Трёхногая собака. Скетчи-о-трёх-ногах

Иллюстратор Лилия Родникова

© Юля Болдырева, 2022

© Лилия Родникова, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0059-2183-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Почему собака трёхногая?

Один раз я наблюдала, как собака без одной ноги гуляла по улице. У неё был ошейник, поводок и столб с запахами – все радости собачьей жизни.

Бежала она несуразно. Тело её раскачивалось, собака припадала на единственную заднюю ногу. Я смотрела на неё с жалостью. Но собака не помышляла о своей неполноценности. И даже по собачьим меркам была совершенно особенной.

Мои писательские скетчи – этакие собаки-о-трёх-ногах. Если что-то ёкнет внутри, пока читаете, я победила. Если нет, ничего страшного. Собаке, по сути, всё равно.

Питер Пэн умер

Ещё на прошлой неделе Питер был жив, он дурачился. Но уже в среду или четверг стало ясно, что борьба с пиратом Крюком его изрядно потрепала, так, что он и сам постепенно становился похожим на него.

Питер больше не вступался за мальчишек и не искал им маму. Он не боролся за справедливость, его не удивлял удар в спину. Он больше не летал.

Нельзя было подходить к Питеру. Говорить с ним тоже было запрещено. Питер умирал.

Свет от него ещё слабо теплился. Каждый из мальчишек хотел погреть свои озябшие ладони, но не решался. Они были готовы есть понарошку, сидеть в дупле, лишь бы Питер выжил. Вдруг снова сделался прежним – таким лёгким и лучезарным, бесстрашным или даже бесшабашным по меркам взрослых.

Но Питер умирал. А с ним переставал существовать целый волшебный остров с пиратами и домиками на деревьях.

Песня

Мы висели над пропастью. Вагончик, который тащил нас, резко остановился, качнулся пару раз и замер.

Ещё у подножия разболелась голова, как будто кто-то давил на глазные яблоки. И теперь, запертая в небольшой кабине, висящей на тросе где-то в горах, я дышала, концентрируясь на потёках от ливня.

Погода менялась. Мы висели в тумане, разглядывали плотную белизну в окне. Забарабанил дождь. Я кожей чувствовала, как тяжёлые капли хлещут по крыше. Зазвенел град, соревнуясь с ливнем. Снова заволокло тучей.

Нас было пятеро. Рядом сидела пожилая пара, напротив – лысый парень, который невпопад шутил, и женщина неопределённого возраста в голубой куртке. Мы притихли.

Молчали долго. Или время здесь, на краю, тянулось по-другому? Как в детстве жвачка, которую наматывали на палец. Накатывала тошнота. Вдруг мужчина запел.

Он не насвистывал, не шутил, не говорил, мелодично растягивая слова, а именно пел. Тихо и серьёзно. Кажется, это было что-то из Высоцкого.

– Если парень в горах не «Ах», если сразу раскис и вниз,

Шаг ступил на ледник и сник, оступился и в крик.

Никто не повернул головы. Но каждый внимательно слушал – без тени усмешки. Вагончик тронулся и медленно пополз.

Папа

Не помню, смотрела ли я когда-нибудь ему в глаза. Помню руки. Жилистые, напряжённые. Он нёс жестяные вёдра, вода расплёскивалась – прямо на старенькие рваные кроссовки. Эти руки, со вздувшимися от натуги венами – носили и носили воду из болота.

⠀

Болотце располагалось в низине дачного посёлка. К нему вели полуразрушенные каменные ступени, поросшие крапивой и одуванчиками.

⠀

Еще там была ежевика. Она росла, где придется. Мы носились по кустам, вниз по ступеням, прямо к болоту с низким полусгнившим мосточком. Иногда съезжали по мокрой земле, траве, хохоча, наперегонки.

У пруда росли огромные лопухи, и ветви ивы клонились к воде. На мутной глади плавали клопы-водомерки. Как только он зачерпывал воду – насекомые тут же разбегались по сторонам.

