3 Спойлер А ты веришь?

Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние бессознательное.

Для любой антиутопии важно, чтобы верилось в представленный мир, а вернее, в то, что наш мир чем-то похож на него и может им стать. Бывает, веришь беспрекословно и испытываешь настоящий ужас: вдруг, вдруг мы движемся к этому? Но иногда читаешь и… ничего. Остаётся только задавать себе вопрос: я не верю потому, что не хочу верить, что мир может полететь в такие тартарары, или потому, что описанный мир не кажется жизнеспособным?
Да, возможно, в какие-то детали «1984» действительно не хочется верить: в то, что прошлое переписывают победители, в то, что СМИ бесконечно врут, а война по большей части информационная, в то, что проследить за человеком сейчас, когда все постоянно оставляют следы — оплачивают покупки банковскими картами, проходят мимо камер наблюдения, используют сотовую связь и Интернет, — раз плюнуть, но всё равно возникает ряд вопросов.
1. В мире, в котором живёт главный герой Уинстон, остались три сверхдержавы: Океания, Остазия и Евразия. Они отрезаны друг от друга, но в них схожие крайне жёсткие тоталитарные режимы. Даже в тридцатых-сороковых не каждая страна была тоталитарной, и действительно ни одна из них не пошла бы по пути хотя бы стремления к демократии? Звучит как конспирологическая теория мирового заговора.
2. Книга написана в сороковые, когда ядерная угроза была не пустым звуком, а действие происходит в несильно отдалённом будущем, и Уинстон, стремящийся узнать правду, читает такие строки о прошлом:

Тогда на промышленные центры — главным образом в европейской России, Западной Европе и Северной Америке — были сброшены сотни [атомных] бомб.

Конечно, теории о ядерной зиме критикуются, но, даже если предположить, что такое количество взрывов не вызовет сильные изменения климата, в любом случае каждая бомба уничтожит достаточно большую площадь, а в добавок к этому обеспечит лучевую болезнь тем, кто не умер, но находился поблизости. Откуда в том же Лондоне — важном центре, вспомнить хотя бы, как настойчиво его бомбили немцы во Вторую мировую! — столько относительно здорового народа и даже сохранившаяся архитектура?
3. Восемьдесят пять (!) процентов населения — пролы, этакий рабочий класс. Уинстон, член внешней партии, цитирует мнение власти:

Пролы и животные свободны

— и в чём-то даже согласен с ним: он долгое время воспринимает пролов как низших людей, на мышление не особо способных. Но при этом пролы всё же умеют читать, да и вообще двадцатый век уже не век феодальной зависимости, так что даже во время установления режима жители страны не могли быть массой крестьян, привыкших бездумно работать на своего господина. Пролам дают немного свободы — жениться и разводиться, любить, — чтобы они не взбунтовались? Но их условия жизни нельзя назвать хорошими, и история показывает, что люди не так уж пассивны и могут устроить революцию. Тогда, наверное, власть давит любые революционные настроения, убивает тех, кто мог бы стать лидером? То есть действительно маленький процент — он даже меньше пятнадцати, ведь в пятнадцать включены и члены внешней партии, которые не имеют представления о её функционировании и преследуются даже больше, чем пролы, — следит за большинством? У них людей на это хватает вообще?
4. Уинстон среди прочего узнаёт, что партия держит власть в своих руках не ради жителей, а просто ради самой себя, ради того, чтобы иметь власть. Это абсолютно здравая идея, честно говоря, для любого времени и государства, но вот мысль о том, что члены внутренней партии передадут власть не своим детям, а другим таким же «идейным», вызывает сомнения. Испокон веков правители ставили превыше всего свою кровь, да даже про современные семьи говорится, что родители преданы детям, а вот дети, науськанные в молодёжных организациях, родителям не преданы в ответ. А тут, значит, власть имущие поступят иначе? Все как один?
5. При написании дневника Уинстон задаётся вопросом, кому его пишет, но всё равно крепнет ощущение, что адресат и дневника, и всего романа — читатель. Вроде бы это очевидно, но действительно ли удачно для произведения? Когда Джулия хочет сделать приятно себе и Уинстону, она добывает косметику и красится, про её макияж написано так:

Сделала она это [накрасилась] не очень умело, но и запросы Уинстона были весьма скромны.

