«А где женщины?»: как учительница литературы пытается изменить школьную программу

Автор: Ксения Слепихина

В школьной программе по литературе почти нет женщин — в результате многие школьники даже не догадываются о том, что у великих классиков-мужчин были талантливые современницы. Исправить это пытается Ани Петрс — преподавательница русского языка и литературы, окончившая филфак в Барнауле и переехавшая работать в Петербург. Она скорректировала учебные планы так, чтобы ее ученики ознакомились с произведениями малоизвестных писательниц.

— Как ты в школу пришла работать?

— В первый раз я пришла работать в школу, когда переехала в Петербург. Там я проработала два года, это была школа в Петергофе. Тогда я только знакомилась с программой, входила в эту систему образования. Потом я оттуда уволилась, потому что у нас были разные ценности с директрисой. У меня по договору было написано, что я работаю до трех, а по факту в свой первый рабочий год я уходила из школы в восемь или в девять вечера. Меня как-то в декабре закрыл в школе охранник — не заметил, что я там еще есть, он подумал, что все ушли. (Смеется.) Я выхожу из кабинета — тьма просто, нигде нет света, я думаю: «Так, точно не к добру».

Вскоре начались выборы, и на собрании директриса недвусмысленно сказала, за кого нужно голосовать. И более того, она потребовала от классных руководителей, чтобы они на собраниях родителям «донесли информацию» о том, за кого, как и почему нужно голосовать. И вот после этого я поняла, что я не могу там работать, и ушла в конце учебного года.

Ушла работать в образовательный центр. Там поначалу было все очень свободно, демократично и интересно. И у нас был цикл лекций от преподавателей. И вот мы — нас там было три-четыре человека — раз в неделю проводили «Умные вечера». Был биолог, историк, географ, я иногда что-то рассказывала.

В один год директор решил посвящать каждый месяц какой-то общей теме. То есть до этого лекции были у всех разные, просто кто о чем, а тут он решил сделать общую тематику. Он придумал тему «Начало исследований», и нужно было рассказать о том, как начиналась какая-то наука или область науки. Кто-то говорил, например, про палеологию и антропологию. Я тогда думала: «Про что же мне рассказать?» И вот как-то так получилось, что я рассказывала про гендерные исследования в литературе.

Ну и понемножку, получается, в образование эта тема у меня начала входить. У меня уроки частные, и тут все больше зависит от того, какая цель у детей. Например, есть одна ученица. Она сдает ЕГЭ, и в кодификаторе только несколько женских имен: Ахматова, Цветаева, Толстая и Петрушевская. Мы бы могли читать кого-нибудь еще, но ей больше не нужно и нет на это времени. Я иногда что-нибудь говорю, привожу в пример каких-нибудь других писательниц. Она понимает, что то, что мы изучаем, — это не вся литература, даже не половина русской литературы, просто, чтобы она имела представление, когда я говорю о современницах Державина или Пушкина. Просто чтобы у нее в голове было понимание о том, что они есть.

Еще у меня есть ученица, она в четвертом классе. Мы должны были изучать эпоху Возрождения, географические открытия и вообще интерес к человеку. И там должен был быть текст про Робинзона Крузо. И я у нее спрашиваю: «Ты читала „Робинзона Крузо“?» Она отвечает, ребенок 10 лет: «Нет, мне не понравилось, я не дочитала». Я говорю: «А что тебе нравится?» Она: «Мне понравились „Маленькие женщины“ Олкотт». И я такая: «Ого! Ты прочитала? Это же толстенная книга». Она отвечает: «Да!» Я спрашиваю: «И сколько ты ее читала?» Она: «Ну, наверное, месяц или два». А это девочка, для которой русский язык — второй. Они живут в Италии, и у нее основная школа — итальянская, в русскую школу она ходит раз в неделю. И она читала эту книгу на итальянском. Она уже заявляет: «Это моя любимая книжка, это моя любимая писательница».

— Что сегодня собой представляет школьная программа по литературе и давно ли в нее вносили какие-либо изменения?

