Зачем мы читаем и зачем мы пишем

Автор: Nicholas Cannariato

Сэмюэл Джонсон когда-то сказал, что писатель тратит большую часть времени на чтение, прежде чем приступать к написанию. Но чтение, в отличие от писательства, не сулит славы. В идеальном случае оно взращивает скромные достоинства вроде терпения, внимания и самопожертвования. Тем не менее, в более широком плане литературной жизни, нас всегда призывает движущая сила, побуждающая писать, творить и показывать себя миру. К сожалению, зачастую читатели подвергаются пренебрежительному отношению со стороны писателей, где те к ним относятся лишь как к потребителям, не способным или не расположенным к творчеству. Шейла Лиминг в своем последнем эссе «Похвала не не чтения» вспоминает, как ее коллега, учащийся на магистра изящных искусств литературы, сказал ей, что он буквально не верит в чтение.

— Я писатель, я творю, — говорит он, — в то время как ты – читатель, ты потребляешь.

С точки зрения Лиминг, он действует в соответствии с описываемой ей идеологией «продюсериста». И эта патология не ограничивается лишь академическими кругами. Во многих американских политических и образовательных дискурсах то, что не приносит информативную пользу, рассматривается как праздное дело. Но труд писателя в качестве чтения есть весьма странное и неудачное для него положение, к которому тем сложнее привыкнуть, так как согласно бытующим стереотипам, писатели в последнюю очередь известны своей практичностью и отсутствием тяги к расследованию. Но отношение вышеуказанного писателя указывает лишь на презрение к образованию, к культивированию и напряженному труду, необходимому для истинного исследования.

Лиминг метко отмечает: «Труд чтения, как правило, не поощряется: комитеты по вопросам владения не заботятся об этом; гранты за это не платят; нет богатств, поджидающих терпеливого и преданного читателя». Однако она также заявляет, что все вышеперечисленные факторы только убедительнее демонстрируют достоинство чтения.

— Чтение, – говорит она, – особое действие, которое невосприимчиво к монетизации и логике структурных побуждений. Опыт, знания, беспокойство и приобщение – вот что можно получить из чтения. Получается, что чтение одновременно нравственный и подрывной акт. В сущности, оно есть выделение из всего, что связано с коммерческим и с духом состязания. Вместо этого ты преследуешь утончение и усиление нравственности вкупе с интеллектуальным и эстетическим погружением. Чтение не производит «что-то» само по себе, как того бы, наверное, хотелось идеологам «продюсеризма», скорее, оно пестует нечто нематериальное, что уже потом используется в творчестве. То, что мы получаем из чтения, есть то, чего мы чаще всего стремимся добиться в жизни; когда мы действительно задумываемся о том, что мы хотим.

Но что, если чтение априори ниже с моральной точки зрения относительно писательства? Что, если читатели просто хотят и развлечения, и ощущения добродетели, и не признаются в этом? В последнее время я ощутил необходимость оспорить мое обычное читательское рвение, поэтому я начал с того, что перечитал то, что, как я думал, будет подходящим противоядием: эссе Джорджа Оруэлла 1946-го «Почему я пишу». Прошло много времени с тех пор, как я читал эту работу, так что я это делал без каких-либо предрассудков. Я искал прямой вызов, касания плеча или особого знака, который напомнил бы мне, что «продюсерист» ты или нет, но писательство является прямым вкладом в культуру, который коренным образом отличается от чтения. То, что я обнаружил, оказалось куда сложнее. Оруэлл разрушает мифы о писательстве без какого-либо сентиментализма, что весьма похвально с его стороны. Он делает это таким образом, что читатель не может не обратить внимания на эрудицию и честность автора. Читая его эссе, я понял, что чтение и писательство не столь противоположны на самом деле. Самое главное, я осознал, что каждое начинание требует способности к одиночеству и готовности столкнуться с вероятными неразрешимыми вопросами. Но это не всё.

Эго тоже играет роль, хотя в этом отношении оно преобладает в письменной форме. «С самого начала мои литературные притязания были замешены на ощущении изолированности и недооцененности, — пишет Оруэлл. — Я знал, что владею словом и что у меня достаточно силы воли, чтобы смотреть в лицо неприятным фактам, и я чувствовал — это создает некий личный мир, в котором я могу вернуть себе то, что теряю в мире повседневности». Так что да, желание писать сложная штука. Писательский эготизм или же желание «выглядеть умнее, желание, чтобы о тебе говорили, помнили после смерти, стремление превзойти тех взрослых, которые унижали тебя в детстве» отнюдь не ново. Речь идет о том, чтобы претендовать на определенный статус в мире, где эта претензия в лучшем случае является слабой; ведь жизнь писателя по сути смесь отшельничества и жизни в обществе, а точнее, того самого лучшего, что последнее может предоставить.

