Шестнадцать вопросов по пройденной теме_эссе на тему «Мы родом из школы»

Воспоминания о школе, которые я попытаюсь облечь в слова, никогда прежде не были мною озвучены. Я старалась не возвращаться к ним, что вполне удавалось вплоть до недавнего времени.
Воспоминания эти, как и любые другие, носят отрывочный и субъективный характер, но, вероятно, отражают в некоторой мере ситуацию, сложившуюся в региональной школе в один из самых тяжелых для страны периодов – 90-е годы.
Я не ставлю целью осудить кого-то и не собираюсь заниматься морализаторством, цель, которую я преследую, скорее психотерапевтическая, потому что, как я понимаю сегодня, некоторые присущие мне комплексы имеют безусловное происхождение из детства, а именно, из школьного детства.
Все время школьного обучения я не воспринимала происходившее как что-то из ряда вон выходящее. Напротив, была склонна считать это нормой, и сегодня, слушая проникнутые ностальгической ноткой воспоминания окружающих об их собственных школьных годах, задумываюсь, почему спустя почти пятнадцать лет, я снова возвращаюсь к этому вопросу?
Я постараюсь избегать имен в своем повествовании, ну а если необходимость в них все-таки возникнет, имена будут изменены. Только имена, но не факты.

Дальше...

Первая учительница и начальная школа.
Ребенком я была очень спокойным, это отмечали все – родители, знакомые, воспитатели, – но вполне открытым. Не могу припомнить, чтобы я стояла в стороне, если рядом играли другие дети, меня всегда и без проблем принимали в компанию.
О, конечно же, я хотела поскорее пойти в школу! И даже класса до третьего упорно твердила себе и окружающим, что мне там нравится.
Самое первое школьное воспоминание, очень светлое, связано с линейкой первого сентября. Первоклассников с цветами в руках, выстроили напротив выпускников – каждый из них держал детскую книжку. Сразу после торжественной речи и первого звонка, я запуталась в чьих-то ногах, кому-то вручила свой цветок, а кто-то, смеясь, сунул мне в руки одну, потом вторую книжку. Я стояла посреди всей этой суматохи и чувствовала себя замечательно, мне все нравилось.
После первого родительского собрания, мама спросила, почему учительница решила, будто я ее боюсь. «Она назвала одну девочку дурой…». Эта была примерно одна четвертая правды.
У меня не сохранилось о первой учительнице никаких романических детских воспоминаний, кроме одного, которое я старалась не вспоминать вовсе. Я расскажу о нем.
За углом школы стояло небольшое одноэтажное здание – кабинет для уроков начальной военной подготовки (НВП) и ОБЖ, а также тир – от этого домика тянулись две огромные трубы, на которых часто играли дети. Учительница запретила ходить «на трубы» в перемену, чем она при этом руководствовалась, нашей ли безопасностью или чем-то иным, мне неизвестно – давать пояснения она не стала. Так или иначе, многие ребята игнорировали строгий запрет.
В тот раз Галя опоздала на урок минут на десять. Когда, наконец, в дверях показалась ее покаянно опущенная голова, мои одноклассники испуганно приумолкли. Вера Витальевна, повернувшись к провинившейся всем корпусом, взирала на нее с откровенным отвращением.
- Ты ходила на трубы?
Молчание.
- Ходила или нет?! – Она почти кричала, и, несмотря на довольно небольшой рост, казалась огромной скалой, нависавшей над своей жертвой.
Девчонка начала нервно всхлипывать.
Вера Витальевна резко ухватила ее за руку и выдернула прямо на середину класса.
Происходившее дальше могло бы стать темой для психоделического кино; стальным голосом Вера Витальевна произнесла:
«Снимай портки!»
Она сказала это очень громко и медленно. Девчонка разрыдалась еще громче.
«Снимай портки!»
Не знаю, на самом ли деле, Вера Витальевна собиралась бить Галю, но выглядело все более чем серьезно. Одноклассники, которые приумолкли в самом начале, вдруг начали хихикать.
«Снимай портки!»
Класс оглушил смех. Над чем они смеялись? Я не могла понять.
Я не знала, что следует делать и что чувствовать. Я пыталась засмеяться, как и все вокруг, но смешно мне совсем не было.
Девчонка уже не стояла, а валялась на полу, отчаянно рыдая.
В конце концов, Вера Витальевна, поджав губы, велела ей сесть на свое место.
Урок начался.