⠀

Комары кусались, руки были синими от раздавленной ежевики. Глаза запоминали каждую травинку.

⠀

Он трудился. До самого вечера. Потом усаживался позади недостроенного дома – на деревянные доски, усаживал нас и давал каждой по куску хлеба и варёному яйцу. Смешно было стучать тупым концом яйца о деревяшку, чтобы скорлупа дала трещину. А потом ковырять потемневшим от грязи пальцем, очищая.

⠀

Руки он нам мыл в корыте. Там, в корыте, была своя жизнь. Карабкались жучки, плавали пожухлые листья. После поливал руки из пластиковой бутылки.

⠀

Потом, когда мы росли, этих бутылок становилось всё больше – они валялись под яблоней, отчего та сердито шелестела листьями.

⠀

Как было вкусно есть! Там, за недостроенным домиком, вечером, пока надоедливые комары жужжали вокруг. С хрустом откусывали свежий редис, держа его за хвостик. Слабый сладкий чай пили по очереди – из небольшой крышки от термоса.

⠀

Я не помню, сажал ли он нас на колени, разговаривал ли с нами. Но я знала, что он нас любит. Очень любит.

Убийство

Я туда возила своё чувство. Я помню, как проснулась – а оно со мной. Умылась, оделась, вышла в свежее утро – оно следовало по пятам. С ним мы сели в такси и молча доехали до небольшого моста.

Там я купила в только что открывшейся кофейне хотдог и большой стакан капучино. Рядом текла бурная каменистая река, за ней виднелась канатная дорога и горы. Я подошла к столику, расположившему у бурлящей воды, сняла один стул и стала есть.

Потом взяла своё чувство на руки (заметно отяжелело) и поехала с ним в горы. Мы поднимались всё выше, я слушала тишину, начался град. Я понимала, как смехотворно выгляжу с несуразным существом на руках – местами лохматым, вспыхивающим разноцветными огоньками.

Я сошла на какой-то канатке и зашагала вниз, по еле приметной тропинке. Ноги мои соскальзывали на снегу, местами виднелись редкие цветы. Я шла и думала о том, что чувствую себя очень тяжёлой вот уже пару месяцев, и с этим пора кончать.

Я заметила полуразрушенный настил и обрыв ещё издали. Чувство топало за мной, оно вдруг стало крупнее, появилось несколько пар дополнительных ног, из прищуренных настороженных глаз сочился чистый мёд – прямо на дорогу. Из милого пушистого зверька оно превращалось в огромного перемазанного сладостью паука.

Рядом с обрывом было довольно живописно. Перед нами простирались вдруг выплывшие из-за облаков пики седых молчаливых гор. Неподалёку росли сосны, дорога петляла вниз и куда-то вбок. Я взглянула на моего мохнатого попутчика и толкнула его вниз. Подышала, медленно развернулась и, подскальзываясь на подтаявшем снегу, зашагала обратно.

Планета

Выйти из маленькой густо натопленной бани – свежей, чистой до скрипа, новенькой, почти младенец с бирочкой.

Выйти и вдохнуть как можно больше тёплого летнего воздуха, чтобы запомнить, законсервировать его в себе для гладких злых ледяных зимних дней.

Выйти и сразу уткнуться в роскошный в своём бесстыдном распутстве куст отцветающих пионов – склонили головы вниз под собственной тяжестью.

Выйти в чёрную сплошную бархатную ночь и запрокинуть голову вверх. Смотреть туда, где Большой и Малый ковш, и Кассиопея, и другие какие угодно звёзды, метеориты, планеты, туманности, причудливо закрученные в спирали и вихри.

Смотреть вверх, пока не заболит с непривычки шея. Смотреть и думать о бесконечности и чёрных дырах, в которых всё превращается в ничто.

