5 Welcome to the Machine

– Так что, олигархов тоже нет никаких? Но ведь у нас снизу доска висит – «Межбанковский комитет»…
– Да это чтоб мусора уважали, – ответил Морковин, – и с крышей своей не лезли. Комитет-то мы межбанковский, это да, только все банки эти – межкомитетские. А комитет – это мы. Во как.
– Понял, – сказал Татарский. – Кажется, понял… То есть как, подожди… Выходит, что те определяют этих, а эти… Эти определяют тех. Но как же тогда… Подожди… А на что тогда все опирается?

В.О. Пелевин, «Generation «П», 1999

Еще одна книга из списка «давно было пора прочитать». Opus magnum типического представителя XX века (по крайней мере, в интеллектуальных кругах) – мадьяризированного полусловака-полуеврея (из Российской империи), родившегося в Вене, учившегося в Будапеште, работавшего Штатах и Канаде. Среда Лукача, Хобсбаума, Гершенкрона и многих других ̶б̶е̶з̶р̶о̶д̶н̶ы̶х̶ ̶к̶о̶с̶м̶о̶п̶о̶л̶и̶т̶о̶в̶̶, оставившая в наследство множество проницательных книг. Тем удивительнее казус Поланьи – он выпадает из ряда, воспевая то, что остальные осмеивали.

С места в карьер – книга, вышедшая в разгар Второй мировой, до сих пор интересна тем, что она сбоку. В великой борьбе бобра с ослом она ни на стороне либерализма, ни на стороне марксизма, в любом их изводе и в любой их маскировке. Так и тянуло автор заподозрить в симпатиях к фашизму, этому «третьему пути», но и этот ярлычок не смог навеситься. Я все пытался маркер углядеть, вытащить, так сказать, идеологическую матрицу на свет божий, а она ускользала, пряталась в хитросплетенье фраз. И это безусловный, огромный плюс.

Поланьи пишет, что возведение рыночной системы в XIX веке было огромным, невероятным достижением буржуазии. Это было одно из единственных удачных (в известном смысле) воплощений утопии на Земле. Утопии потому, что рынок не является чем-то естественным, это старательно выстроенный искусственный социальный институт, на постройку которого были направлены радикальные силы, были потрачены невероятные усилия нескольких поколений фундаменталистов, разрушивших ранее существовавший уклад.

На полях Поланьи оставляет нечеловеческое количество верных наблюдений, из которых потом будут выращены (не им) отдельные исследования. Так, весь сюжет нашумевшей некогда книги Late Victorian Holocausts изложен им в одном абзаце, где он упоминает о том, как рыночные фанатики рассчитывали на то, что периодический голод в Индии исчезнет с уничтожением общественных запасов и появлением железной дороги, по которой будут перебрасывать зерно в районы с голодающими. Рынок же привел к стремительному росту цен и многомиллионным жертвам голода.

Бесценно и замечание о внутренней колонизации, которой подверглось английское крестьянство. У нас, как вы возможно помните, тоже стали об этом говорить, но как о чем-то специфическом, российском, мы одновременно и колонизаторы и колонизуемые, Эткинд милейшую книгу в этом духе сочинил. А поди ж ты, и тут мы обычные, без особого пути, это, так сказать, мейнстрим – разрушение привычного уклада ради утопического всеобщего благоденствия (разница лишь в механизме благоденствия, у радикалов в Англии это был рынок). Методы борьбы с народом были примерно такими же в Англии начала XIX века и в колониях несколько позже.

Но это все замечания, вернемся к основному. Поланьи явно относится к катастрофистам от экономики (хоть здесь ярлычок пригодился), он относит зарождение мировой рыночной системы к концу XVIII – началу XIX века, сильно отличаясь от униформистов от экономики (Валлерстайна и прочих), относящих развитие капитализма и рыночной системы с центром и периферией в разные времена, от неандертальцев до раннего нового времени (и да простятся мне геологические аллюзии). Что это означает на практике? Что люди, хоть и знали частичные рынки, т.е. определенные сферы, где действовали обезличенные силы спроса и предложения, но не видели сливающихся во всеобъемлющую систему до Промышленной революции, что и обусловило такой резкий переход. Тут Поланьи идет по тонкому люду – сейчас (возможно как раз из-за современного догмата о том, что рынок – единственный существующий вариант, других не дано) считается, что рыночная экономика гораздо древнее, и даже не в варианте мир-системщиков, а просто как естественная среда взаимодействия человеческих обществ. Достаточно вспомнить коллективные работы по Римской империи и монографию Темина, где последний даже замахивается на древний Вавилон. Представления прежних поколений исследователей античности (Финли всякие) считаются культурологическими упрощениями, пересмотренными суровыми и скучными экономистами.

Однако эта неверная, вроде бы, предпосылка, не отменяет остальной части книги – просто теперь исследователи отказались от линейной модели развития, и рыночная экономика во времена Промышленной революции выглядит повторением пройденного, на новом витке спирали, похожим по сути, но с несколько иными характеристиками.

