4 My word is my bond

Скажи-ка, дядя, ведь не даром ты говоришь сейчас «Не далом»?

Страшные времена грядут. На смену царице Языковой Норме грядёт Народный Язык и его многочисленные приспешники: Афазия, Алалия, Брадилалия, Логоневроз, Дизартрия, Ринолалия, Тахилалия.

Вообще интересная тема для антиутопии — язык. В современном реальном мире нередки случаи, когда через язык страна или народ пытаются показать свою независимость. Например, баскский язык в Стране Басков, которая на самом деле хоть и автономная область, но часть Испании. Спроси любого испанца что-то по-баскски, и он вряд ли поймёт.
Или скотс (шотландский язык), который потеснил гэльский, но так и не смог победить всеубивающий английский. Ибо не нужно Великой Британии объединение нации в Шотландии, потому что как раз через язык это объединение и возможно.

Роман условно можно поделить на две части — главы про логопеда Рожнова и главы про журналиста Заблукаева (он же учитель, он же проповедник и др.). И вроде бы задача их одна и та же — бороться с плохим языком, который прошёл первую стадию «как слышу, так и пишу» и упал ещё ниже — «как говорю, так и пишу», но они по разные стороны баррикад, потому что втайне Рожнов думает на «чёрном» народном языке. Хотя, иногда кажется, что это один и тот же человек. Кстати, в конце Рожнов станет Ложновым, какая горькая ирония.

«Логопед» Вотлина — отнюдь не лёгкое чтиво. Иногда приходится пробираться через дебри и нагромождения слов: когда уборщица в кабинете русского языка поднимает стулья на парты, чтобы помыть пол, комната становится похожей на ощерившегося колючего ежа, неласкового и обшарпанного, так и здесь. Уотрин прекрасно имитирует этот сухой, противный бюрократический язык.

А я вот сейчас все больше с рыбами общаюсь, — поведал Пунгвин. — Они-то сами молчат, но слушают. Молчать полезно. Никогда не ошибешься, если будешь молчать. А то знаете, какое время настало: теперь один закон, а завтра — другой. Сегодня сказал слово, и ничего. А завтра брякнул что-нибудь — и привлекли тебя.

Язык режима и в то же время бремя, лежащее на свободе. Интересно, что как раз таки свобода здесь вышла боком. Все стали говорить свободно, абы как, и что из этого вышло? Ничего хорошего. Свобода — плохо, несвобода — тоже не очень. Как быть?

Кто-то картавит, кто-то гундосит, тарабары болтают, лингвары говорят на идеальном языке — и никто не понимает друг друга. Вавилонская башня взлетела до небес, а основание рушится, да его нет уже и нет, ведь последний кирпичик этой Дженги — старинная книга, был сожжён на языческом костре.

Самая страшная сцена — когда пришли шепелявые каратели и изъяли книги у одного из героев, а потом сожгли всё дотла. У меня сердце кровью обливалось, как так можно? Ну спрятал бы на чердаке, в кастрюлях, под полом, замуровал бы в стены, эх. Я бы ни за что не отдала свои книги, насмерть бы за них дралась.

Книга чудо как хороша, и если не увязнуть в канцелярских завитушках (кстати, пару раз проскакивают образы героев, погребённых под кипами бумаг, ой неспроста), то можно насладиться довольно нетривиальной антиутопией с филологическим уклоном.