— Мне кажется, в нее не вносили изменения с тех пор, как ее сделали. Все, что в нее с тех пор добавляется, это просто тексты XX–XXI века. Так что я сама вношу изменения.

С этого года я еще даю уроки в центре для детей и подростков, и там мы тоже изучаем литературу. И у меня больше часов в ней, чем если бы это была общеобразовательная школа. Вот там мы все читаем! Там учебники мне особо не нужны, потому что я либо сама расскажу, либо им распечатаю оригинальное и принесу. Я так делала еще когда в обычной школе преподавала. Например, эту же теорию штилей и стихосложение Ломоносова я детям распечатывала, и мы читали оригинал, а не пересказ из учебника.

Ани Петрс с учеником. Фото: Стельмахова Александра

Я искала какую-нибудь хрестоматию вместо учебников, которые у меня были в школе до этого, и нашла издание под редакцией А. Н. Архангельского. Его плюс в том, что там зарубежная литература перемешана с русской. И там есть такие тематические модули: например, мы изучаем тему путешествий в литературе и смотрим «Одиссею», потом Афанасия Никитина и другие тексты-путешествия. Получается, она не хронологически выстроена, а по темам. В девятом классе там, например, «Слово о полку Игореве», а потом сразу же шукшинский «Экзамен» — рассказ, который с ним связан. И выходит такая интертекстуальность, которую вы с детьми изучаете, хотя они еще не знают этого термина. И ты, получается, постоянно скачешь из зарубежной литературы в русскую по периодам, и изучаешь одну тему. Но у них тоже нет писательниц.

Мне кажется, что нам давно нужно пересмотреть не только материал, который мы изучаем, но и вообще цели изучения литературы. Первое, что я у детей всегда спрашиваю: «Зачем мы с вами этим занимаемся? Вы зачем тут сидите вместе со мной?» Они говорят сначала заученные фразы о том, что это им помогает делать их язык грамотным, что они учатся правильно писать слова.

Потом, когда их чуть спрашиваешь, — они начинают говорить про культурный кругозор и это все. Недавно одна девочка ответила: «Блин, вы задаете этот вопрос каждое 1 сентября, и я каждый раз забываю, что нужно сказать». (Смеется.) Я говорю: «Ну вот, видишь, дело все-таки не в запоминании ответа».

Такой вообще сложный вопрос. Потому что мне тоже, особенно с детьми помладше, трудно на него сразу ответить: зачем мы с вами читаем литературу. Потому что сложно говорить с ними о том, что через литературу мы перенимаем какие-то культурные коды и усваиваем их, когда детям 10–12 лет. Я могу говорить об этом с детьми старше, они сами даже подходят иногда к этому. Может, не такими словами, но смысл передают. Дети и родители не всегда понимают, зачем они этим занимаются, а преподаватели и министерство образования тоже не всегда понимают. Советское мышление — просто знать, чтобы знать, уже давно неактуально. Мы уже живем не в таком мире, где знание само по себе имеет какую-то ценность.

Мне кажется, уже даже название самого праздника 1 сентября — День знаний — звучит абсурдно. По крайней мере, для меня. Потому что должен быть не День знаний, должен быть День людей, которые что-то с этими знаниями делают.

Литература в школе тоже должна перестать быть историей литературы. Там изучают биографии авторов и пересказывают содержание текстов, и все. Но если дать детям другой текст того же самого автора, то вероятность того, что они смогут его самостоятельно прочитать, понять и соотнести, например, с историческим контекстом, с другими текстами этого же автора, с другими текстами этой же эпохи, сумеют вычитать там какие-нибудь подтексты, понять конфликт в произведении, — это уже сложно. Наверное, бóльшая часть учеников не сможет этого сделать, потому что они обучаются не инструментам анализа и работы с текстами, а изучают историю литературы. Это немножко разные вещи.

На уроках литературы в школе мы должны заниматься литературоведением: изучать принципы построения текстов, работать с текстами, анализировать литературные произведения в первую очередь, изучать принципы построения текстов, а не историю литературы.