Очевидно, что сущий эгоизм не должен быть главной движущей силой для читателя. Ни один читатель не должен браться за Достоевского, Симону Вейль или Сэмюэла Беккета только для того, чтобы впечатлить людей своей начитанностью. Возможно, некоторые начинают исходя из таких побуждений. Все мы не понаслышке знакомы с некоторыми носителями такого притуманенного эготизма, но он сам нисходит на нет, когда ты все больше сталкиваешься с все более значительной моральной, эстетической и интеллектуальной сложностью, с которой приходится справляться, в то время как никто не смотрит на это одобрительно. Громкие свидетельства читателей о своей благородной страсти к чтению не только находятся в противоречии с мнением чтения как нравственного акта, но также вряд ли впечатлят других, за исключением тех, которые знают куда больше о нравственной важности чтения. Но читатели должны быть более сочувствующими по отношению к этим писательским неудачам, ибо без того самого послания или предупреждения, с помощью которого писатели меняют мир, они обречены на опустошение и отчаяние – явно не на достойное одиночество.

К тому времени как Оруэлл достиг подросткового возраста, он подпал под чары эстетической силы слов; нечто, чего каждому читателю следовало бы желать тоже. Он описывает это просто как «восприятие красоты во внешнем мире, или, с другой стороны, в словах и их стройной притягательности». Для читателей рассмотрение стиля, очевидно, также имеет большое значение. Серьезное взаимодействие со стилем другой работы – нравственный акт, состоящий из прочного и искреннего взаимодействия с эстетикой писателя. Если это делается с подобающей бережностью, ничего не остается, кроме как переосмыслить собственные предрассудки. Погружение в стиль другого углубляет понимание ощущения самости других, и это понимание выходит за рамки эстетических кунштиков. Через работу писателя ты пропускаешь через себя их идеи и чувства, стремясь к лучшему, более благородному и нравственному пути в этом мире. Искусство не дидактично, оно лишь предлагает сотрудничество.

Но мы пришли в тупик. Оруэлл также пишет о сильных политических (в широком смысле этого слова) целях писателей, и, учитывая нравственный долг читателя, это вызывает сильное расхождение в намерениях. Цель писателя – убедить, иногда даже принудить. При той огромной воле и выдержке, которая требуется для писательства, было бы абсурдно предпринимать литературное творчество без какого-либо расчета на то, чтобы что-то изменить в сознании читателя, словно к этому можно относиться халатно, как каким-то бесплодным грезам. Писатели должны следовать своим императивам, но и у читателей тоже есть императивы, а именно, взращивание собственной нравственности (но при этом читатели хотят приятно провести время, хотят развлечься в конце концов!).

Чтение с намерением последующего нравственного развития противоречит узкомыслию и фанатизму. Оно есть постепенное подрывание устоявшихся взглядов и умножение предрассудков для расшатывания других предрассудков. Чтение должно подрывать идеологию писателя путем объединения оного в более личное и целостное полотно идей и экспрессий. Идеология, хоть и неизбежна при создании каких-либо установок и поддержании их, по сути является интеллектуальным пороком, если она порождает негибкость, которая затрудняет нравственное исследование читателя. Поэтому чтение является противоядием от жесткой идеологии, оплотом против навязывания эго в коллективе. Именно писатели играют важную роль в формировании и развитии ценностей, но при этом читатели – это те, которые несут в себе меняющуюся структуру ценностей.

Оруэлл утверждает, что мотивацией великой литературы служит эго, эстетика или политика, но, по его мнению, «ты не можешь написать ничего интересного, если при этом не пытаешься изо всех сил избавиться от самого себя. Хорошая проза подобна оконному стеклу». В конце концов, он пишет, оно требует самопожертвования, смирения, в той же мере, как и чтение. И куда, как в качестве писателя или читателя, это самопожертвование тебя приводит? Оно тебя выводит из какофонического, нравственно разъедающего пузыря, который изолирует тех, у которых «продюсеристская» навязчивая идея о «работе». В то время как мы теряем нравственную опору в продажности, нам ничего не остается, кроме как цепляться за ловушки эго, лавируя меж постоянно меняющимися социальными и институциональными статусами. Но мы при этом хотим владеть собой и своими желаниями, хотим идти своей дорогой. Но в итоге сталкиваемся с парадоксом: мы должны отказаться от самих себя, дабы полностью овладеть собой. Для чтения мы должны приглушить наше желание совершенствования нашей нравственности.

Прямое влияние писателя заканчивается тогда, когда начинается интеграция оного с читателем. А там уже читатель сам смотрит, следует ли ему нести далекому, а порой чуждому для писателя миру то, что он в итоге получил. Слишком часто мы считаем, что чтение является исключительно плодом интеллекта или воображения, но это ошибка. Читатель является стражем всего того интеллектуального и эстетического писателя, и эта роль требует отваги и стойкости, поскольку стражу тоже свойственно постоянное взращивание и изменение нравственности. Читатель может только оглядываться назад и, делая это, задавать форму тому, что придет.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