Одноклассники.
С одноклассниками у меня сложились нейтральные отношения. Вполне осознавая, что от некоторых из них можно ожидать любой агрессии, в классе я, можно сказать, пользовалась уважением.
Не знаю, все ли мальчишки так бессердечны в этом возрасте, тогда я была уверена, что все, но большинство моих одноклассников мужского пола вели себя чрезвычайно жестоко.
Никогда не забуду, как на протяжении долгих лет – кажется, это продолжалось и в старшей школе – они безжалостно избивали мальчишку, который тоже учился с нами.
Часто их можно было увидеть на перемене: круг из пяти-шести человек и их жертва – скрючившись, лежит на полу. Нередко били ногами. Мне тяжело и стыдно вспоминать об этом сегодня – но полнейшая беспомощность, отсутствие со стороны жертвы даже малейших попыток к самообороне, вызывали во мне лишь презрительную жалость. И я никогда не предприняла ни единой попытки вмешаться.
Но больше всего меня шокировало то, что жертва, всего несколько минут назад, корчившаяся на полу под сыплющимися со всех сторон ударами, в следующий момент уже преданно следовала за своими мучителями.

Друг.
После первого в своей жизни урока я сидела на парте и болтала ногой. Ко мне подошла белокурая девочка и сказала «Привет!». Узнав мое имя, она спросила, хочу ли я с ней дружить.
Дорогая моя подруга, милая Наташа, я не хочу придумывать тебе какое-то другое имя. Для меня ты, действительно, стала самой близкой подругой и надежной поддержкой на долгие школьные годы.
Вот в мой день рождения мы с тобой пишем сценарий для школьного спектакля, вот играем в «точки» на скучном уроке, вот один-единственный раз хулиганим в перемену. Помнишь, как я побила мальчишку, который тебя задирал? А помнишь, как тебе казалось, будто физик странно на тебя смотрит? Тебя до сих пор тошнит от оранжево-кирпичного цвета и, несмотря на то, что ты теперь мама двух прелестных детишек, тебя все еще иногда мучают ночные кошмары, в которых снится школа.

