4 «И как истолковать самого себя! — пишет он. — Точно во мне два человека: один — высокий, чистый, другой — мелочной и слабый...» (Жуковский о самом себе).

Жуковский Василий Андреевич очень сильно хотел привлечь к себе славу и поэтому, довольно часто, пытаясь подражать Архимеду, выкрикивал слово «Эврика». Правда, никаких открытий при этом он не делал, просто спекулировал на человеческих чувствах. Как это не редко бывает, для выдвижения на первый план, карьеристы выбирают самый простой путь – «потопи ближнего своего!». Жуковский рисует на своем российском знамени девиз антироссийскости. Он заявляет, что не существует такого понятия, как русская литература. Есть только литература английская, немецкая и французская… «Но есть ли русская? Читай английских поэтов, и ты увидишь дух англичан. То же французы и немцы — по произведениям их можно судить о характере их наций. Но что можешь ты узнать о русском народе, читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова и Карамзина?».
Он уже видит себя первооткрывателем нового стиля русской литературы. Особенно умиляет его выпад против Карамзина – человека, у которого Жуковский позаимствовал «know-how» как из поверхностного произведения сделать шедевр. Подобно тому, как Карамзин упростил историю государства российского, адаптировав и купировав ее до уровня краткого пересказа, так и Жуковский начинает адаптировать иностранные и довольно известные произведения под российского читателя. Вообще-то, то чем он занимался именуется во всех порядочных обществах плагиатом, но с Жуковского все было, как с гуся вода. Карамзин благословляет Жуковского на ни много, ни мало, изучение всей (!!!) мировой литературы для того, чтобы создавать свои значительные произведения. В качестве свой «изюминки» Жуковский выбирает смерть. Он быстро понял, что произведения-эпитафии никто не будет критиковать и подвергать суровым рецензиям. Ведь это было бы равносильно тому, что насмехаться над надписями на могильных плитах и склепах. Отныне в лексикон его прочно входят слова «кладбище», «смерть». Он с незавидной постоянностью рисует гроб. Смерть начинает его сопровождать не только в его произведениях, но и в жизни. Особенно умиляет типичное для ЖЗЛ произведений описание причины смерти, очередного знакомого Жуковского – «Он первоначально простудился, быв вымочен дождем. Пришедши домой, уснул в мокром мундире, которого поутру на другой день не могли уже снять». Вот так – люди в те времена умирали, попав под дождь…
Жуковский берет иностранные произведения и, под видом их перевода, пичкает эти творения «отсебятиной». Он быстро научился «выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражений». Для того, чтобы прикрыть свои тылы, в случае возможной критики, Жуковский практически избегает переводов с языка оригинала. Сервантеса, например, он предпочел переводить с французского. Это своеобразный «испорченный телефон». Но зато, в случае обвинений в искажении смысла произведения, у Жуковского была возможность сослаться на якобы некачественный перевод «Дон-Кихота» с испанского на французский. Так же как в будущем Жуковский будет курировать многих писателей и поэтов и вести их, а быть может и подводить к смерти, так и сам он входит в орбиту влияния Карамзина. Без патронажа в Российской империи не обойтись. С помощью близкого ко двору Михаила Муравьева, поэта, теперешнего попечителя Московского университета (он жил в Петербурге), Карамзин добился звания государственного историографа и ежегодного пособия для работы над историей России. Тот же Муравьев помог ему получить разрешение брать на дом книги, рукописи и документы из всех монастырских библиотек, а главное — из архива Коллегии иностранных дел. На публике, правда, Карамзин не акцентировал внимание на этих фактах. Он просто и скромно хвалил себя: «Десять обществ, — писал Карамзин, — не сделают того, что сделает один человек, совершенно посвятивший себя историческим предметам». Жуковский охотно подыгрывал Карамзину и тиражировал дифирамбы в адрес последнего: «Ибо искусству учат одни хорошие авторы, а у нас их нет — я говорю о прозаиках. Назовите хотя одно оригинальное русское сочинение в прозе, прежде Карамзина. Карамзин не есть новомодный, а лучший русский прозаист. Он один писал у нас свое в прозе и так, как надобно». Жуковский даже придумал термин «докарамзинской» прозы. «В прежних русских переводах «Дон Кишота» автор и действующие лица говорили одинаковой речью — это был язык докарамзинской, неразработанной прозы» - именно так Жуковский оправдывал свои вольные трактовки флориановского перевода «Дон-Кихота». Жуковский не имеет понятия о таких спутниках настоящих творцов, как вдохновение и талант. Он просто ставит перед собой жизненные планы, полностью соответствующие его ментальному уровню - «Путешествовать 3 года с половины 1806-го до половины 1809-го года. Возвратись, начать выдавать журнал; продолжать это издание четыре года... Потом приняться за какую-нибудь важную работу, которая бы принесла пользу и сделала бы меня более известным в литературе». «Карамзин охотно прикрывает отсебятину Жуковского - «Конечно, здесь мало осталось от Бюргера», — сказал Карамзин, — зато много Жуковского!». Жуковскому даже поручают писать рецензии на театральные постановки. Для этой цели купили ему постоянный билет в кресла. Когда Крылов мягко намекнул Жуковскому на плагиат его басен, то Жуковский сводит все к шутке и называет свои басни балладами. Ну, а то, что в его балладах, если мертвецов, чертей и ведьм заменить на мартышек и котов будет все почти по Крылову, так это просто совпадение. Похоронные аккорды продолжают сопровождать существование Жуковского. Когда он создает общество «Арзамас», то превращает его в явный фильтрационный лагерь для поэтов и писателей. Подлость получит пропуск в высший свет и к известности. Каждый вступающий в «Арзамас» должен был в издевательски-похвальной речи отпевать кого-нибудь из «беседчиков», преть под шубами и все терпеливо сносить. Проще говоря, председатель общества Жуковский, отбирал для своего патронажа тех, кто мог поступиться своей гордостью и честью. Самого Жуковского, видимо, также протестировали в свое время и нашли пригодным к использованию. Его «вдруг» назначают учителем к царскому наследнику. Царская семья учит русский язык по книжечкам с произведениями Жуковского. Говорят, если уж везет, то везет во всем и вскоре Жуковского вместе с Карамзиным принимают в члены Российской Академии. Вера в свою «гениальность» крепнет в Жуковском, и он решает по быстренькому выучить латынь и перевести Виргилия. Так как в то время не было скоростных двух-недельных курсов по изучении латыни, Жуковскому пришлось быстро выучить все самостоятельно. Пришлось спешить, так как его назначили наставником к будущему царю Александру II. А ведь еще нужно было отговаривать Батюшкова от самоубийства, на которое тот покушался неоднократно, разбираться в семейных конфликтах Пушкина, чьи личные письма, по поручению жандармов, вскрывает его собственный отец… Добавьте сюда любовные истории с юной Марией Протасовой. Приходилось Жуковскому вертеться, как угрю на сковороде, чтобы все успеть.
