Внезапное исчезновение шефа из эфира и замена на Агату уже были поводом для тревоги, поскольку наш бессменный руководитель только что лишился всех своих полномочий, но в первый момент это вызвало на площадке радушное оживление.
— Кто со мной едет в Найроби играть с медсестричками в доктора? — закричал Баранкин.
— Баранкин, будь человеком, — пытался усовестить его техник Анатолий.
— Вообще-то, я не против попутешествовать. И, откровенно говоря, я немного заскучал по экстремальной адаптации в чужом коллективе, по отказу от своего «я» и необходимости все начинать с нуля, — проговорил Олег, но, кажется, он был единственный, кому хотелось это обсуждать.
— Что же ты натворил, сукин сын? — толкнул меня в плечо Серафим.
— Какую-то лучшую версию всего. Ты бы знал, чего мне это стоило, — ответил я своему другу и всем, кто был поблизости.
И мне наконец-то было легко в этом признаваться. Я, как каменный идол, мог стоять на ветру, в снежную бурю, под проливным дождем и все расставлять по своим местам. Как будто эти слова вылетали из центра тяжести, из недр галактической невозмутимости. Они, как нейтрино, пролетали сквозь каждую клетку, сквозь каждый атом. Поэтому в моих словах было столько справедливости, столько ясности и столько правоты. Но мне не нужно было никого ни в чем убеждать. Что и было важно. Я оставался где-то в своей непогоде, в самом дальнем уголке мироздания, в комнате со стеллажами. Но это ничего не меняло, потому что я нес озарение. Я создал этот порядок, оставаясь невидимым и неведомым для всех. Не знаю, может кто-то всю дорогу и догадывался о моей роли. Иногда я ловил на себе особенные взгляды коллег, такие как сейчас. Этим проницательным людям я обязательно дарил свою улыбку, свою особенную, в уголках глаз.
— Ладно, с меня хватит, — слабым голосом проговорил Мухин.
Он встал и медленно побрел в сторону оставшегося позади леса, словно собираясь все вернуть назад. Он казался изможденным, с трудом переставляющим ноги, словно его суставы распухли от ежедневных инъекций.