Средняя школа.
В средней школе появилось много новых учителей. Мне нравилась учительница русского и литературы – строгая и уверенная в том, что русский язык знать на «отлично» невозможно. Как интересно она комментировала произведения классиков!
Учительница по английскому подкупала мягкостью, не свойственной другим учителям, учительница по математике и геометрии, безусловно, профессионал в своем деле, вызывала уважение. Историю в средней школе тоже очень увлекательно, но, к сожалению, недолго нам читала Зинаида Павловна. Мне запомнилось, как однажды она ездила со мной на олимпиаду по истории и держала за руку, потому что я в тот день впервые надела очки и чувствовала себя так, как будто приземлилась на чужую планету. Помню еще, что это очень меня удивило – никто из других учителей не сделал бы подобного.
С учительницей биологии – Татьяной Георгиевной – тоже сложились добрые отношения, мне нравился ее предмет. Жаль, что в середине 90-х, когда дела у нее, видно, совсем не клеились, она ушла в торговлю, и спустя несколько лет мама рассказывала, как встретила Татьяну Георгиевну на Ладожском рынке – она продавала одежду и обувь.
Учительница физики шокировала, едва успев зайти в класс. Она очень громко крикнула «Тихо!», изо всех сил шарахнув кулаком по моей парте. Будучи учителем с большим педагогическим опытом и обладая при этом зычным голосом, она не отказывала себе ни в применении весьма инновационных методов преподавания, ни в дополнительных вокальных тренировках.
Припоминаю забавный случай, когда она объясняла тему, посвященную силе тяжести. В середине урока в класс заглянул опоздавший ученик. И что же сделала Ирина Валерьевна? Подхватив его подмышки – а учительница физики, надо заметить, была женщиной корпулентной – Ирина Валерьевна подвесила мальчишку в дверной проем со словами: «Чувствуешь, куда у тебя приложена сила тяжести?» Бедняга продолжал висеть, дрыгая ногами и отчаянно пытаясь нащупать твердый пол, пока физичка продолжала вопрошать: «Так куда же?!»
Некоторые ее методы обучения первое время вызывали потрясение: Ирина Валерьевна могла молча подойти к тому, кто по ее мнению, нарушал все мыслимые и немыслимые правила поведения, схватить что-то с его парты и со всей присущей ей силой метнуть это прямехонько в конец класса.
Но самое странное впечатление оставила в моей памяти учительница по рукоделию и кулинарии. Эта милая, спокойная и очень приятная с виду женщина несколько раз во время уроков рассказывала нам совсем недетские истории. Два рассказа поразили тогда мое юное сознание: про то, как насильник отрезал жертве сосок груди и засунул его себе в рот, а также про человека, накормившего ребенка шоколадкой, «начиненной» железной стружкой с дальнейшим описанием того, как мучилась несчастная жертва, когда смертельное угощение попало в желудок.
Зачем она рассказывала нам это?! Я помню, как мне хотелось зажать уши руками и бежать прочь со всех ног. И потом еще долго к горлу подступала тошнота, едва я преступала порог этого жуткого класса.
Впрочем, у меня осталось и приятное воспоминание, связанное с классом по труду для девочек. Я никогда не отличалась особыми способностями к шитью, чего нет, того нет, поэтому задание сшить прихватку за полтора урока вызвало тоску и отчаяние. Я до сих пор не знаю, кем был тот благодетель, который сшил все мои лоскутки воедино, ровно и красиво подогнав края.

Физкультура.
Когда заслуженные педагоги заводят речь о необходимости увеличить количество уроков физкультуры, я невольно вздрагиваю. Безусловно, спортивная подготовка является важной частью воспитания ребенка, но лично для меня школьная физкультура навсегда оказалась связана с разнообразными травмами.
Я, может быть, не была самым спортивным ребенком, но любила подвижные игры, всякие догонялки-резиночки, плавание, бадминтон и лыжи.
Пару лет назад выяснилось, что в пятом классе, я сломала копчик. Помню, он тогда сильно болел, но на мою жалобу физкультурник отмахнулся, посоветовав немного посидеть. Примерно такой же совет я получила после небольшого сотрясения, сопровождавшего могучий удар баскетбольного мяча о мою бедную голову. Впрочем, моя голова впоследствии отчего-то часто служила мишенью для игравших в мяч.

Морковка.
Начиная с четвертого класса, школьников вывозили на колхозные поля для сбора различного рода сельскохозяйственных культур – чаще всего, морковки, иногда картошки.
В девять утра нас забирал от школы маленький автобус и вез в поля. Собранную морковь следовало сортировать по размеру, предварительно отрезав ножиком, специально прихваченным из дома, лохматую ботву. За каждый сданный ящик морковки нам платили, кажется, четырнадцать копеек, ничтожно мало даже для того, чтобы накопить на приличную жвачку.
Там, на месте мы разбивались по парам и получали «персональную» грядку, с которой следовало собирать урожай. Грядка была длиннющая, и где она заканчивалась, часто было не разглядеть. Сердце каждого из нас, впрочем, замирало совсем по другому поводу – важно было понять, досталась ли тебе грядка с крупной морковью или мелочью – морковкой-ниточкой, тонкой и чахлой – чтобы набрать ящик такой уходило слишком много времени и сил.
Работали мы примерно до часу дня. Печально было то, что ни еды, воды, ни даже туалета здесь не предполагалось. Кому-то родители давали с собой бутерброды, которые юный колхозник ел прямо в грядке, руками, перепачканными в земле. Кто-то просто скоблил себе свежевыдернутую морковь и отправлял ее в рот, не слишком задумываясь о вопросах гигиены. Мне кажется, за то время я лично съела достаточно землицы, чтобы подхватить какое-нибудь заболевание, но, к счастью, в моем случае все обошлось.
Существовало строгое правило, согласно которому с поля нельзя было унести более семи морковок среднего размера. Каждого досматривали, хотя и не очень тщательно.
Когда работа в поле заканчивалась, все разбредались кто куда, не всегда четко представляя себе путь к дому. Я однажды совершенно растерялась, обнаружив, что осталась почти одна в незнакомом месте. Денег на транспорт с собой у меня, разумеется, не было и оставалось только мечтать о маленьком дребезжащем винтами автобусе, который привозил нас в поле, но почему-то не считал нужным возвращать обратно. Мы шли домой пешком и были вполне довольны тем, что удалось прихватить с собой девять морковок вместо семи разрешенных.

