5 Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Освенцим…

Тот случай, когда рандомный (даже дважды рандомный) выбор книги для чтения, от которой ничего хорошего не ожидал, принёс с собой открытие — сродни обнаружению потайного помещения в «Белом лебеде», вроде и огромного, на деле же шириною всего в шестьдесят сантиметров, застенок в буквальном смысле этого слова. Неужели можно в таком существовать? Не повернуться же. А как же клаустрофобия?
А как люди существовали в гетто, в таком же сжатом пространстве, где, кажется, и не вдохнёшь глубоко, не столкнувшись с товарищами по несчастью? И это — годами…
Предопасение того, что читать придётся пафосно-надрывный, плакатный текст, развеялось с первых же страниц — там разворачивалась и в самом деле фантасмагория в булгаковском духе, да и Кафке прямая родня, чего автор и не скрывает. Ассоциации с «Процессом» и «Замком» возникнут даже у тех, кто знаком с этими произведениями лишь понаслышке; сам Франц неоднократно упоминается в повести Барта — справедливости ради отмечу, что наряду с другими писателями: в «Фабрике…» так или иначе фигурируют Винфрид Зебальд, Януш Корчак, Владислав Реймонт, Ханна Арендт, Бруно Шульц, Роберт Музиль (заметьте, как минимум три имени с ДП связаны, ох, неспроста это…). И язык Барта великолепен, просто литературное наслаждение.
Действие развивается сразу по нескольким не столько сюжетным линиям, сколько точкам зрения рассказчиков либо главных героев. Их трое.
Регина Вайнбергер (не знаю, существовала ли она в реальности), жена Хаима Румковского (а вот он точно существовал, был «господином председателем» юденрата Лодзинского гетто — за что, собственно, его и судят практически всю книгу) вынуждена присутствовать на процессе над своим убелённым сединами мужем. Она яркая, нервная, мятущаяся, но совершенно амбивалентная — то есть непонятно, как она всё происходящее оценивает и что выкинет в следующий момент.
Марек, приёмный сын Регины и Хаима, мальчишка, только начинающий становиться подростком. Ребёнок того времени, он чётко знает своё место и основную детскую обязанность — помалкивать, но это же пацан с шилом известно где, поэтому он не может устоять перед соблазном обследовать странное место, где все участники процесса оказались волею то ли судеб, то ли непонятного выверта пространства-времени, то ли сна третьего и главного главного героя.

Это безымянный рассказчик от первого лица (не факт, что автор, ой не факт), наш современник, то ли историк, то ли исследователь творчества Кафки. Он знает о своей болезни и даже не спрашивает, ломая руки в тоске: кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? — нет, он прекраснейшим образом осведомлён, что кукушечка его уже поехала бесповоротно. Он даже понимает, что всё происходящее — это его полусон-полубред:

Внезапно Дора дёргает меня за рукав и со страхом указывает на что-то взглядом. Я потрясён — настолько, что едва не очнулся у себя во Вроцлаве.

Вот это его неординарное состояние — осознание собственного сдвига по фазе — пристальное моё внимание привлекло. Я-то, честно говоря, больше других напастей опасаюсь как раз умом тронуться: ведь об этом и не узнаешь даже, оно только окружающим будет заметно и очевидно :(( божечки, только не это, а ведь есть предрасположенность, увы, но мы сейчас не об этом, давайте вернёмся к нашим мухобойкам (или мухоловкам? у переводчика не сложилось однозначного мнения на этот счёт; собственно, диковатое название книги — моя единственная к ней претензия).
Поначалу линии (1) Регины, Хаима и Марека и (2) «я» и Доры, о которой речь ещё впереди — развиваются параллельно, кажется даже, что всё-таки в разных временах, а вот уже Регина вдруг оказывается тётей Павла, друга рассказчика, но это семечки по сравнению с тем, что (чуть не написала «чту»,почему-то в доставшейся мне электронке эта опечатка раз двадцать встретилась, что/чту такое) рассказчик видит Марека, который смотрит на него из окна третьего этажа замкнутого, как бутылка Клейна, здания суда. У меня, честно говоря, в этом месте возник вопрос: а кого оттуда видит Марек? Как выясняется, «одного из циркачей» (это рассказчик и его друг Юрек; почему циркачи? — видимо, потому, что они в современной одежде, которая Мареку представляется нелепой).
Процесс над Румковским тем временем идёт своим чередом. Один за другим вызываются из небытия давно мёртвые свидетели — положительные и отрицательные, вымышленные и реально существовавшие. Сгибается под грузом обвинений красивый и гордый прежде седой человек на скамье подсудимых. Он хотел как лучше.

Несёт ли человек, исполняющий чужие приказы, хоть какую-то ответственность за содеянное?

Удивительная особенность текста — он действительно по-цирковому как-то, с изяществом канатоходца даже скорее, движется точно по грани между сжимающей горло трагедией и абсурдистским фарсом. Странным образом подсветил мне читаемое баш:

Человек, обвиняемый в злоупотреблении рекурсией, приговорён к двум годам суда

Вот что-то эдакое, как в воду глядели.
Хотя за Хаима по-настоящему больно и страшно, но и он страшен в своей убеждённости, что творил добро — то ли какое мог в навязанных обстоятельствах, то ли как он его понимал. Хаим одновременно и символ, и жертва — как и любой из присутствующих на странном (Страшном?) суде. «Ради участия в таком процессе стоило расстаться с жизнью», — перегибает палку защитник Румковского Борнштайн.
При этом попавшие в… замок? ну, пусть здание суда — заметно менее свободны в своих перемещениях, чем рассказчик и почему-то его Дора. Им двоим даже удаётся попутешествовать по Лодзи. Я, замороченная фантазией автора, до самого конца не могла определиться: Дора — наша (и рассказчика) современница или всё же пленница Лодзинского гетто и прошлого?
Финал повести по-настоящему, ошеломляюще страшен. Последующая цитата относится не только к подсудимому, но и к зрителям суда / читателям книги:

…и вы, как и все остальные, до последней минуты надеялись, что из душа пойдёт вода…