстве.

В его свечеревшем сознании, текли обрывки странных мыслей из прочитанных им книг, переживаний, надежд.
Мысли о крылатом корабле, воздушном, синем океане неба, Америке, Дэвиде Копперфильде Диккенса...
А где-то наверху, над комнатой мальчика, лежала в постели, в позе эмбриона, грустно поджав колени к груди, служанка, и плакала, плакала, кротко касаясь своего живота, в котором, в невесомости, как бы на весу, замер ребёночек, играя пальчиками с пуповиной, похожей на верёвку, на которой повесился мальчик.
Разумеется, всего этого в романе нет... об этом по секрету мне рассказал Кафка, когда я у него ночевал.

Всё дальнейшее в романе - мытарство предсуществования в утробе жизни.
Словно космонавт, держась за спасительный трос, ребёночек держится за пуповину: алая луна сердца взошла на горизонте голубом... месяц сердца... ребёнку снится сон.
У Набокова где-то написано о самоубийстве в жизнь: что видят души на небесах, что бросаются с небес, рождаясь в наш мир?
Тайну бога? Человека? Точнее, тайну их отсутствия и вечного блуждания души даже Там?

Только представьте: человек умирает, и просыпается в прекрасном, цветущем мире: белые здания, лунными куполами восходят из-за деревьев прекрасных...
Кажется, что это рай. Душа заслужила рай! Вот, душа идёт по цветам.. входит в город, и замечает что-то неладное: в городе - ни души.
Даже пения птиц не слышно.
Ни один листочек не шевелится от ветра...
От этого ведь можно сойти с ума! закричишь, а воздух - умер, и крика не слышно.
Захочется умереть - и не сможешь: некуда умирать.
Только если... попятиться существованием, родиться вновь, хоть где-то, но родиться среди людей, птиц и ветра! Может, в Америке?
Она так похожа на... грустные небеса, принимающие у себя нелегальные, исстрадавшиеся души: души эмигранты со всех стран.

Как вы уже знаете, я целую ночь провёл в комнате Кафки с грустным портретом подростка на стене.
Казалось, что я был в одном чреве с ребёнком, душой бесприютной, говоря с ней о Достоевском, Набокове, звёздах..
Я так сжился со всем этим, что следовал за приключениями подростка в Америке, как тень безбилетная... ну, или как там у Ивана Карамазова, с его билетом, возвращённого богу?
Ребёнок родился, а я - нет. Такое бывает... и в жизни мы порой ощущаем этот смазанный, смутный шрифт добавочного существования, с которым мы были слиты в утробе, являясь в нём каким-то важным словом, словами... но слова стёрлись, и в мир родилось что-то обрывочное, сиротливо-безумное, как печальные слова разорванного письма: люблю... зачем?... больно... тебя... осенний лист... помнишь?

И вот как с этим жить? Чем заполнить эти пробелы, ставшие холодными, белыми стенами, по которым мечется обнажённая душа; а за стенами - полыхают звёзды, счастье и мир... любовь, наверное.
И почему эти слова трагически разлучены? Осень и любовь, боль и ты... та, кого любишь. Без неё, мир - болен?
А ведь порою рождаются и с совсем другим набором слов, ещё более печальным, скудным.
С каким набором слов существования родился подросток Кафки? Не знаю... зато вспомнил свои печальные "слова", каждый вспомнит свои слова, читая Кафку...

Я стоял на палубе корабля и дожидался кого-то.
Зонтик в моих руках рвался тёмной птицей в затянутое тучами небо.
К своему удивлению, на палубе я встретил - Кафку.
Он грустно сидел на жёлтом чемоданчике, скучающе подперев ладонью лицо: так старушки в деревнях порою смотрят в вечернее окошко.
Разговорился с Кафкой... оказалось, что когда корабль прибыл в Америку, подросток спешил к выходу со своим чемоданом, но, вспомнив о том, что забыл в трюме свой зонтик, попросил его присмотреть за чемоданом.
Я заметил Кафке с улыбкой, что дождь всё же ещё может начаться, и, сказал что-то о забытом мальчишкой зонтике, упомянув зачем-то Фрейда, видимо, желая заполнить паузу в нашем робком разговоре.