В 1827 он наконец-то начинает воплощать в жизнь нечто «гениальное» и «краеугольное». Жуковский составил подробный конспект (или план) по истории русской литературы. Правда, он писал его по-французски. Жуковский делит историю русской литературы на четыре периода: 1). «Самый продолжительный и наименее богатый произведениями словесности. Он обнимает все время между основанием государства и Ломоносовым». Этот период (сюда входят «Правда Русская», «Слово о полку Игореве», народные песни и т. д.) Жуковский заканчивает Кантемиром. 2). «От Ломоносова до Карамзина», не включая Карамзина (здесь Ломоносов, Сумароков, Херасков, Майков, Княжнин, Костров, Бобров, Богданович, Озеров, Петров, Фонвизин, Муравьев). 3). К этому периоду отнесены Карамзин, Дмитриев, Нелединский-Мелецкий, Хемницер, Крылов, Жуковский, Батюшков, Вяземский, Востоков и Гнедич. 4). «Настоящий период еще в цветении. Уже есть писатель, который подает надежды сделаться его представителем. Это — молодой Пушкин, поэт, который уже достиг высокой степени совершенства в смысле стиля, который одарен оригинальным и творческим гением». Огромное значение придает Жуковский «Истории государства Российского» Карамзина (куда же без нее). Если изучить список личностей, включенных в список Жуковского, то мы увидим, что большую часть из них составляют члены клуба «Арзамас». Очевидно, не зря они потели под шубами во время заседаний и отпевали своих конкурентов… Это было в тот период, когда в обществе усилилось моральное давление на Пушкина. Все томно вздыхали и закатывали глаза, одновременно пинками загоняя великого поэта к давно вырытой могиле. Тем более, что Аннушка уже пролила масло, в смысле Жуковский назвал его совершенством. Под видом организации перемирия между Пушкиным и его обидчиком, Жуковский настаивает и уговаривает Пушкина встретиться с Геккерном. «Жуковский понимал, конечно, что Пушкин не может дать Геккерну другого ответа, но мысль о дуэли приводит его в ужас, — может быть, не только литературная и придворная жизнь поэта под угрозой, но и его существование вообще». Жуковский смакует строчки последнего письма Пушкина: «Это письмо есть памятник удивительной силы духа, — нельзя читать его без умиления, какой-то благоговейной грусти: ясный, простосердечный слог его глубоко трогает, когда вспоминаешь при чтении, что писавший это письмо с такою беззаботностию через час уже лежал умирающий от раны...». В награду Жуковскому доверяют разбирать личный архив поэта после его смерти, с правом сжечь любые бумаги, которые Жуковский посчитает лишними, или компрометирующими… С мертвого поэта Жуковский снимает перстень, а также забирает его дневник черновиков в кожаной коричневой обложке. Видимо, из большого уважения к памяти поэта, Жуковский начинает вносить в этот дневник свои записи. Пушкин умер в день рождения Жуковского, став своеобразным подарком-жертвоприношением рисовальщику гробов. И Пушкин был не одинок в этом списке. На следующее ДР жертвой оказывается Дашков…
В сферу протекционизма Жуковского чисто случайно попадают будущие знаменитости на вроде Некрасова и Герцена. Но ведь это тоже совпадение и не более…
Когда умирает Крылов, Жуковский носится с идеей написать роман о баснописце, в котором бы вымысел был бы перемешан с правдой!
Он также не упускает из внимания греческий язык. Правда, цель изучения греческого не совсем благородная. «Ему приходит на мысль проделать такой странный опыт: взять у Гнедича все лучшие строки, а неудачные (по его мнению...) перевести самому. Будет общий перевод, — ведь многого лучше Гнедича на русский язык не передашь...»
К счастью, не все из этих космической глупости планов были воплощены в жизнь. Жуковский ограничился написанием азбуки для своей маленькой дочери. Жуковский на закате своей жизни задумывает написать масштабную работу, само название которой в точности описывает его человеческую суть. Ему хотелось изложить свои представления о христианстве, самодержавии, нравственности, истории, вообще о человеке. Он думал впоследствии составить из этого книгу под заглавием «Философия невежды». У невежд также есть своя философия и сводится она, как правило, к беспокойству о том, чтобы невежда не выглядел невеждой в чужих глазах.
Жуковского всегда привлекали мертвецы. Когда он умирал, то попросил своего слугу лишь об одном:
- — Ты, когда я умру, положи мне сейчас же на глаза по гульдену и подвяжи рот; я не хочу, чтобы меня боялись мертвого».
Ничто иное не волновало Жуковского…