Первая любовь.
Говорят, первая любовь оставляет раны на всю жизнь. Но если ты сам являешься чьей-то первой любовью, это может оказаться не менее болезненно.
Вова – избалованный мальчишка и вдобавок директорский сын, к несчастью, был влюблен в меня.
Свои чувства он выражал хрестоматийным образом – Вова меня обижал. За восемь с половиной лет он так преуспел в этом, что сложно припомнить такой метод, который им был бы на мне не испробован.
Так как на уроке математики в четвертом классе учительнице пришло в голову посадить нас рядом, каждое занятие параллельно с объяснениями решений различных арифметических действий, я выслушивала поток отборных проклятий в собственный адрес, начиная с «****, ненавижу тебя!» до «Чтоб ты сдохла, с***!».
В свою очередь, я изо всех сил пыталась следовать папиному совету и «не обращать внимания» на происходящее. Боюсь, правда, родители не вполне осознавали степень по истине буддийского терпения, которое следовало бы проявить в подобных ситуациях. Посвящать их в подробности своих взаимоотношений с одноклассниками мне даже не приходило в голову.
Однажды Вова начал совершенно отвратительно обижать мою подругу. И вот тут моему терпению пришел конец – схватив меловую тряпку и, подскочив к наглецу, я с упоением протерла ему ею физиономию. Он отбежал подальше с такой широченной улыбкой на лице, как будто я только что подарила ему ночь любви, а не заставила глотать меловую пыль. Подруга восхищенно поглядывала со стороны, а потом сказала: «Здорово видеть тебя такой!». Что касается меня, то, все еще задыхаясь от гнева, я кричала обидчику, чтобы он немедленно вернулся обратно и дрался, как мужчина.
К восьмому классу, когда некоторые кавалеры дарят своим подругам цветы, мой обожатель достиг пика агрессии – теперь он не только обзывал и колотил меня, но и натравливал своих друзей. Я, в свою очередь, отбивалась с не меньшим энтузиазмом – уверена, что стала причиной нескольких сотрясений его небольшого мозга.
Все закончилось, когда папа, выведав, наконец, у меня причину частого раздражения, побеседовал с Вовой. Не знаю, что именно папа сказал ему – я заметила, что разговор проходил в спокойном тоне, – но больше Вова меня не трогал. Впрочем, от мальчишек в то время я все равно старалась держаться подальше.
Я думала, так будет всегда. И вдруг лет в пятнадцать я внезапно поняла, что мои сверстники повзрослели и смотрят на меня не с угрозой, а с интересом. Провожают взглядами. Наконец-то, я почувствовала свою над ними власть!

