Больше рецензий

5 сентября 2018 г. 18:41

436

5 "Но если моё слово что-либо значит для Вас, поверьте, что я не собираюсь быть никем кроме самого себя."

В феврале 1849 года у Диккенса появился шестой сынок. Счастливый отец повёз Кэт в Брайтон и, поселившись в доме № 148 по Кингс-роуд, вовсю принялся за «Дэвида Копперфилда». Вместе с ними жили Лич с женой. Через несколько дней после их приезда хозяин их дома внезапно сошёл с ума, а за ним и его дочь, и жильцам пришлось провести время довольно оживлённо: «Слышали бы Вы только, как вопили и ругались эти двое; видели бы, как врач и сестра пулей вылетели из комнаты больного в коридор, как мы с Личем бросились спасать эскулапа, как нас тащили назад наши жёны, как доктор медицины шлёпнулся в обморок от страха и к нему на помощь подоспели ещё три доктора медицины. И всё это на фоне смирительных рубашек, среди друзей и прислуги, пытающихся унять больных. Не хватало только миссис Гэмп. Вы, конечно, сказали бы, что всё это достойно меня и вполне в моём духе.»

картинка iulia133

Да, вот таков он был. Человек-ракета. Человек-фонтан.

С радостью и не жалея сил он брался за дела, которых писатели обычно боятся больше всего на свете: устраивал званые обеды; добывал деньги, чтобы заплатить долги своего папеньки; сочинял стихи в альбом леди Блессингтон; обследовал тюрьмы; собирал средства в помощь семерым детям какого-то актёра, попавшего в нужду; давал советы писателям; написал введение к книге одного рабочего; принимал большое участие в организации школы для детей бедняков и вёл оживлённую переписку с районным инспектором о неисправном дымоходе.

И не менее активную переписку с многочисленными друзьями, писал одновременно по два романа, выходящих ежемесячно, и несколько пьес, ставил эти пьесы и сам же в них играл (иногда по шесть ролей одновременно), редактировал журнал, ходил в гости, сам давал званые обеды и проходил пешком по пятнадцать-двадцать миль в день удовольствия ради и здоровья для и принимал каждое утро холодную ванну (не в пример своим современникам, считавшим грязь отчасти полезной).

Пересказывать биографию Диккенса мне смысла, в общем-то, нет. Не знаю просто, на чём именно акцентировать внимание. Могу лишь советовать всем без исключения прочитать эту книгу. Никогда мне ещё не попадалось так прекрасно написанной биографии. Текст, несмотря на множество цитат, выдержек из переписок, почти художественный, читается на одном дыхании, заставляя смеяться и плакать.
Ну а обаяние и харизма главного героя, его энергия, доброта, талант, не оставлявшие равнодушными никого из тех, кто его знал, кто когда-либо читал его книги, вдохновляют и поражают по сей день. Он был душой любой компании. И он был, в сущности, не очень счастливым человеком. Временами скрытным – он не любил жаловаться. Друзья не знали, как он страдает оттого, что нелюбим. А его дети только после его смерти прочли в изданной биографии отца о его работе в детстве на фабрике ваксы. Он никогда им об этом не рассказывал!

Не буду судить ту часть, где рассказывается о разрыве с женой. Непонятно, как такой добрый, чуткий, отзывчивый человек мог так жестоко, некрасиво и гадко поступить с женщиной после двадцати лет брака. С другой стороны, непонятно, как человек, способный так поступить с женщиной, мог быть со всеми остальными таким добрым, отзывчивым и т. д. Как теперь судить? Мы ничего не знаем. Ясно одно: не восхищаться Чарльзом Диккенсом невозможно. А равно и Пирсоном Хескетом, который лично для меня заново открыл жанр биографической прозы.

Посмертные записки Пиквикского Клуба

История литературы не знает ничего подобного фурору, вызванному «Пиквиком». [ … ] Появились «пиквикские» шляпы, пальто, трости, сигары. Собак и кошек называли «Сэм», «Джингль», «Бардл», «Троттер». [ … ] Книгу жульнически переиздавали, крали из неё кто во что горазд, переделывали для театра, и единственным человеком, который не извлекал из всего этого непосредственной выгоды, был автор.
свернуть

* * *

Школы

Вскоре эта часть Йоркшира (пугающие истории о йоркширских школах Диккенс услышал впервые ещё в детстве) перестала быть образовательным центром. Диккенс дискредитировал самую систему, при которой детей вверяют неограниченному произволу садистов наставников.
свернуть

* * *

Лавка древностей

«Меня засыпали умоляющими письмами – все советуют пощадить бедняжку Нелл.»

Ни один роман за всю историю не вызывал прежде такого накала страстей, как «Лавка древностей». Самые хладнокровные из современников Диккенса не скрывали своих слёз, импульсивные выбрасывали книгу в окно, не в силах вынести «страданий ангельского ребёнка».
Сытый век, нагулявший жирок на каторжном детском труде, на рабском труде, на грабежах в Индии, на многих других преступлениях, - этот век таял, как воск, читая о страданиях чистой и прелестной девочки… Никто не умеет рыдать так безудержно, как закоренелые негодяи. [ … ] Чем дальше на запад проникала «Лавка древностей», чем более грубыми и суровыми становились её читатели, тем громче звучали рыдания. Когда пароход , на борту которого плыл в Америку последний выпуск романа, пришёл в Нью-Йорк, толпы народа встретили его на набережной дружным рёвом : «Маленькая Нелл жива?» А какие горестные стоны оглашали прерии, когда книга попала в руки ковбоев! Что делалось, когда отрывок, написанный белыми стихами (…), читали на калифорнийских рудниках, под мерцающими звёздами убийцы, грабители и насильники!
свернуть

* * *

Смерть домашнего любимца (из письма другу)

«Несколько дней (как я говорил уж Вам давеча вечером) ему нездоровилось, но мы не ждали рокового исхода. Мы предполагали, что где-то у него внутри, возможно, осталась часть белой краски, проглоченной прошлым летом, но что серьёзных осложнений в его организме она не вызовет. Вчера во второй половине дня ему стало настолько хуже, что я послал за лекарем, который незамедлительно явился и закатил пациенту лошадиную дозу касторового масла. Лекарство оказало столь благоприятное действие, что к восьми часам вечера он был уже в состоянии больно ущипнуть Топпинга. Ночь прошла тихо. Сегодня на рассвете ему, по всей видимости, стало лучше. Он получил ( по предписанию врача) новую порцию касторового масла и закусил – весьма обильно – тёплой кашкой, которая явно пришлась ему по вкусу. [ … ] Приблизительно в половине двенадцатого слышали, как он что-то говорил с самим собой о лошади, о семействе Топпинга, прибавив несколько неразборчивых фраз, вызванных, как предполагают, желанием распорядиться своим небогатым имуществом, состоящим главным образом из монеток в полпенса, зарытых в разных частях сада. Бой часов ровно в двенадцать, казалось, слегка взволновал его, но он быстро овладел собой, прошёлся два-три раза по каретному сараю, остановился, прокашлял что-то, качнулся, воскликнул: «Здорово, старушка!» (любимая его фраза) – и умер.»
свернуть

Книга прочитана в рамках игры "Урок литературоведения"