4

  О наследии Томаса Вулфа я знаю уже давно - с того момента, как начал читать Уильяма Фолкнера - не раз я встречал это имя в том контексте, что он очень-очень сильно повлиял на художественный стиль последнего, до такой степени, что "если бы не было Томаса Вулфа - не было бы и Фолкнера".

  Самый главный вопрос, который я мысленно себе задаю и на который как-то отвечаю - это зачем вообще читать такие старые книги, когда в русскоязычной литературе столько всего выходит нового и интересного, а что уж говорить о мировой литературе. Генрих Бёлль уже не актуален тем, что события, о которых он писал, всё-таки давно прошли - пусть они и применимы для сегодняшнего дня, но не лучше было бы читать художественные книги более современные, тем более, что с книгами сейчас столько других информационных источников конкурирует - на YouTube, например, огромное число качественных лекций есть на самые разные темы из самых разных областей наук - один клик - ты изучаешь современные поведенческие модели, ещё один клип - смотришь лекцию о строении глаза и функционировании нервной системы человека, клик - и ты смотришь документальный фильм о жизни в Сибири, причём всё снято в формате высокого качества, с хорошим звуком, можно даже ускорять по желанию ролики, чтобы сэкономить время (Генриха Бёлля я просто недавно читал, поэтому его привёл в пример). Вот Томас Вулф много лет назад написал эти повести, они уже настолько покрылись слоем пыли, что можно силикозом заболеть, учитывая современные темпы жизни. И всё-таки я продолжаю читать старые книги. "Нафига?" как пел Глеб Самойлов. Наверное потому, что художественным произведениям свойственно то, что они априори находятся [под определённым углом зрения] вообще вне времени, потому что они существуют и функционируют огромной своей частью лишь тогда, когда их читают, то есть они вещественной своей частью - это лишь иРНК, на которую нанизывается рибосома читательского восприятия, в котором происходит финальная стадия синтеза впечатления, которое и есть самость данного художественного произведения. Художественные книги - как винил, который играет и делится информацией тогда, когда его проигрывают, вот так же и с книгами. К тому же, если книга свежая, это не гарант того, что она вызовет интересный отклик у читателя - я уже несколько месяцев мучаю «Сочувствующего» , а Томаса Вулфа прочёл за пару дней, и дело здесь не в меньшем объёме. Так в чём же?

  Первая повесть, представленная в книге, называется "Паутина земли". По началу она создаёт обманчивое впечатление тяжело воспринимаемой истории, написанной в духе первых двух глав "Шума и ярости" или прозы Джозефа Макэлроя, но меня такое начало не спугнуло, потому что я привык к подобной форме повествования. Сюжет строится вокруг того, что пожилая мать пытается рассказать своему сыну важную для неё историю, попутно рассказывая помимо неё ещё несколько других - они должны подвести её к финалу, лишь с той оговоркой, что путь этот оказывается похож на лабиринт. Изначально сыну и читателю известно, что рассказчицу преследуют два символа:

«Два... два»,— один голос, а другой: «Двадцать... двадцать».
И я твоему папе: «Два, — кричу, — двадцать... двадцать — неужели не слышишь?»
И опять: «Два... два»,— один голос, у окошка, а другой: «Двадцать... двадцать»,— прямо на ухо мне.
«Неужели ты не слышишь, мистер Гант?» — кричу.
«Господи, женщина, — говорит твой папа. — О чем ты толкуешь, скажи на милость? Нет тут никого»,— говорит.
«Да нет же, есть! — говорю и тут опять слышу: «Два... два... Двадцать... двадцать».

  "Похоже, у нашей рассказчицы не всё в порядке с головой" - подумает читатель, но далее оказывается, что это не так - её истории сформулированный ясным языком, в её словах есть логическая связь (иногда, правда, она забывает или умышленно не даёт пояснений, что это за очередное Имя в её рассказе - возможно потому, что тогда бы она вообще не выбралась из своего лабиринта). Символы-слова "два...два" и "двадцать...двадцать" со временем [по непонятным для читателя причинам] приобретают мистический оттенок, начинает попахивать пресловутой "южной готикой".

This is the water and this is the well. Drink full and descend. The horse is the white of the eyes and dark within.

  И вот что самое удивительное в этой повести - где-то к середине и почти до самого конца, до последних двух страниц, эта мистика пропадает, трансформируясь в обычный сторителлинг в духе того же Фолкнера или Кормака Маккарти - нет, читать это интересно и легко - изначально возникшая сложность чтения пропала, уступив место заурядной бытовщине, о коей читали мы несчётное число раз. Лишь под самый конец, когда история оказывается рассказанной, читатель понимает, почему она - история, должна была быть рассказанной старой женщиной своему сыну именно так, почему нельзя было рассказать её в двух словах. А самое интересное - это то, что Томас Вулф не даёт каких-то явных комментариев на то, что же произошло на самом деле в этой истории - мне кажется, его задумка была в том, чтобы создать такую историю, которая самостоятельно, без помощи авторского комментария должна взорваться в конце как бомба в воображении читателя, производя в нём такие краски, что он на мгновение [потому что всё-таки сложно удивить современного читателя на более долгие сроки] будет ошарашен - с не произнесённым вслух "вау!" на губах.

  Вторая повесть называется "Смерть - гордая сестра" (в оригинале - "Death the Proud Brother"). У неё есть два брата - Одиночество и Сон, которые втроём занимают думы лирического героя. Текст снова представляет собою монолог, как и в первой повести, только этот крайне поэтичный, образный и метафоричный, воспевающий силу и величие трёх родственничков, которые постоянно преследуют людей. Кажется, что рассказчик, воспевая их, старается "заговорить зубы", превращаясь из потенциальной жертвы в заложника, сочувствующему своему агрессору. Правда, он не сочувствует - он восхваляет, но механизм взаимодействия схож, финал будет одинаковым - семейство никого не пожалеет на своём пути, сколько бы ты не старался их усыпить своею велеречивостью - они настигнут тебя снова и снова, всегда готовые to tear the soul apart.

  Стоит добавить, что поэтика "Паутины земли" во время чтения несколько раз вызывала в моей памяти лиричность уже давно прочитанного Эдгара По, что сыграло ей на руку.

  Есть в этой повести один занимательный момент, касающийся того, как лирический герой относится к молодому поколению - это отношение похоже на некоторых других известных писателей, вроде Селина или Хьюберта Селби , которые иногда бывают настолько сердиты, что это брюзжание вызывает лишь смех у читателя:
что-то жестокое и гадкое бесстыдно лезло из них, но не нарочито, не намеренно — просто ороговелые глаза, выучка надменности, сухость и фальшь, что-то литературное, что-то носимое, как фасон. В них была поразительная литературность, словно они сошли со страниц книги, словно они и впрямь были новым и опустошенным племенем, доселе неизвестным на земле, — племенем черствым, бесплодным и недужным, из которого выпотрошены древние людские чрева милосердия, печали и необузданного веселья, как нечто ложночувствительное и устарелое для этих сметливых хрустких существ, в губительном своем высокомерии и гордыне предпочитающих дышать воздухом ненависти и ожесточения и лелеять свою отчужденность.