Какфка грустно улыбнулся, посмотрев на мой зонтик.
Хотелось оправдаться зачем-то... стал сбивчиво объяснять, что Фрейд вообще тот ещё венский шарлатан, что зонтик - простой символ защиты от неба... и бога... рождения...
Кафка усмехнулся и посмотрел на часы.
Я сказал, что сейчас сбегаю и разыщу мальчишку.
Сошёл в трюм... после дневного света, сразу к глазам и сердцу, участливо прильнула темнота, как дворовая собачонка; лизнула ладонь...
Нащупав поручень, стал спускаться дальше, глубже...
До странности знакомым всё это казалось. Ну да... похоже на чрево.
Пробежал какой-то забавный матросик в женском переднике... как и положено в чреве, ещё толком не ясно, какого он пола.
Пол вообще - страшен своей определённостью, размежеванием с чем-то, что дОлжно любить..
Это как если бы цветок ночью осознал, что вещество, из которого он сделан - было когда-то частью звезды, текло по небу в вечной ночи среди планет... и вот теперь, он разлучён навеки со звёздами, мирами.
Может, в любви к женщине - фантомные, звёздные боли какого-то подлинного, сокровенного гомосексуализма?
Был человек, звезда, цветок... и потерялись без вести; в себе ли самих потерялись, в других ли...

Наконец я увидел подростка: заблудившись в коридорах и лестницах, перевивших запутанной пуповиной тело корабля, он стучался в закрытые двери.
Я знал, что за этими дверями были раньше испанцы, немцы, русские... но теперь мне почему-то представилось, что за дверями - разные времена: Испания 16 века, Россия 21 века...
Подросток всё же вошёл в одну из дверей.
Тихо подойдя к нему, я увидел из-за его плечей пустой стол, отодвинутый стул и смятый в ведёрке исчерченный лист.
Жуткой, почти прохладной тишиной веяло от этой комнаты... казалось, что мы вошли в комнату бога, творца... и не застали его: он тоже пропал без вести.
Вспомнив о Кафке, ждущего нас на верху, я хотел было сказать подростку об этом, но он, услышав шум за соседней дверью, переметнулся туда.

Это был отсек кочегара, с различной нежно-раненой рухлядью ( прелестная аллитерация пыли..).
Подросток сразу вошёл. Я зачем-то встал возле двери, слушая их разговор.
Лицо у кочегара было темно от копоти и угля.
Вытирая сверкнувший мрачно пот на лбу, он стал рассказывать мальчику свои несчастья, как все здесь издеваются над ним... говорят на незнакомом языке: он попросту не понимает что они хотят... чёртова жизнь ( выругался он. казалось - выругалась темнота).
Мальчик что-то ему отвечал. Слёзы мелькнули на его глазах... а мне почему-то стало безумно грустно и плохо.
Глаза заволокло туманом... пол подо мной стал прозрачным. Голубая глубина качнулась на меня листвой тополиной маленьких рыб.
Я глянул в зеркало на том конце комнаты, и увидел прислонившегося к двери - чёрного человека, негра: это был я. Я потерял сознание...
Зонтик выпал из рук.

Послесловие.

Всё дальнейшее в романе, помню как сон.
Простите за сумбур ощущений: я как-то... пропал без вести в романе Кафки.
Знаете, есть расстройство личности, с нагромождением чувств, как бы хлынувших со всех сторон, как синева воздуха из-за обнажённых ветвей.
А тут.. тут какое-то расстройство личности текста: самые разные, нечаянные пространства, события и приключения, нахлынули синевой прохладной неба на ГГ и... на меня.
Кафка воссоздал художественный лимб существования, в котором сознание размётано робкими красками на свечеревших холстах отцветших холстах душных пространств.

Читателя не отпускает мысль, что он испытывает кислородное голодание, блуждая по иррациональным вершинам гостиниц мрачных, вместе с подростком, работающего лифтёром, словно ангел на полставки, перенося грустные души на небо... блуждая по бесконечным лестницам, ведущих в комнату почти Раблезианской и эротической госпожи... со странным именем, смутно напоминающей ту самую женщину, что изнасиловала подростка в самом начале.
Кто это? Та самая София, вечно-женственное мира? Но почему оно такое... поруганное, искажённое?
Стоп. Что-то я опять потерялся в тексте...