Гуманитарная помощь.
Гуманитарную помощь в школе раздавали два или три раза. Тогда это казалось мне естественным: несколько раз мама приносила подержанные вещи, которые ей выдавали на работе. Глядя, как я примеряю спортивный костюм, мама тогда грустно сказала: «Неприятно, конечно, что не новое, но зато не слишком поношенное». Я удивилась, потому что не могла понять, что не так с этим костюмом, и еще долго-долго носила его потом.
Мы сидели в кабинете музыки, где в углу стояли огромные картонные коробки. Несколько учителей с серьезными лицами называли фамилии по списку, отмечая что-то в бумажках, и каждый из нас подходил, чтобы забрать свой пакет.
А в пакете с гуманитарной помощью всегда одно и то же – два килограмма сухого молока.

Фотография.
1993 год. На этой школьной фотографии меня нет. Лица одноклассников сложно разобрать – качество фото оставляет желать лучшего.
Кажется, ученики случайно собрались тут, а вовсе не позируют фотографу, но в этой детали нет и намека на естественность.
Одежда на всех поношенная, она тоже вызывает у меня какие-то смутные воспоминания. Вот учительница музыки, печально поглядывая на меня, вдруг произносит: «Бедные дети! В такое время растете…» Мне, впрочем, было непонятно, что это за время такое и чем оно ей не угодило.
Еще вспомнилось, как я шла в хлебный и занимала огромную очередь, чтобы купить батон. Не один, конечно, а «про запас». И еще мыло по талонам. И то, как мама вдруг изобрела суп из ботвы свеклы и моркови, которая росла на даче. Как целый год я ходила в школу в одной и той же кофте. И что жвачка за рубль казалась верхом буржуйства, так что даже история про какую-то мамину приятельницу, которая предложила сыну выбрать либо обед, либо жвачку, не казалась такой уж ужасной.

Зима.
Самые неприятные воспоминания этих лет связаны с зимой, когда холод, царивший в школьных помещениях постоянно, становился поистине невыносимым.
Каждую осень нас собирали для «заклеивания окон». Эти меры, к сожалению, оказывались абсолютно бесполезны, так как огромные щели между высоченными рамами просто технически невозможно было заклеить при помощи старых газет, которыми мы располагали.
Ощущение вечного, пробирающего до костей холода, от которого не найти спасения в стенах школы, преследовало постоянно. Особенно «холодными» были кабинеты черчения и биологии на первом этаже – зимой окна там всегда были покрыты замысловатым рисунком из инея.
Конечно, принимая во внимания такую ситуацию, школьникам разрешали не снимать верхнюю одежду. Но часто и это не помогало, ручка переставала писать от холода или ее было просто не удержать в окоченевших пальцах, а холод можно было ощутить даже кончиком языка – достаточно было провести им по замерзшему нёбу.
О, я искренне надеюсь, что нынешние школьники постигают науки в тепле!

Уроки труда.
Уроки труда в сельской школе способны научить многому: копать, полоть, сажать и даже управлять небольшим трактором. Впрочем, самое ценное, чему меня научили эти занятия – преодоление собственной брезгливости, которая неизбежно возникала каждый раз, когда специальная машина привозила к школьному двору кучу навоза.
Коровьи экскременты следовало нагружать лопатой на носилки и куда-то перетаскивать. Отсутствие элементарных вещей – например, перчаток – а также непередаваемый стойкий аромат, по видимому, имели целью воспитание любви к любому без исключения труду.