Выйти и слушать ленивый лай собак, дальний шелест шин по дорогам, тонкий свист какой-то пичужки и огромную властную, ни с чем не сравнимую драгоценную тишину.

Выйти и почему-то вспомнить вкус сочных спелых поздних яблок, непременно с отбитым мягким боком. И сладкой переспевшей вяжущей черёмухи. До слюны во рту и сведённых скул.

Выйти и чувствовать себя свободной от времени года, обстоятельств и обязательств, скуки и страха, национальностей и территорий, возраста и ожиданий.

Выйти и объяснить миру, что пришёл не бороться, а любить. Таким, какой есть. И ничего не просить взамен.

Молитва

В лысеющем парке я видела дедушку. Он был маленьким, сгорбленным, одетым во что-то тёмное, я не запомнила.

Он вёл на странно длинном поводке коричневого пуделя. Я ещё подумала, что таким же пуделем, только чёрным, был Мефистофель, когда впервые проник в келью Фауста, называя себя «частью силы той, что без числа творит добро, всему желая зла».

Дедушка постоянно крестился, низко опустив голову. Я в растерянности вертела головой в поисках церкви, но её не было поблизости – одни кусты, лавочки, дома.

Чем больше я отдалялась, тем больше фигура казалась знаком вопроса. Она как будто говорила: Почему это с нами происходит? За что нам всё это?

Я шла и думала, что так выглядел старенький провизор из романа Мариенгофа «Циники»:

«В детские годы я был уверен, что у Бога лицо старенького провизора Моносзона. Когда меня без вины стегали ремнем, я огорчался за Богa. Мне казалось, что он, как Лев Моисеевич, засунул за какой-то шкапчик свои очки и потому плохо видит, что делается на земле».

Пасха

Пакеты выцветшие, краска кое-где стерлась, ручки перекручены. Внутрь лучше на заглядывать – там, на самом дне, вперемежку лежали карамельки и шоколадные конфеты, вафли, леденцы и разноцветные яйца.

Бледно-голубые, желтые, красные и, конечно, сочного кирпичного цвета – от луковой шелухи. Эти яйца, с треснувшей скорлупой, местами оголённые, с коричневыми подтёками на белке – были нашими сокровищами.

Тогда, в солнечный апрельский день, девятиэтажки были выше. С самого утра мы выбегали из дома. Сначала – в «Стекляшку», магазин, где были пустые прозрачные полки и большие стекла.

Мы никогда не готовились заранее. Брали день-в-день кассету яиц и кулёк шоколадных конфет. Целлофановый пакет, надорванный сбоку, весь день лежал на шкафу. Вдруг кто-то придет.

А наши сокровища, собранные за утро магической фразой «Христос Воскрес», валялись на столе в кухне. К концу дня там оставались только карамельки.

Праздник надвигался со всех сторон: приветливыми соседками, солнечными бликами, огромной кастрюлей с луковой водой – так и хотелось залезть туда руками. Нашими лёгкими курточками и варёными вкрутую яйцами на завтрак, обед и ужин. Мы никогда не думали, зачем. Нам, детям, было достаточно, что взрослые вокруг едины и радостны.

Воздух

Кажется, выйдешь на улицу, а там воздуха больше нет. Будешь стоять с надутыми щеками. А в голове – «слушаю наше дыхание, я раньше и не думал, что у нас..».

Или попадёшь в толщу воды, до того плотную, что безвольные руки и ноги будут долго болтаться в пространстве. Что-то вроде аквариума, мимо изредка проплывают рыбы с круглыми глазами на чешуйчатых боках. Тишина.

Или вдруг выйдешь, а вместо пространства – желе. Погружаешь руки, ноги в плотную жижу, вот уже грудь по пояс, по шею, голова. Силишься открыть глаза, но желе давит на веки.

Но вот ты делаешь шаг из подъезда и воздух всё тот же. И долго стоишь, пытаясь вспомнить, зачем вышел.