— И как, например, дети могут ответить на вопрос: зачем читать толстенную «Войну и мир»?

— Дети сказали, что это им нужно для того, чтобы лучше понять себя и то, каким было общество тогда, и сравнить его с тем, какое оно сейчас. Ну то есть обычно говорят об опыте, чтобы не повторять ошибок, чему-то научиться… Но про «Войну и мир», про такие большие тексты, они больше говорят, что их интересует исторический контекст.

Скажу сейчас такую крамольную вещь — можно не читать «Войну и мир». Я думаю, что если текст не идет, то лучше его не читать, потому что нет смысла в этом чтении.

Все, что мы делаем, очень связано с эмоциями и с нашими чувствами. И мне бы, например, не хотелось, чтобы у детей большой толстый роман ассоциировался с потраченным временем, с чувством того, что тебя заставляют делать то, что тебе не хочется. Чтобы он уже изначально был как такой триггер в будущем.

— Какие сейчас три самых любимых произведения у детей в школе?

— Я не знаю, что они еще читают, кроме того, что мы читаем в школе. Ну, например, вот уже сейчас у нас октябрь, мы читали «Кавалерист-девицу» Дуровой, и она им понравилась.

Мы читали «Франкенштейна» Мэри Шелли. К концу последнего занятия по этому тексту к серьезным вопросам перешли с ними. Мы, например, обсуждали эффективность тюремной системы в России, и насколько она действительно работает, если направлена только на наказание, и должен ли быть всякий преступник наказан, и как именно. Или не наказывать, а работать над его исправлением, чтобы вернуть человека в общество. Я еще их попросила написать список вопросов, которые задает этот текст. И вот одна из учениц спросила, кто из героев является настоящим монстром в этом тексте: создание Франкенштейна или сам доктор, который бросил свое творение и обрек на муки его и остальных?

Сам текст им тоже понравился, притом что не все его полностью прочитали. Но они знают сюжет, они посмотрели, может быть, краткое содержание, и мы читали фрагменты. То есть я им сделала вырезку, и бóльшую часть текста мы прочитали фрагментами.

Ани Петрс с учеником. Фото: Стельмахова Александра

Я не страдаю от того, что дети не прочитали весь текст полностью. Конечно, где-то внутри меня, может быть, сидит еще такая советская учительница, которая спрашивает: «А голову ты не забыл?» Но если быть честной, когда дети признаются, что не читали заданный текст, то я не испытываю какого-то гнева или сожаления.

Мне очень врезался в память случай один в университете. Был замечательный профессор, он вел у нас курс по зарубежной литературе, и как-то он сказал такую фразу: «Если вы опоздали на занятие, на лекцию, любая причина, по которой вы опоздали, уважительная, даже если вы проспали». И я тогда подумала: «Ого! Ничего себе, это говорит профессор, который должен быть, наоборот, более требовательным к нашей посещаемости».

Видимо, это как-то повлияло на мою систему взглядов тоже. Даже если ребенку просто не хочется читать произведение, это уважительная причина. Потому что я тоже не читаю тексты, которые мне не нравятся. Я бросила привычку читать произведение, если я только теряю время и наполняюсь какими-то отрицательными эмоциями и негативными ассоциациями, а этого быть не должно. Мне хочется, чтобы дети получали удовольствие от чтения. И поэтому, когда они приходят на урок, у меня всегда есть план Б, который на самом деле план А на случай, если дети не прочитали текст. Поэтому, когда я спрашиваю «Прочитали?», а они отвечают «нет», я говорю: «Ладно, мы тогда делаем вот это».

— Получается, что ты даешь им книги как бы сама от себя: писательницы и так далее. Это же не школьная программа.

— Да, это не школьная программа, но, так как мы и не обычная школа, я чувствую себя свободно. У меня цель не прочитать все тексты из школьной программы, а научить детей работать с текстами, анализировать их и уметь аргументированно выражать свое мнение письменно, поэтому я привлекаю другие тексты. Мы читаем не только тексты женщин, которых они бы не прочитали в школе, мы читаем еще и тексты мужчин, которых они бы там тоже не прочитали. Например, Батюшкова, стихотворения Веневитинова.