В памяти вспыхивает уж совсем что-то фантастическое: Фёдор Достоевский служит у бога швейцаром, почти Апостолом Петром, треплет за ухо Кафку... заплаканный Кафка бежит от него по лестнице...
Вот, баснословная "БабУшка" из "Игрока"... её несут на руках... или нет... это женщина. госпожа, и возле неё - её несчастные, безвольные слуги.
Но что это!? Не верю памяти своей!!
С этой женщиной происходят кафкианские превращения! Она превращается, превращается... в груду яблок, картофеля, Мефистофеля ( жуткий нос картошкой, как у начальника, принимающего на работу... а что это за работа? Жизнь? Чёрт принимает на эту работу?), и, как итог - бабУшка Достоевского, госпожа эротическая, превращается... в ту самую семипудовую купчиху из Братьев Карамазовых, в которую мечтал превратиться чёрт.

Память качнулась, оступилась в потёмках... вот, я уже с подростком на мрачном балкончике; за шторкой, за окном... кто-то занимается сексом.
Странным образом, выпуклый балкончик на теле дома, принимает очертания живота беременной женщины... постойте... я, в утробе балкона, вместе с подростком, наблюдаю своё зачатие?
Трудно дышать... кафкианская клаустрофобичность пространств ещё никогда не была столь безусловной... как в утробе. Алый сумрак качнулся, оступился... подростка, или меня ( не знаю уже), насилует женщина, нечем дышать... она вбирает меня в себя: сначала, часть меня... потом, целиком.
Я в ней целиком. Я в её чреве... меня нет больше в мире.

Из упругой, жаркой темноты - алые звуки... плеск воды... воды отходят.
Моя госпожа моется в ванной, я помогаю ей, губкой проходя по её белому телу... и я же, в ней, внутри... теряю сознание, себя...
Неужели и после смерти - жизнь, и тайна ада заключается в том, что из неё нельзя выбраться, убежать?
Повсюду насилие и жизнь, неволя перевоплощений, превращений... всё я, все проявления... довольно проявлений!( кажется, это в бреду шептал умирающий Толстой ).
Роды идут... я принимаю роды, и я же, рождаюсь... но не могу родиться.
Госпожа просит властно - духов. Я ищу их покорно. Пробежал руками по всем ступенькам открывающихся ящичков на полках - нигде нет духов... или - души?
Я искал душу свою, чтобы родиться?

И вновь темнота... в ней - мой дядя - Якоб.
Он улыбается, поднимает голову наверх и... превращается в библейскую лестницу Якова!
Ангелы сходят по ней... а поднимаются - черти.
Вот, я везу по своему протянувшемуся в небо, лестничному дяде, коляску со своей госпожой.
Оборачиваюсь на крик... вспыхнул пейзаж Достоевского, Неточки Незвановой ( её нет, её не звали в этот мир... она тоже пропала без вести..).
Рядом с девочкой - её несчастная и бедная мама в лохмотьях ( похожа на измождённую лошадь... Достоевский). Её тоже за что-то наказала жизнь... она поднимается сквозь тихо падающий снег на строящееся здание, подходит к краю, которого не видит... пронзительный крик девочки снизу...

Перевожу взгляд на коляску с госпожой моей... в ней сидит младенец. Это - я? Я - прощён? Я вроде сделал что-то доброе... я любил. а это ведь не мало на этой безумной земле, правда?
Стоп, а где Карл.. Клара... странное зеркало имени ( может, мне предстоит родиться девочкой? или будет двойня?
Всё вновь смешалось, поплыло куда-то... театр, жизнь... Шекспир и слова безумного в пустоте... из пустоты - самое важное: ребёнок с мамой пробирается сквозь тёмный и душный поток людей на ипподроме. Накрапывает дождь сквозь закат.
Поезд мчится куда-то; я мчусь куда-то... тоннель, как на картине Иеронима Босха... мост и тёмная река, увлекающая в своём течении безвольные и грустные отражения и тени мира.
Въезжаю в тоннель... мир пропал - без вести.

Густав Климт - Мать и дитя