Рождественские традиции были подарены миру Диккенсом под давлением финансовых проблем

Рождество во все времена было временем веселья, подарков, шумных застолий и семейных встреч. Но традиции рождественского рассказа, составляющего сегодня значительный календарный культурный пласт: проза, поэзия, драматургия, кино — всех этих историй, где герои сначала переживают тяжелый моральный и/или материальный кризис, который усугубляется до совершенно невыносимого, а потом всё чудом разрешается наилучшим образом — до Диккенса этой традиции не было. Ей положили начало пять его рождественских повестей, первая и самая знаменитая из которых «Рождественская песнь в прозе».

Вы помните историю скаредного богача Эбенизера Скруджа, который не празднует Рождество сам и считает глупцами и лентяями людей, искренне радующихся празднику? После того, как он возвращается в Сочельник в свой одинокий дом, где ему является, бряцая цепями, давно почивший партнер по бизнесу Марли, чтобы предупредить, что если он, Скрудж, не переменится, то его ждет страшный конец. А для того, чтобы подтвердить свое предостережение, он пошлет трех духов Рождества: минувшего, нынешнего и будущего.

В первый час пополуночи является дух прошедшего Рождества и показывает Скруджу время, когда он был еще не безнадежен, любил хорошую девушку, умел радоваться жизни. Но постепенно сердце его всё больше ожесточалось, и невеста рассталась с ним, поняв, что ему теперь не нужна любовь бедной девушки. Во второй час пополуночи приходит дух нынешнего Рождества и показывает как искренне радуются даже совсем небогатые люди, какое дружное веселье царит в семье у его клерка, которому Скрудж бессовестно недоплачивает. Веселье, которое омрачается тем, что его сын болен и умрет без денег на лечение, которое могло бы помочь.

И наконец, в третий час пополуночи является дух будущего Рождества, и снова все кругом радуются, между делом упоминая старого скрягу, который преставился — туда ему и дорога, без него мир лучше. И Скрудж понимает, что этот покойник, о котором никто слова доброго не скажет, — это он сам. И воры в первую же ночь после его смерти ограбят дом, и никому богатство, над которым он так трясется, счастья не принесет. Прочувствовав всё это, скряга приходит в ужас и пытается изменить себя и судьбу.

И все мы, даже те, кто относится к повести без особого энтузиазма, понимаем, что без нее не было бы любимой «Иронии судьбы» или «Реальной любви», и благодарны Чарльзу Диккенсу. Но мало кто знает, что свою волшебную сказку он писал под влиянием финансовых трудностей. На момент начала работы над «Рождественской песнью в прозе» у Диккенса родился малыш. Кроме того, падали продажи романа «Мартин Чезлвит», который выпускался журнальным сериалом, а долги молодой семьи составляли астрономическую для их финансов сумму — 270 фунтов.

Так вот, свою Рождественскую повесть он писал главным образом для того, чтобы рассчитаться с долгами, и, крайне ограниченный во времени, успел закончить работу над ней за шесть недель. Диккенс всегда работал очень быстро: полгода на роман было для него нормой, а колоссальный по объему «Дэвид Копперфильд» написан всего за десять месяцев. Но всё же в этом случае нервное и физическое переутомление было так сильно, что отразилось на состоянии здоровья. У тридцатилетнего тогда писателя развился нервный лицевой тик, который сам он списывал на ревматизм. А сильнейшее напряжение, которое испытывал во время написания повести, «выхаживал» — закончив свою дневную норму, совершал долгие прогулки, больше напоминающие походы, иногда по десять-пятнадцать миль.

Биографы связывают это не в последнюю очередь с тем, что именно в тот период у него начались слуховые галлюцинации. Знаменитая картина, где над головой Диккенса клубятся туманом или дымом персонажи и сцены, требуя, чтобы он перенес их на бумагу, — не плод фантазии художника. Писатель много раз рассказывал, что при работе над текстом слышит голос, отчетливо выговаривающий каждое слово, за которым он затем всё записывает. Кроме того, слуховые галлюцинации порой сопровождались зрительными. Так во время работы над «Мартином Чезлвитом» автору сильно докучала миссис Гамп, своими шуточками вызывавшая у него приступы дикого хохота, а с «Лавкой древностей» крошка Нелл всё время вертелась у его локтя, требовала внимания и сочувствия и не на шутку ревновала, когда он отвлекался на разговоры с реальными людьми.

Что ж, чудо, даже Рождественское — вещь не всегда плюшевая, а чаще всего прямо жестокая. Когда вдохновение посещает творца, оно не заботится о комфорте принимающей стороны. И как бы там ни было, Диккенс умел переплавить в чистое творчество и тонны читательской радости то, что любого другого заставило бы чувствовать себя больным. А кроме того — и это важное преимущество — мог извлекать из особенностей своего мировосприятия звонкую монету. Ведь в конце концов «Рождественская песнь в прозе» принесла ему 240 фунтов уже за первую публикацию, и это не считая переизданий, постановок, роста популярности в целом.

Когда Диккенс закончил последнюю страницу «Рождественской песни» и написал слово «Конец», подчеркнув его тремя выразительными чертами, он, по собственным воспоминаниям, пустился в неудержимый разгул вечеринок, представлений и танцев, словно боялся, что если не сделает этого, станет похожим на Эбенизера Скруджа.

И как бы там ни было, а у всех нас теперь есть рождественские повести, в которых, как сказал Честертон: «Огромное количество снега, дождя, тумана и счастья».

Текст: Майя Ставитская