Девочек бить нельзя?
Было ли это последствием сложной ситуации, сложившейся в обществе в «лихие девяностые»? Под негласным лозунгом тех лет «каждый сам за себя» текла и школьная жизнь.
Впервые я познакомилась с «правом сильного» уже в первом классе. Мы возвращались с подругой домой после занятий, закончившихся во вторую смену. Шли болтая о чем-то, у меня, кажется, было приподнятое настроение, причину которого я уже точно не вспомню.
Шедшие впереди мальчишки – их было двое и они были старше на пару лет – вдруг резко остановились и один из них внезапно резко размахнувшись, ударил меня пакетом со сменной обувью по лицу. Напоследок он еще что-то злобно крикнул, убегая прочь.
Помню, на пару секунд я поймала его взгляд и глядела в немом изумлении, не понимая «за что?».
Не берусь строить предположения о мотивах, побудивших мальчишку сделать то, что он сделал – возможно, это было последствием жестокого обращения по отношению к нему самому. Но с того самого момента я дала себе слово, что никогда и никем не буду застигнута врасплох.
Я лишь укрепилась в своем решении еще через года три, когда опять попала под горячую руку какому-то долговязому старшекласснику. Учительница по математике попросила меня принести школьный журнал из учительской и, выйдя в пустой коридор, я наткнулась на двух балбесов, вероятно, прогуливающих уроки. Один из них, не долго думая, ударил меня локтем в грудь, бросив через плечо какие-то гадкие слова, а я, сжав зубы, поплелась в учительскую. Грудь болела пару недель, пока однажды и навсегда не потеряла чувствительность.
Больше допускать подобного не следовало – теперь, едва ко мне приближался кто-то, я внутренне готовилась к возможной агрессии и находилась в состоянии постоянной «боевой готовности». Нужно заметить, что приобретенный навык, который, с одной стороны, неоднократно выручал меня впоследствии, в какой-то момент превратился в проблему.
Спустя лет шесть после окончания школы, эта привычка все еще не давала мне спокойно жить и нормально общаться с малознакомыми людьми.
К счастью, в конце концов, мне удалось решить проблему – как раз когда я, наконец, осознала, что уже достаточно взрослая для того, чтобы искать оправдание своим комплексам в детских страхах.

Информатика.
Что может быть скучнее, чем изучать информатику, не имея ни одного, самого допотопного компьютера? К сожалению, именно этим мы и занимались.
Не слишком старательно записывая в тетрадь, сколько битов в байте, я размышляла, как именно данная информация может пригодиться мне в жизни, ведь после этих уроков я не представляла даже, каким образом следует включать компьютер.
Учил нас молодой студент-практикант, довольно унылого вида, в которого немедленно влюбилась особенно впечатлительная женская часть класса.
Не знаю, сколько времени мы убили на бессмысленное зарисовывание запчастей от недоступного нам чуда техники, но компьютеры в школе появились, насколько я могу вспомнить, только когда мы доучивались в последнем классе.

Медосмотр.
Наверное, кто-то действительно полагает, что двенадцатилетняя девочка лишена стыдливости. Что она еще совсем ребенок и нет смысла усложнять ситуацию. Но смею уверить всех, кто либо никогда не был двенадцатилетней девочкой в силу своей физиологии, либо забыл за давностью лет, что двенадцать – этот тот возраст, когда девочка становится девушкой, что это абсолютное заблуждение.
Унизительно было раздеваться под общий смех одноклассниц, унизительно было ощущать, как румянец заливает лицо. Было унизительно ощущать себя униженной их взглядами, но выбора, к сожалению, не было.