— А каких женщин ты бы добавила в программу?

— Кроме Дуровой мы читали Елену Ган — повесть «Суд света», Шкапскую, Кугушеву — это уже ХХ век. Немножко еще почитали из лирики Ростопчину и Волконскую. Буквально одно занятие посмотрели Дмитриеву — Черубину де Габриак — и вообще вот эту вот всю историю, которая была вокруг этого имени. Это из тех, что мы уже прошли.

Еще я собираюсь добавить туда Марию Поспелову — современницу Державина. Она одна из немногих женщин, кто тогда печатался. Тогда писали многие, а вот именно печататься женщины начали намного позже.

Я думала добавить Александру Зражевскую и у нее читать не столько тексты, сколько критику, потому что мы уже читаем критику со старшими классами — Добролюбова, Белинского.

Я хочу с ними почитать современную писательницу Нину Дашевскую. Она пишет тексты для детей самого разного возраста: у нее есть 0+ для маленьких, и есть для подростков. Она по первой профессии то ли скрипачка, то ли виолончелистка, поэтому в ее текстах очень много музыки. Они и сами по себе написаны очень здорово. Можно «Вилли» почитать или «День числа Пи» — мне очень нравится вот этот роман.

И Елену Гуро, конечно, будем читать, когда дойдем до футуристов. Она же еще и художница, и поэтому будем все вместе смотреть. Она сама делала оформление своих сборников, и она же делала оформление вот этого манифеста «Садок Судей». Важно говорить с учениками о литературе неотрывно от других видов искусств.

Я хочу, чтобы мы с детьми прочитали Каролину Павлову, и еще я хочу прочитать с ними Хвощинскую. Это две сестры, Надежда и Софья, обе писали под мужскими псевдонимами. В XIX веке мужские псевдонимы у писательниц — это обычная вещь. У них замечательные повести: «Братец», «Первая борьба», «Пансионерка».

— А как дети реагируют? Многие ли из них знают о том, что существовало такое огромное количество талантливых писательниц и что у Толстого или Достоевского были и современницы тоже?

— Я вообще стараюсь не упрекать, если кто-то не знает, кто такой Батюшков или кто такая Дурова. Но мы читаем обоих. Для них это еще один автор какой-то, которого они, если бы не пошли в школу, не узнали бы. Например, Елена Ган и какой-нибудь Сенковский, о котором тоже говорим и можем что-нибудь у него почитать. Многие и Державина не знают. Поэтому если им не говорить, что это какая-то диковинка и в других школах этого нет, то они никак не отреагируют.

Но у детей старших классов есть опыт обучения в обычной школе. И вот тут они сравнивают. У меня есть девочка, которая после уроков иногда говорит, что она очень рада и очень довольна, что мы читаем женщин: «Я знала, что они должны были быть». Но при этом ей было непонятно, где искать о них информацию. Ведь ты специально не полезешь искать русских писательниц XIX века.

— Как ты думаешь, почему в школьную программу не вносят изменения?

— Может они есть, просто мы о них не знаем и они не такие масштабные. У меня, например, десятый класс — там три-четыре человека, их немного. О наших занятиях не знают даже мои коллеги. И точно так же, может быть, где-нибудь в разных точках на карте России есть преподаватели, которые сами вводят изменения, но при этом мы не знаем об этих людях.

Почему это не на уровне всей страны, не масштабно? Потому что бóльшая часть преподавателей сама не знает, что были такие писательницы. Я сама, когда работала в школе, тоже не слышала ни про Хвощинскую, ни про Зражевскую, ни про кого-то еще. И я не только про них не слышала, я точно так же не задавалась вопросом: «А где женщины? Почему у нас женщины появляются только в ХХ веке? Неужели до Ахматовой и Цветаевой никого не было? Неужели никому из них не хотелось поделиться своим опытом, как-то выразить себя, показать, что вот они есть?» До изучения ХХ века у девочек нет опыта чтения и понимания женщины как субъекта, они всегда изучают женщину как объект. Потому что до 11-го класса женщина описывается мужчиной, и это всегда мужской взгляд. Ведь ты все равно себя идентифицируешь с героями, когда читаешь текст, особенно если он написан от первого лица. И это, кстати, отдельный вопрос: если открыть все упражнения по русскому языку, там все предложения, все тексты от мужского лица.