Поланьи строит свою работу на противоречии между обществом и рынком. Рынок обезличивает, пытается превратить в товар то, что товаром не является – человека и его труд. Общество противостоит этому, пытаясь ограничить сферу проникновения рыночных отношений. Неограниченный рынок нарушает социальные связи, атомизирует общество, приводя к быстрой моральной, психологической и физической деградации. Живущие в такой системе не замечают ее ужасов, тогда как внешнего наблюдателя картина шокирует. Этим объясняется то, что положения рабочего класса в Англии так пугались всякие известные немцы, а сами англичане лишь пожимали плечами и говорили, что в Манчестере еще ничего, бывает и хуже. Здесь Поланьи опять ничтоже сумняшеся выскакивает на другой тонкий лед, ибо моральные аргументы теперь никого не убеждают, и апеллирование к некоему обществу вряд ли кого-то сильно заденет. Классовый анализ был бы интереснее, и сам Поланьи косвенно это подтверждает. Буржуазия разрушала прежний порядок ради экономической и политической власти, уничтожая структуру общества, заточенную под земельную аристократию. В Англии был свой вариант второго издания крепостного права – Акт об оседлости 1662 года, приписывавший возвращать всех по месту приходской приписки. Фабрикантов такой порядок очень быстро перестал устраивать – им была нужна резервная армия труда, мобильные безработные, а аристократия всего этого не хотела по определению. Как только буржуазия добилась частичной отмены Акта об оседлости, аристократы нанесли ответный удар, введя прообраз того, что сейчас называют безусловным базовым доходом, так называемую систему Спинхемленда, когда налог на бедных собирался для компенсации между реальным уровнем зарплат и прожиточным уровнем. Буржуазия была совершенно не в восторге (по крайней мере, сначала), так как подобная система не позволяла создать тот самый свободный рынок труда. Справедливости ради стоит сказать, что потом этой схемой научились эффективно злоупотреблять, перекладывая уплату налога на других и мошенничая с наймом. Но тем не менее, после парламентской реформы 1830-х, когда буржуазия получила в Англии политическую власть, система доплаты и прочие приблуды аристократов в поддержку рабочих стремительно отменили, создав ту систему, о которой так красноречиво писал Энгельс.

Поланьи пишет, что рынок – это утопия, так как неконтролируемый рынок разрушает, и не только ткань общества, но и сами общества, целые страны, как периодическими кризисами, так и той самой бесконтрольностью, без которой он не может функционировать. Вторая половина XIX века стала периодом стихийной реакции на воплощение в жизнь утопии – в разных странах прокатывались волны актов, законов и постановлений, пытавшихся создать рамки – от социального страхования фабричных рабочих до контроля качества еды, ибо рынок требовал лишь минимизации издержек и максимизации прибыли, что вело к травматизму и фальсификации. И многому другому. И тут появилось в общественной жизни то, что с легкими косметическими изменениями мы наблюдаем до сих пор – пострадавшие хотят государственного регулирования, от обязательных стандартов до цен, фундаменталисты любой косяк объясняют недостаточным внедрением утопии в жизнь, недостаточно свободным рынком, требуя поднажать и убрать барьеры. Странно было увидеть высмеивание этого аргумента, периодически звучащего из каждого российского утюга, в книге середины 40-х годов XX века. При снятии барьеров рынок начинает свою разрушительную работу, приводя к человеческим жертвам. Свежие примеры – отсутствие проверок и высоких противопожарных стандартов ведет к жутким пожарам с десятками погибших, что в России, что в той же Англии (у них это был частный жилой дом Grenfell Tower), ибо минимизация издержек не предполагает высоких трат на то, что может и не понадобится.

И вот тут, в рассказе об утопичности полного и всепроникающего рынка, Поланьи делает еще одно меткое замечание. Он, походя пнув всю школу мыслителей, что пытаются рассказать нам о «научной культуре», проникавшей от элиты к простым механикам (привет Голдстоуну и Мокиру ), рассказывает, что Промышленная революция вовсе не была эпохой точных наук. Почти все значимые изобретения сделаны техническими специалистами без образования, никакие физики ничем прорывным не отметились. Знаменем эпохи были как раз науки гуманитарные, неточные, а в первую очередь – наука всего, политэкономия, именем которой разрушались устои и страны. Новая секулярная религия свободного рынка, адепты ее, служители «невидимой руки», обрекающие миллионы пауперов на скотское существование рады веры в великое будущее. Многие из них были натуральными сектантами, благо в Англии с этим после разрыва с католичеством относительно просто и публично дело обстояло.

И подумал я, многие современные исследователи многозначительно натягивают сову на глобус, доказывая читающей публике, что большевики – это милленаристская секта. И Коткин в «Магнитке» баловался аллюзиями на церковь-партию и инквизицию-НКВД, Слезкин вообще написал том-дом , который, как говорят, только из этой метафоры секты и состоит. Но что-то с таким инструментом не так, если его с легкостью можно применить и к совершенно иной ситуации, лет на сто раньше большевиков, к радикалам эпохи Промышленной революции. И утопия, и воплощение, и насилие ради высшей цели всеобщего блага. Занятно и то, что мы с вами в конце 80-х могли наблюдать эпигонов этой секты рыночников, многие из них все еще с нами в публичном поле.

Поланьи писал свою работу в разгар войны. Этим, пожалуй, можно объяснить его пыл в рассказе о том, что рынок как всеобщая система изжил себя, приведя к войне, его излишний энтузиазм по поводу инициатив Рузвельта и сдержанный оптимизм по поводу СССР. Да, на несколько десятилетий (так называемое «Славное тридцатилетие») рынок был загнан в определенные рамки (во всех национальных вариациях кейнсианской модели), однако фундаменталисты нанесли ответный удар, вновь сделав актуальным свой символ веры. За это мир расплачивается текущим кризисом, тянущимся с 2008 года.

Хорошая книга, небанальная, порой даже непредсказуемая, давно не было такой свежести и удивления.