Старшая школа.
В старшей школе учителя снова поменялись. Литературу теперь читал Дассонов – огромный дядька, больше похожий на тяжелоатлета, чем на учителя. Он же читал физику, что, видимо, было связано с нехваткой педагогических работников. По образованию, Дассонов был физиком-ядерщиком, а к литературе испытывал личную привязанность. Занятия с ним, с одной стороны, потерявшие системность подачи материала, обрели некоторую живость, по сравнению со средней школой. Так, например, от Дассонова мы узнали, что у Цветаевой были грязные ногти, за что ее осуждали современники, а стихотворение Блока «Незнакомка» воспевает женщину легкого поведения.
Постоянно депрессивное состояние нашего учителя по литературе и физике вызывало у меня сочувствие – мне казалось, что ему отчаянно не хватает моральной поддержки. Руководствуясь исключительно благими побуждениями, я несколько раз звонила ему домой, но Дассонов, не оценивший моих порывов, а, скорее всего, увидевший в них что-то предосудительное, однажды с присущей ему грубоватостью, попросил больше его не беспокоить.
По всей видимости, он остро переживал о своей несостоявшейся карьере – вряд ли Дассонов мечтал стать школьным учителем. Любой разговор о возможных перспективах, сильно его раздражал, а когда мы с подругой решили поздравить его с пятидесятилетием, нарисовав поздравительный плакат, он недовольно, поморщившись, сообщил, что пятьдесят лет это тот возраст, когда напоминать о количестве прожитых лет, неприлично.
Тем не менее, Дассонов, был одним из немногих преподавателей, которые принимали во внимание склонности учеников. Зная, например, что физика для меня так и осталась чем-то из разряда фантастики, он относился к этому вполне спокойно, предлагая в качестве альтернативы дополнительные задания по литературе или художественному переводу на русский язык. Впрочем, все это не помешало ему на последнем родительском собрании не без иронии заметить, что я, на его взгляд, выгляжу «забито». Что ж, в чем-то он был прав.
Еще один новый учитель – по алгебре и геометрии – заслуживает отдельного упоминания. Так получилось, что объяснения нового учителя совершенно мной не воспринимались. Упустив что-то в самом начале, я, к сожалению, не смогла самостоятельно восполнить пробел. В школьном учебнике того, что мы изучали на уроках, не было, так как предлагаемый им материал был рассчитан не на школьную программу, а, как он сам говорил, на первые курсы института.
Для моей самооценки все это оказалось болезненно – в средней школе я не получала по математике и геометрии ниже четверки, а в старшей регулярно хватала двойки. Каждое занятие Евгений Александрович не забывал напомнить классу, что мы толпа безмозглых дегенератов. Спустя всего пару месяцев я уже верила ему. Три урока подряд дважды в неделю превратились для нас в кошмар, и единственной нашей мечтой теперь было – не завалить выпускной экзамен по алгебре.

Анкета.
В последнюю неделю обучения в школе нам раздали анкету, в которой следовало ответить на такие вопросы как: «За что я благодарен школе?», «Считаю ли я, что школа подготовила меня к взрослой жизни?», «Стал ли я более коммуникабелен благодаря школе?» и тому подобное.
На следующий день в класс влетела раздраженная директриса. В руках она держала наши анкеты.
- Это безобразие, - восклицала она, потряхивая бумажками, - Все, абсолютно все… И даже те, от кого я совсем не ожидала, - Тут она выразительно взглянула на меня, - написали, в анкете ужасные вещи! Вы что, правда, так не любите школу?
Скажу откровенно, я не знала, что ответить. Ничего ужасного я, конечно, не писала, но вопросы в анкете у меня вызвали лишь недоумение.
Я благодарна отдельным учителям за то, что они, несмотря на копеечную зарплату, находили в себе силы учить нас на достаточно высоком, на мой взгляд, уровне. Таких учителей было четверо.
Жаль, что при этом ни у кого из них не хватало времени, возможности, душевных сил или просто желания обратить немного внимания на школьную жизнь учеников и их проблемы.

Эпилог.
Написать откровенно оказалось гораздо сложнее, чем мне представлялось в начале. Некоторые моменты я хотела бы сгладить, но удержалась, ведь я обещала быть честной. И все-таки мне не удалось написать обо всем, многие эпизоды школьной жизни оказались за кадром – я до сих пор не уверена, что хочу о них говорить.
Как-то раз в разговоре с близким человеком, я упомянула незначительный, на мой взгляд, фрагмент из своей школьной жизни. Он тогда молча и, чуть нахмурившись, выслушал меня, а потом попросил больше никогда не рассказывать ему про школу. «От таких воспоминаний я чувствую себя больным», кажется, так он это пояснил.
Воспоминания о школе похожи на разноцветные камешки – много серых, ничем не примечательных, есть черные, которые, вызывают грусть, встречаются яркие. Я перебираю их и понимаю, почему стала такой, какая есть: все камешки-кусочки складываются в единое целое.
Сегодня я сама работаю в педагогической сфере и хотя мои подопечные – студенты – уже в гораздо большей мере сформировавшиеся личности, нежели школьники, мне хочется опекать и защищать их, радоваться их успехам и поддерживать в неизбежных неудачах.
Хочется, чтобы они чувствовали, что о них беспокоятся не только родители.