И мне приходится тяжело, когда нужно просить детей не называть родовое окончание, которое к ним не относится. Когда ты просишь ребенка составить предложение устно или описать картинку, девочки рассказывают о себе в мужском роде. То есть они говорят: «Светило солнце, я проснулся». Это устный текст, а они говорят все равно о себе в мужском роде.

— А возможны ли масштабные изменения в программе?

— Система не реформируется, потому у их создателей нет такой цели. У них нет желания изучать именно тексты, потому что они даже и не думают о том, чтобы выровнять баланс, чтобы дети могли познакомиться с женским опытом тоже. Все тексты, которые мы знаем, искаженно представляют жизнь общества того времени. Наивно думать, что жизнь среднего человека в XIX веке состояла из балов или причесывания — это не так. Когда ты читаешь текст, написанный женщиной, ты понимаешь, что эти же прекрасные платья даются с огромным трудом. Это всегда сопровождается кучей разных проблем, начиная от необходимости тратить кучу времени и сил на приготовления. Если ты не понимаешь, что вообще-то в этом идиотском корсете невозможно нормально дышать и разговаривать, то тебе сложно понять, чего это они все такие малохольные, постоянно вздыхают и падают в обморок. Вы попробуйте походить в этом корсете хотя бы два-три часа — узнаете.

То есть люди не думают — те, кто составляет программу, — о том, что этот опыт тоже важен и его тоже нужно знать. И уроки истории тоже выглядят как список того, кто когда правил. Войны и правления, войны и правления — и все. Но ведь жизнь наша не состоит из этого, и бóльшей части людей, я уверена, вообще было наплевать, кто ими правит. На уроках истории нужно изучать общество, какой была жизнь — что делали люди каждый день, из чего состоял их быт.

И литература, написанная женщиной, помогает к этому приблизиться больше, потому что женщины больше были включены именно в быт, чем мужчины.

Во многом виновата большая формализованность системы и бюрократизированность. Составление программы и ее изменение не имеет никакого смысла, потому что ей все равно особо никто не следует. Это бумажка, которая нужна для проверки, просто чтобы от тебя отстали и дали тебе нормально делать свою работу. Это была одна из причин, по которой я увольнялась из первой школы, потому что мне надоело играть в постоянную игру, когда ты в электронном журнале пишешь одно, а по факту вы изучаете что-то другое по разным причинам — может, был карантин какой-нибудь или тебя не было, ты болела, и нужно догнать. Ты отстаешь на один-два урока, но тебе нужно все равно записывать другой урок, который должен быть. Ты же не можешь написать, например, детям в электронном дневнике домашнее задание, которое тебе нужно, чтобы они сделали. Ты записываешь то, которое ты бы им могла задать, если бы вы проходили сейчас другой предмет. И потом тоже возникает вопрос у родителей: «А почему в журнале написано одно, а ребенок говорит, что вы сегодня изучали не это?»

— Родители детей и коллеги знают, какую литературу вы проходите? Они ничего не говорят по этому поводу?

— Нет, со стороны родителей вопросов не было. У меня не так много коллег и знакомых преподавателей. Но у меня есть близкая подруга, тоже филолог и преподает, и она со мной согласна полностью. И она бы меняла программу и сама там что-то смотрит. Но она частный преподаватель и больше русским занимается, поэтому у нее нет сильной необходимости что-то менять.

— На широкую публику это тоже пока не идет?

— Я могу судить по своей страничке в Instagram, где я веду блог о филологии и иногда рассказываю про писательниц. Я, например, спрашиваю про Дурову — изучали подписчики или нет. Мне написала женщина из города Елец, что их водили в музей Дуровой, а другая рассказала, что они в институте читали. Но это все отдельные региональные истории. Они читали и знают, потому что они находятся в том же регионе, откуда эти писательницы.

