Осужден пожизненно

Книга первая. В МОРЕ. 1827

Глава 1. АРЕСТАНТСКИЙ КОРАБЛЬ

В безветренной тишине тропического полдня, когда воздух горяч и удушлив, а бронзовое небо безоблачно, тень от «Малабара» одиноко скользила по сверкающей поверхности моря.

Раскаленный солнечный шар, поднимавшийся слева, медленно катился по ослепительной синеве и в конце дня уже с правой стороны погружался в океан огненно-красным пятном в согласном сиянии воды и неба. А сейчас он стоял уже довольно низко, и его лучи заглянули под тент, прикрывающий кормовую часть палубы, и разбудили молодого человека в военной форме, дремавшего на бухте каната.

– Вот чертовщина, – сказал он, поднимаясь и потягиваясь с ленивым вздохом человека, не обремененного делами. – Я, должно быть, заснул.

Держась за штаг, он повернулся и посмотрел на шкафут. На палубе никого не было, если не считать рулевого у штурвала и часового на шканцах. Вокруг корабля кружило несколько птиц: пролетев под иллюминатором на корме, они тут же снова появлялись на носу. Ленивый альбатрос, разбрызгивая воду, поднимая на поверхность, сверкающие струйки стекали с его крыльев, и он летел по ветру, а на том месте, где он только что был, проскальзывал уродливый плавник беззвучно плывущей акулы. Доски отдраенной палубы были липкими от подтаявшей смолы, а медная поверхность футляра с компасом блестела на солнце, как драгоценный металл. В воздухе – ни малейшего бриза; корабль неуклюже переваливался на волнах, его обмякшие паруса с размеренным звуком хлопали о мачты, а бушприт взлетал над гребнем волны и рывком опускался в воду, заставляя дрожать и напрягаться все снасти. На полубаке несколько солдат – кто в чем – играли в карты, курили или наблюдали за удочками, висевшими на кран-балках.

На первый взгляд корабль ничем не отличался от обычного грузового судна. Но средняя часть палубы имела странный вид. Казалось, будто кто-то построил там загон для скота; у подножья фок-мачты и на юте плотная переборка с отверстиями, входами и выходами шла поперек палубы от одного фальшборта к другому. Снаружи этот загон охранялся вооруженными часовыми. А внутри сидели, стояли или с равнодушным видом расхаживали перед рядом блестящих ружейных стволов человек шестьдесят мужчин и мальчишек в серой арестантской одежде. Все они были узниками английского короля, и загон на палубе служил местом их прогулок. Сама же арестантская помещалась ниже, между двумя палубами, под главным люком, а идущая вниз переборка образовывала ее боковые стены.

То был уже самый конец ежедневной двухчасовой прогулки арестантов, милостиво разрешенной его величеством королем Георгом IV, и все арестанты наслаждались отдыхом. Здесь, на солнцепеке, он не был столь приятным, как на корме под навесом, чья благословенная тень предназначалась только для больших людей, таких как капитан корабля, его помощник, военный врач Пайн, лейтенант Морис Фрер, а также для самых важных персон на корабле – капитана Викерса и его жены.

Было совершенно ясно, что арестанту, прислонившемуся к фальшборту, очень хотелось хотя бы на секунду избавиться от своего врага – солнца. Его товарищи, заключенные, сидя на комингсах главного люка или на корточках у теневой стороны заграждения, смеялись, болтали, сквернословили. Их веселье было отвратительно, и он держался в стороне, надвинув шляпу на лоб и засунув руки в карманы серых штанов.

Солнце изливало на него свои раскаленные лучи, все трещины и палубные пазы источали запах горячей смолы, но человек ничего не замечал – он стоял неподвижно, угрюмо глядя на сонное море. Он всегда стоял в той же позе здесь или на другом месте во время так называемых «прогулок», разрешенных арестантам после того, как «Малабар», скрипя всеми снастями, вышел из бурных вод Бискайского залива и с заключенных сняли кандалы, – сто восемьдесят каторжан, – к числу которых он принадлежал, получили возможность два раза в день вдыхать морской воздух.

Низколобые, груболицые преступники, сидевшие на, палубе, искоса поглядывали на одинокую фигуру и, кивая головой в его сторону, перемигивались, но от каких-либо замечаний вслух воздерживались. В среде преступников тоже есть свои ранги, и Руфус Доуз, приговоренный к смерти через повешение, впоследствии замененной' пожизненной каторгой, был в их глазах выдающейся: личностью. Его судили за ограбление и убийство лорда Беллазиса. Сочиненная им версия о том, что он случайно наткнулся на тропинке в Хэмпстедской Пустоши на умирающего человека, его, конечно бы, не спасла, если бы хозяин трактира «Три испанца» не показал под присягой, что когда умирающего спросили, является ли задержанный его убийцей, он отрицательно покачал головой. Поэтому с молодого повесы сняли обвинение в убийстве, но судили за ограбление; и Лондон, с интересом следивший за этим процессом, счел осужденного счастливцем, узнав, что смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.

