Вписавшиеся в историю. Игорь Гулин о книге «Революция от первого лица»

Критик: Игорь Гулин
Рецензия на книгу Революция от первого лица
Оценка:

С десятилетним опозданием на русском языке вышла одна из лучших написанных в новом веке книг о советской истории — "Революция от первого лица" Йохена Хелльбека, посвященная дневникам сталинской эпохи и во многом определившая новое понимание этого времени.

В западной науке сталинский режим долго описывался либо как тоталитарная машина подавления, превращающая людей в бездушные и бездумные винтики системы и уничтожающая непокорных, либо как циничная индустрия производства карьер и биографий на чужих трупах. Идеология в первом случае представлялась как сила зловеще-внешняя, аппарат подчинения, во втором — как риторическая формальность, инструмент в оппортунистической властной борьбе. И в том и в другом случае личность конкретного человека противостояла идеологии, она страдала или пользовалась ею, но внутренне была свободна.

Именно это основание поставили в 90-е годы под вопрос немецко-американский ученый, профессор Ратгерского университета Йохен Хелльбек и несколько близких к нему историков. Их идея: главное поле действия идеологии не в газетах и партийных директивах, а внутри личности, в "душе" человека. Основной материал анализа Хелльбека — дневники. Люди сталинского времени вели дневники едва ли не чаще, чем в любую другую эпоху русской истории. Из занятия достаточно элитарного ежедневное самонаблюдение превратилось в массовую, почти обязательную для советского человека практику.

Тексты эти опровергают распространенные представления о роли интимного дневника, создающегося в опасные времена. У этих записей — и тех, что вели полуграмотные крестьяне, и оставленных знаменитыми интеллектуалами — есть общая черта. Они документируют не противостояние личности тоталитарному режиму, но и не фабрикацию лояльной маски. Их сюжет — часто мучительная, а часто восторженная перенастройка "я", превращение авторами самих себя в протагонистов революционной эпохи. Сталинская идеология в такой ситуации оказывается не инструментом подавления, а жизненно необходимым средством трансформации личности. Партийные чистки и репрессии становятся своего рода образцами, взывающими к внутреннему очищению и суровому перевоспитанию ради превращения в новых людей, действительно достойных жить при социализме.

Хелльбек подробно разбирает четыре случая, и каждая из этих глав читается как маленькая повесть, сравнимая с лучшими текстами самой эпохи. Их герои — представители разных классов и возрастов, люди ничем не похожие друг для друга. Однако для каждого из них дневник становится своего рода партнером в проекте по превращению себя из слабого одиночки в часть советского народа. Писание дневника — не акт уединения, напротив — средство слияния с коллективом.

Эти четыре персонажа: учительница Зинаида Денисьевская, для которой перековка из сомневающегося интеллигента в верного сторонника сталинской политики была единственным способом не утратить демократические идеалы работы на благо общества; скрывающий кулацкое происхождение молодой рабочий Степан Подлубный, тайный "классовый враг", искренне мечтающий преодолеть в себе чуждую строю природу, чтобы стать его полноценным членом; комсомольский активист Леонид Потемкин, кующий в себе идеал нового человека по всем канонам сталинской культуры; знаменитый драматург Александр Афиногенов, превращающийся в 37-м году из представителя большевистской элиты в жертву чисток и переживающий свое отлучение от партии как духовное испытание. Каждый из них находится в кризисной ситуации. На кону вся жизнь. Но на кону и более принципиальная вещь — участие в истории.

Дневник становится не выражением частных мыслей индивида, но средством превращения его в субъекта исторических процессов, приобщения к нестихающей революционной борьбе. Главная сила сталинского режима была, как доказывает Хелльбек, не в карательном аппарате, а в том, что ему удавалось представить себя как воплощение самого хода истории, в единственного представителя будущего в настоящем. Отпадение от этого движения для людей, воспитанных революцией, было страшнее личной смерти.

У концепции Хелльбека, разумеется, много противников. Она не позволяет видеть в людях 30-х жертв системы, ее исполнителей или людей, перемещающихся между ролями. Драма выбора между частной правдой маленькой жизни и большой правдой народа и истории (в каком-то смысле узурпированной сталинской властью) разворачивается не на показательных процессах, а в душах всех людей эпохи. И, разумеется, в их текстах.

Хотя профессиональные писатели интересуют Хелльбека как частные примеры сосредоточенной рефлексии своего места в историческом процессе, его подход способен сильно изменить и восприятие литературных текстов эпохи. Есть традиция видеть в произведениях сталинского времени либо пропаганду, либо неподвластную режиму правду, либо в крайнем случае — попытку уступить, поторговаться, "охранную грамоту". Там, где ни одна из категорий не работает, анализ буксует и переходит в своего рода наслаждение этической амбивалентностью. Между тем становится понятно, что каждый из таких случаев — не парадокс гениальности, не трагедия особенно интенсивных отношений с историей. Наоборот, в жизненной необходимости принадлежать веку во что бы то ни стало — драма всех людей 30-х. Это понимание среди прочего может, скажем так, выпрямить наше чтение Мандельштама или Пастернака, сделать их частью советской истории, поместить в тот же контекст успехов и провалов в пересоздании себя для времени, что и забытые хелльбековские герои.