Очевидно, Уинстон о макияже не может судить вовсе, потому что не видел его давно, если не вообще никогда; нет, это комментарий человека, который в этом разбирается, для человека, который тоже понимает, что такое «накраситься не очень умело». Кроме того, в тексте присутствует сон, тот самый, обещающий Уинстону встречу с О’Брайеном — членом внутренней партии, которого Уинстон подозревает в заговоре, — там, где нет темноты. А сон — это чересчур очевидный литературный приём, особенно для двадцатого века со всеми модернистскими экспериментами в начале. Такие вот мелочи — разъяснения для читателя, живущего в другом мире, литературные приёмы — рвут историю, подтачивают «четвёртую стену»: а ведь, как только кажется, что это всё должен прочитать кто-то, оно превращается из описаний ужасной реальной жизни в придуманный рассказ.

Чем больше вопросов задаёшь в никуда при чтении, тем меньше удаётся проникаться книгой.
Бесспорно, Уинстон несчастный человек: ни минуты его жизни не проходит без наблюдения, еда пресная, нет предметов первой необходимости и возможности заниматься сексом, любить — только осознавать, что власть ежесекундно обманывает. Может, удалось бы закрыть глаза на бесконечные вопросы, но, кроме них, всё же остаётся чуть страха, толика сочувствия и — всё это щедро присыпано омерзением. Конечно, «в критические минуты человек борется не с внешним врагом, а всегда с собственным телом». Мерзкая партия даёт возможность жить в омерзительных условиях и потворствует омерзительным поступкам и словам. Уинстона сделали трусом, сделали таким, какой он есть: презирающим то, что не может получить — женщин главным образом, — завидующим — да тем же пролам, у которых больше свободы. Вот только и детские его воспоминания не о хороших поступках, ещё когда не было страха… Можно оправдать его: тогда был ребёнком, потом оказался под гнётом партии. Но, даже решив заняться подпольной деятельностью, Уинстон легко соглашается ради призрачного общего блага вредить невинным людям, но не расстаться с Джулией. Это не идейность, это эгоизм. И разве нет вероятности, что Уинстон по сути своей не самый приятный человек? Нет, не обычный с минусами и плюсами — такому действительно хочется сочувствовать, причём даже больше, чем настоящему агнцу божьему, — а действительно наделённый, кроме внимательности и въедливости, только трусостью, презрением и сексистскими установками — ну серьёзно, он один раз поймал взгляд О’Брайена и уверился в том, что тот потрясающий человек, который его всегда поймёт, и не изменил мнение даже после пыток, а вот Джулию, которую вроде даже любил, долго подозревал и чуть ли не до конца считал глуповатой. При чтении «1984» сваливаешься не в неделю ненависти, не в болото страха, а только в триста с лишним страниц омерзения и — непонимания.
Есть вот такой вот маленький, несчастный, трусливый человек, которого гнетёт система и у которого на самом деле никогда не хватит сил с ней что-то сделать, и над ним издеваются неделями, чтобы сломить его и заставить искренне уверовать в партию, во власть, выраженную в фигуре Старшего Брата, и… зачем это? Какое дело партии до одного единственного человека? Неужели у них есть время следить за каждым годами, подстраивать ему встречи с якобы заговорщиками, пытать и пытать, чтобы заставить поверить? Да даже в концлагерях было больше логики: человек не нужен — он устранялся, нужен на опыты — использовался для этого, нужен как рабочая сила — пожалуйста. И во время мучений Уинстона больше думается не о несправедливости, не о том, какой он бедный и несчастный, а о том, что вообще за люди эти члены внутренней партии, зачем они этим всем занимаются, почему, для чего, что, чёрт возьми, у них в головах и в голове Оруэлла?
Честно говоря, сложно придумать, зачем вообще читать «1984». Удовольствие при чтении не получишь ни на грош, интересных фактов о мире удастся узнать не так уж много, из сильных чувств превалирует омерзение, мысли: «Ох, лишь бы наш мир не стал таким» — возникают редко, потому что больше верится в то, что людей можно оставлять пассивными, наоборот, давая им, что они хотят, по мелочам: завалитесь вещами с «Алиэкспресса» и не думайте о политике. Разве что... разве что «1984» даёт возможность понять, откуда растут ноги у фразы «Большой брат следит за тобой».