В плавучих тюрьмах существовал обычай не разглашать преступлений, совершенных арестантами, и держать их в тайне от товарищей с тем, чтобы каждый, если он пожелает, а прихоть тюремщиков ему не воспрепятствует, смог бы начать новую жизнь в принявшей его стране, где никто не упрекнет его в преступном прошлом. Но, как это нередко бывает со многими прекрасными правилами, их нарушают чаще, чем соблюдают, и потому почти все сто восемьдесят арестантов знали, за какие проступки осуждены их товарищи. Виновные в наиболее тяжких преступлениях хвастались своей изощренностью в пороках; мелкие преступники клялись, что их вина была намного страшнее, чем это казалось. Что же до Руфуса Доуза, то его преступление и неожиданная отмена казни вкупе с недюжинным умом, гордым характером и физической силой окружили его имя величественным мрачным ореолом. Этот двадцатидвухлетний юноша, державшийся особняком в среде арестантов, вызывал у них уважение и восхищение. Самые отпетые посмеивались за глаза над его изысканными манерами, но при встрече с ним лицом к лицу угодничали и пресмыкались, ибо на тюремном корабле самый крупный преступник – величайший герой, и единственный знак доблести, почитаемый в этом отвратительном содружестве, – это Орден Петли, даруемый рукой палача.

Молодой человек на корме, увидев высокую фигуру арестанта, прислонившегося к фальшборту, обрадовался возможности придраться к нему и тем самым нарушить монотонное течение дня.

– Эй, ты, не загораживай трап! – крикнул он и крепко выругался.

От окрика лейтенанта Фрера арестант вздрогнул. Хотя он и не загораживал трап, так как стоял от него в нескольких шагах, он послушно направился к люку.

– Отдай честь, собака! – воскликнул Фрер, подойдя к перилам. – Отдай честь, как положено, слышишь?

Руфус Доуз коснулся пальцами шапки, отдавая честь: на военный манер.

– Я живо прочищу мозги кое-кому, не забывайтесь! – продолжал бурчать разозленный Фред. – Наглое жулье!

Но тут его мысли отвлек шум на шканцах, где часовые сдавали оружие. Худой, высокий, чопорный человек с военной выправкой, надменным лицом и холодным взглядом вышел из кают-компании снизу и помог выйти (белокурой, жеманной даме среднего возраста. Это капитан Викерс из полка мистера Фрера, отправленный исполнять свой воинский долг на Земле Ван-Димена, выводил жену на предобеденную прогулку для улучшения аппетита.

Миссис Викерс было сорок два года, а выдавала она себя за тридцатитрехлетнюю. В течение одиннадцати томительных лет она слыла гарнизонной красавицей, а затем вышла замуж за чопорного Джона Викерса. Брак их не был счастливым. Викерс считал свою жену взбалмошной, тщеславной и сварливой, а она его – неделикатным, скучным и ничем не примечательным человеком. Дочь, родившаяся через два года после заключения брака, была единственным, что связывало эту неудачную пару. Викерс боготворил маленькую Сильвию, и когда ему было предписано длительное морское путешествие для восстановления пошатнувшегося здоровья, он перешел в N-ский полк, отправлявшийся в Австралию. Несмотря на решительный протест миссис Викерс, ссылавшейся на трудности с обучением дочери, он настоял на том, чтобы взять ребенка с собой.

– Если понадобится, я сам буду учить ее, – сказал он, – и ей незачем оставаться дома.

После долгой борьбы миссис Викерс наконец сдалась, отказавшись от мечты о совместной поездке в Бат, и последовала за мужем, всячески стараясь скрыть свое-недовольство. Когда корабль вышел в море, она, казалось, примирилась со своей судьбой и, в перерывах между ссорами с супругом, назиданиями дочери и распеканием горничной, пыталась вскружить голову грубоватому молодому лейтенанту Морису Фреру.

Джулия Викерс была прирожденной кокеткой. Ей: нравилось привлекать восхищенные взгляды мужчин, в этом она видела смысл своего существования; и даже здесь, на арестантском корабле, идя под руку с мужем, она искала повод для кокетства, чтобы не зачахнуть от внутренней пустоты и неудовлетворенности. В сущности, это было безобидное создание, просто тщеславная женщина средних лет, и Фрер принимал знаки ее внимания, отлично зная им цену. Более того, ее расположение было нужно ему – о причинах мы вскоре узнаем.

Обежав по трапу и держа фуражку в руке, он предложил ей свою помощь.

– Благодарю вас, мистер Фрер. Ох, эти ужасные лесенки! Один их вид бросает меня в дрожь. Бог мой, как жарко! Духота просто невыносимая. Подай мой раскладной стул, Джон! Спасибо, мистер Фрер! Сильвия, где Сильвия? Джон, ты захватил мою нюхательную соль? Кажется, на море все еще штиль? Ах, эти несносные штили!

Ее псевдосветская болтовня звучала довольно неуместно в двадцати ярдах от загона для «диких зверей» по другую сторону переборки. Но Морис Фрер об этом не думал. Непринужденная обстановка рассеивает страх. Неисправимая кокетка, потряхивая пышными юбками, демонстрировала свою сомнительную грацию перед ухмыляющимися арестантами, словно она веселилась на балу в Чэтеме. Возможно, если бы подле нее никого не было, она, хоть и с некоторым презрением, все же строила бы глазки каторжникам, имевшим более или менее приличный вид.

