"Иногда, - ответил Ницше, - учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока".
"Должен ли я лишать человека возможности выбора того, как они хотят встретить смерть? По какому праву, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими. Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться".
По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: "На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жестоким. Может, разве что некий особый тип учителя, например пророк".
"Да, да, - восторженный голос Ницше стал на октаву выше, - преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. - Он подчеркнул каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. - Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь других людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учеников".
"Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: "Я полагаюсь на волю господню". Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины".
"Кто? - Теперь и Ницше вскочил и начал расхаживать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил шагами другую. - Кто посмеет сказать? - Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: - Я посмею сказать!"
Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, - ничего удивительного, ведь его отец был священником.
"Истина, - продолжил Ницше, - достигается преодолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание вашего пациента положиться на волю господню - это неправда! Это всего лишь ребяческое желание - и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раздувающемся пузыре, которому мы придумали имя "бог"! Теория эволюции содержит научно обоснованные доказательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до логического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его".
Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защищать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спорах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил тихим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул:
"Какая страсть к истине! Простите меня, профессор Ницше, может, мои слова звучат вызывающе, но мы же с вами договорились говорить начистоту. Вы говорите об истине с благоговением, словно заменяете для себя одну религию другой. Позвольте мне исполнить роль адвоката дьявола. Позвольте мне поинтересоваться: откуда эта страсть, это благоговение перед истиной? Какую пользу она принесет моему утреннему пациенту?"
"Не в истине святость, но в поиске истины для каждого! Существует ли действо, более священное, чем самоисследование? Некоторые говорят, что мои философские труды - это замки на песке: мои взгляды постоянно меняются. Но есть и те предложения, что вырезаны в камне: "Стать собой". А как вы сможете понять, кто вы и что вы, не будь истины?"
"Но правда в том, что моему пациенту осталось очень недолго жить. Стоит ли мне сообщать ему эту информацию?"
"Правильный выбор, истинный выбор, - ответил Ницше, - может расцвести только в лучах истины. А как же иначе?"
Понимая, что Ницше готов вести этот разговор об абстракциях добра и зла бесконечно - и настойчиво, - Брейер решил, что должен заставить его говорить конкретнее. "А что с мои утренним пациентом? К чему сводится его выбор? Может, он выбрал именно веру в бога!"
"Для мужчины это не выбор. Это не выбор человека, но попытка ухватиться за иллюзия вне себя. Этот выбор, выбор другого, сверхестественного, всегда расслабляет. Это всегда делает человека меньше, чем он есть на самом деле. Я люблю то, что делает нас больше, чем мы есть!"
"Давайте не будем терять время на абстрактные личности, - настаивал Брейер, - давайте поговорим о конкретном человеке из крови и плоти - о моем пациенте. Подумайте над этой ситуацией. Ему осталось жить несколько дней или недель! Какой ему смысл делать какой бы то ни было выбор?"
Ницше трудно было сбить с толку, и он немедленно ответил: "Если он не знает о том, что умирает, как же ваш пациент решит, как ему умирать?"
"Как умирать, профессор?"
"Да, он должен принять решение, как он будет умирать: поговорить с окружающими, дать совет, произнести слова, которые берег, чтобы сказать их перед смертью, умереть на глазах людей или же побыть одному, плакать, отрицать смерть, проклинать ее или испытывать к ней благодарность".
"Вы все равно говорите об абстракции, но мне предстоит оказывать помощь конкретному человеку, человеку из плоти и крови. Я знаю, что он умрет, и умрет в сильных муках и совсем скоро. Зачем запугивать его этим? Как бы то ни было, должна оставаться надежда. А кто еще, как не доктор, может сохранить надежду?"
"Надежда? Надежда - это самое большое зло! - Ницше почти кричал. - В книге "Человеческое, слишком человеческое" я выдвигаю предположение о том, что когда Пандора открыла ящик и все беды и напасти, заточенные в него Зевсом, выбрались в наш мир, осталось одно-единственное, никому не известное зло, - надежда. С тех самых пор человек ошибочно считает коробку и ее содержимое - надежду - вместилищем удачи. Но мы забываем о том, что Зевс пожелал, чтобы человек продолжал позволять издеваться над собой. Надежда - это худшее из зол, она продлевает мучения".
"То есть вы имеете в виду, что человек должен сократить процесс умирания, если он хочет этого?"
"Это один из вариантов выбора, но только в свете абсолютного знания".
...
"Вы говорите о самоубийстве. Должен ли человек иметь право выбора суицида?"
И снова Ницше говорил твердо и ясно: "Каждый человек - хозяин собственной смерти. И каждый должен умереть по-своему. Возможно - только возможно, - мы можем иметь право лишить человека жизни. Но нет такого права, по которому мы можем лишить человека смерти. Это не забота. Это жестокость!"
Брейер настаивал: "А вы сами когда-нибудь выбрали бы самоубийство?"
"Умирать трудно. Я всегда думал, что последняя награда мертвеца - это тот факт, что ему больше не надо умирать".