На балконе сидел инвалид в шляпе. Сидел и дышал, свесив алюминиевые костыли за решетку. А кругом были весна, и воскресенье, и солнце, какое бывает к вечеру, — не сильное, спокойное солнце. По сырой земле шли двое без пальто, размахивая свертками. У одного была бутылка водки в кармане старого пиджака. До чего же замечательно в такую погоду пить с товарищем в пустой, чистой комнате, положив все на стол без скатерти, и’ чтоб в распахнутое окно поднимались голоса детей и звонки трамвая в Сокольниках и солнце уходило на потолок. А потом, не торопясь, брести под фонарями и разглядывать лица девушек.
— Почему весной так много девушек? — спрашиваешь ты.
— Не знаю почему, — говорю я. — Мне все равно.
Мы идем, чувствуя вечность.
— Почему вечность? — спросишь ты.
— Потому что мы вечны и бессмертны.
— Нет, — скажешь ты. — Потому что мы пьяные.
Мы стоим над Яузой и плюем в воду, освещенную огнями города. Вода течет под мост, потом между старыми домами, потом она впадает в Москву-реку и вместе с Москвой-рекой впадает в Оку, а Ока впадает в Волгу, а Волга впадает в Каспийское море, а Каспийское море высыхает.
— Зачем же тогда течет вода? — спрашиваешь ты.
— Удивляюсь тебе, — говорю я. — А круговорот природы? А рыбы? Где им жить?
— Это безусловно, — соглашаешься ты. — Рыбам жить негде.
И ты грустишь, опустив голову.