Или мы, например, на литературе не говорим о Софье Толстой. Я вот недавно наткнулась на исследование, где автор говорит о том, что светские сцены «Войны и мира» написала она: он взял их из повести Софьи «Наташа».

Про Толстого часто говорят, что он тонко чувствовал женскую душу. Секрет очень простой: все сцены с женщинами писала его жена. Про то, что она была его редактором и кучу раз писала и редактировала текст, я думаю, и так все знают, просто не все знают, что она при этом его прям переписывала. Но когда говоришь об этом на широкую публику, кто-то начинает обвинять тебя в том, что посягаешь на святое, а кто-то соглашается с тем, что необходимо критически относиться ко всему.

— Ты веришь в особую преподавательскую миссию? Она мотивирует тебя работать, если она есть?

— Верю, иначе я бы не занималась этим. Моя цель — с помощью литературы помочь детям и взрослым понять себя и мир вокруг. И если текст не помогает это сделать, то он нам не нужен — я думаю так. И если текст нам не нравится, то мы будем по-другому его читать. Будем говорить о том, что текст в культуре занимает такое-то место, но по этим пунктам мы с ним не согласны, здесь и здесь он нас не устраивает. В первую очередь для меня литература — это предмет, где мы учимся мыслить и рефлексировать. Не принимать все на веру, даже если это что-то само собой разумеющееся. Пушкин — солнце русской литературы, «Война и мир» — великий текст? А ты докажи, что это великий текст. Это потому что так написано в учебнике? Но это же не ты написал или написала. Почему я должна в это верить?

И мне кажется, что у меня получается. Может быть, не на каждом уроке и не со всеми детьми, но получается. Потому что в итоге дети сами начинают критически относиться не только к тому, что они говорят, но и к тому, что я говорю. Каждый раз мне приходится доносить до них мысль, что я не являюсь для них каким-то человеком, который сейчас придет и принесет им истину. Передаст им священное таинство, которое было только у меня, а сейчас будет только у них. Уходит много времени и сил на то, чтобы дать детям понять, что я тоже могу ошибаться и что это нормально, и что я сама чему-то учусь у них. Иногда это доходило до абсурда, когда дети мне начинали говорить «вы же учитель, вы не можете ошибаться!». Я брала маркер и писала на доске слово «молоко» через А и говорила: «Видите? Могу».

Ани Петрс на уроке. Фото: Глобова Маргарита

Для меня главное — это сделать так, чтобы они не принимали все на веру, чтобы они умели работать с информацией, чтобы они умели ее адекватно и непредвзято оценивать, рефлексировать, аргументировать свою точку зрения. Дети знают, что даже если это какая-то точка зрения непопулярная и если она очень сильно не совпадает с моей, я никогда не занижу оценку и никогда не буду критиковать работу, если она аргументированная. И мы всегда это обговариваем.

Со временем я отучилась ставить оценки. Я прошу детей самих себя оценивать по десятибалльной шкале. И надо сказать, что дети этого тоже не умеют делать. Потому что за работу, которую я бы, например, оценила на восемь из десяти баллов, ученики ставят себе пять или шесть. Мы заодно учимся адекватно себя оценивать.

— Как ты думаешь, почему они занижают себе оценки?

— Наверное, они никогда этого не делали и привыкли к тому, что всегда кто-то другой их оценивает. Когда я в первый раз их прошу поставить себе оценку, они такие: «Как? Вы же учитель, я не могу». На последнем занятии я сделала две колонки: в одну я поставила оценки по баллам, которые они себе поставили, а во вторую — которые я поставила. Потому что разброс был сильный, они все себе понаставили троек. И я: «Нет, давайте уж я тоже вам поставлю оценку». Там был мальчик-троечник, которому всегда снижают балл за поведение. И вот он ставит себе пять или шесть баллов из десяти, я говорю: «Ты недооцениваешь себя, я бы тебе поставила десять баллов». Он удивляется: «Мне?! Да вы шутите».