А защищаться, Леночка, можно только любовью. Не оружием, не нападением, не ударами, а любовью. Только любовью. Он тебя обижает — а ты не обижайся, а только еще больше его люби.

Книга заинтересовала потому что в лонге Большой книги роман "Деструдо". Номинирован по рукописи, возможности прочитать пока нет, но в свободном доступе отрывок из него, глава "Лучше оленей" А поскольку прежде я не читала у Ирины Мамаевой ничего, оказалось интересно составить представление. Ну, хотя бы по повести "Ленкина свадьба"

Вещь очень простая, даже приземленная, рассказывает о деревенских буднях и написана нарочито сниженным языком. Ирина Мамаева из Карелии, потому российский Север, дремучие калевальные села, в которых время словно бы замерло или вовсе течет вспять, о достижениях цивилизации, кроме мотоцикла, электродоилки и трактора, словно бы и не слыхивали, а люди недалеко ушли от патриархального уклада с обыденным язычеством и стихийным политеизмом.

Доярка Лена, красотой и талантами не блещет, простушка, влюбляется в первого парня на деревне Юрку, который только что вернулся из армии. Девки за ним, разумеется, хвостом и скромной Ленке ничего не светит. Она перебирает в памяти минуты случайных встреч, каждый обращенный на себя взгляд, всякое случайное слово, переживает эйфорию начала влюбленности, падает в пропасть отчаяния, надеется - все как всегда.

А вокруг дремучая деревня, где вся жизнь на виду, все про всех все знают, судачат и сплетничают, пьют, дерутся, наводят порчу, ссорятся, мирятся, воруют комбикорма и вот это вот все. Следует отдать должное, эффект погружения в чистилище наиболее полный из возможных. Но есть серьезный, на мой взгляд, недостаток. Авторский язык совершенно идентичен тому, на каком говорят герои, оттого иногда ощущение, что находишься в филиале Палаты №6 зашкаливает.

Невольно вспоминаешь северную деревенскую прозу Яны Жемайтелите, с ее поэтичным языком, не можешь не видеть разительного отличия, и сравнение не в пользу Мамаевой. На фоне яркости и сложности образов, непростой интриги, языковой роскоши другой книги, где речь о русском Севере, на сей раз соперницы по длинному списку БК Ирины Богатыревой, "Ленкина свадьба" тоже выглядит бледно.

Чем художник отличается от дилетанта? Только болью. Дилетант же ищет в искусстве удовольствие.
Одилон де Редон.

Не люблю псевдотерминов "знаковость", "культовость". И тем не менее Максимилиан Александрович Волошин для нашей культуры - фигура знаковая и культовая. Даже Евтушенко, и тот написал о нём: Санта-Клаус русской поэзии. Если вдуматься, нет лучшей похвалы. "Даты бытия" - в первую очередь самоисследование. Неподдельно интересная хроника обычаев, взглядов, воззрений одного таланта. С Волошиным можно спорить, можно пожимать плечами, кое-кто сделает его мишенью несколько запоздалого остроумия. И ведь правда комично: эти хламиды, полынные венки, сандалии, это «я - европеец», дуэль с потерей калоши, седая мама в мужских шароварах, конфликт с Мандельштамом из-за книжки, хромая и чахоточная русская девушка Черубина де Габриак… «Европейскую» самоидентификацию Волошина так и хочется поставить в кавычки. Из детских воспоминаний просвещённого западника:
Мне до сих пор памятна плотная корпулентная фигура нашего классного наставника - математика Лабанова. Это было на первомайской гимназической прогулке в окрестностях Феодосии. Когда все педагоги сильно подвыпили, Лабанов, оглядываясь и опираясь на плечи бородатых и усатых "дядей" (это был V класс), говорил: "Вот мой класс - молодцы!" И, показывая пальцем на молодого человека в соломенной шляпе и в ботинках кричащего вида, бессмысленно смерив его и веселящихся гимназистов, неожиданно сказал: "Зачем этот человек соломенную шляпу надел - бей его". Молодцы оказались на высоте - повалили молодого субъекта, сняли с него ботинки и шляпу. Эта выходка очень подняла педагогический авторитет классного наставника…
Естественно, Андорра или Балеары в образовательных бескопеечных вояжах юного Волошина казались столицей мира. Что уж толковать о Париже! Парижем он был отравлен, околдован. Сколько восторга в описании «праздника тела и пляски» - ежегодного бала парижских нудистов! А между тем что происходит? Натурщицы, подрабатывающие проституцией, и проститутки обоего пола, подрабатывающие позированием, пляшут неглиже перед господами артистами и господами меценатами, которые давно пригляделись и слюной истекают разве для порядку. Провидеть в этом дне гранёного стакана или в отвратных сценах корриды Грецию – нужно очень желать Греции.
Потом Элладой стали холмы Коктебеля, на берег вымыло кривой корень, корень нарекли Габриахом, бесом, берегущим от бесов. Ну, штрейкбрехер! Если брать фамилию в его честь, то звать должны Черубиной в честь херувима. Начиналось как прекрасная мистификация. Продолжалось как смешной розыгрыш. Закончилось так:
…я подошел к Гумилеву и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского: "Достоевский прав, звук пощечины - действительно мокрый". Гумилев отшатнулся от меня и сказал: "Ты мне за это ответишь". Мы с ним не были на "ты". Мне хотелось сказать: "Николай Степанович, это не брудершафт". Но тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: "Вы поняли?" То есть: поняли ли - за что? Он ответил: "Понял".
Первая Мировая ещё застала Волошина в европейских иллюзиях. Он умилялся всемирной мясорубкой, даже перечисляя погибших французских писателей, поэтов, живописцев, - своих друзей – утверждал, что они - не зря, они - за Свободу, за идеалы. Из волошинских статей 1914-1917 гг. всплывают, как обломки из половодья, Ницше, античность, пафос, «блаженны павшие». Революция смыла последние обольщения. Все эти либерте, фратерните, эгалите – наносное. Важно не допустить расстрела без суда.
Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей — убийцы и жертвы в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей — и в результатах молитвы можно не сомневаться.

воспоминания последней любви Пастернака Ольги Ивинской и ее дочери. ужасная ситуация с двойной жизнью Пастернака все время чтения вызывала у меня противоречивые эмоции. очень жалко Ивинскую, а Пастернак выглядит каким-то эгоистом - вроде и при музе, вроде и не надо брать ответственностьза уход из семьи. но Пастернака тоже жалко, особенно в истории с Нобелевской премией.
вообще все, что касается Пастернака в этой книге, - очень интересно, но в конце кажется для объема вставили занудные записные книжки Емельяновой и ее воспоминания о более поздних годах - это осилила с трудом.