Поклонившись Фреру, Викерс проводил свою жену на верхнюю палубу и вернулся к дочери.

Сильвия была хрупким шестилетним ребенком с голубыми глазами и золотыми кудряшками. Родители в ней души не чаяли. Они всячески баловали ее и потакали ей во всем, но это отнюдь не испортило добрую по природе девочку. Однако результаты воспитания сказывались в тысяче мелких капризов. Являясь любимицей всего корабля, малышка Сильвия могла делать все, что ей вздумается; ее присутствие заставляло каторжников замолкать. Гуляя с отцом, девочка щебетала без умолку, упиваясь своей болтовней. Она бегала взад и вперед по палубе, приставала к отцу с вопросами и тут же сама на них отвечала, смеялась, пела, прыгала, заглядывала в футляр с компасом. Она запустила свои ручки в карманы рулевого, погладила широкую ладонь вахтенного офицера, побежала на шкафут, подергала за рукав часового на посту.

Устав резвиться, она вытащила из-за пазухи полосатый мячик и, окликнув отца, стоящего на корме, бросила ему мяч. Викерс кинул его обратно, и девочка продолжала играть, смеясь и после каждого броска хлопая в ладоши.

Арестанты, уже насладившись отпущенной им порцией воздуха, с живостью обратились к новому источнику развлечения. Невинный смех и детская болтовня были им непривычны. Некоторые улыбались, одобрительно кивали, с интересом следя за переменным успехом игры. Один молодой арестант до того увлекся зрелищем, что чуть не захлопал в ладоши. Казалось, будто в душной, томительной жаре внезапно повеял прохладный ветерок.

В самый разгар веселья вахтенный офицер, который оглядывал быстро алевший горизонт, заметил на нем какую-то точку и, прикрыв глаза рукой, стал пристально смотреть на запад.

Фрер, уже начинавший тяготиться беседой с миссис Викерс и поглядывавший на товарищей так, словно ожидал от них избавления, заметил жест вахтенного.

– Что вы увидели, Бест?

– Точно не могу сказать. На мой взгляд, это смахивает на облако дыма. – И, взяв подзорную трубу, Бест снова оглядел горизонт.

– Дайте-ка посмотреть, – сказал Фрер, беря у него трубу.

Далеко-далеко на горизонте, слева от уходящего солнца, словно застыло черное облачко. Расплесканные по всему небу золотые и пурпурные блики наплывали на это облачко, скрывая его от глаз.

– Ничего не могу понять, – сказал Фрер, отдавая обратно подзорную трубу. – Пусть солнце немного опустится, тогда будет виднее.

Миссис Викерс тоже, конечно, захотелось посмотреть, и она долго щурилась и возилась с поиском нужного фокуса, пытаясь приспособить трубу к глазам, звонко хихикала и, наконец, заявила, прикрыв один глаз ладонью, что кроме неба решительно ничего не видит и что коварный мистер Фрер все это нарочно подстроил.

Тем временем появился капитан корабля Блант и, взяв трубу у Мориса Фрера, смотрел в нее долго и сосредоточенно. Затем он окликнул вахтенного на бизань-мачте, и тот сказал, что не видит ничего.

Солнце наконец опустилось внезапным рывком, словно проскользнуло в какую-то щель, и черное пятно исчезло в сгустившемся сумраке.

После захода солнца из кормового люка вышли сменные часовые, чтобы наблюдать за спуском арестантов в тюремное помещение. Но тут Сильвия прозевала мяч. Он пролетел вперед, а судно внезапно накренилось, и мяч, перескочив через переборку, покатился к ногам Руфуса Доуза, который все еще стоял, прислонившись к борту, погруженный в свои мысли.

Яркое цветное пятнышко, катящееся по белой палубе, привлекло его внимание. Машинально наклонившись, он поднял мячик и шагнул вперед, чтобы вернуть его девочке. Дверь переборки была открыта, но часовой, молоденький солдат, не сводивший глаз со сменного караульного, не заметил, что арестант вышел в эту дверь. Еще одно мгновенье, и Руфус очутился на запретной территории шканцев.

Разгоряченная игрой, с пылающими щечками и сияющими глазами, в ореоле разметавшихся золотых кудряшек, Сильвия повернулась, чтобы прыгнуть за своей игрушкой, но тут из затененного окна кают-компании высунулась белая полная женская рука, тонкие пальцы схватили девочку за кушак и потянули к себе. Однако молодой арестант уже успел вложить мяч в руку девочки.

Спускавшийся на палубу Морис Фрер не заметил этого маленького происшествия, он только с изумлением увидел человека в арестантской одежде.

– Благодарю вас, – сказал чей-то голос, когда Руфус Доуз наклонился к девочке, надувшей губки.

Арестант поднял глаза и увидел молодую девушку лет восемнадцати-девятнадцати, высокую, стройную, в белом платье с широкими рукавами, стоявшую у двери каюты. Она была брюнетка, вьющиеся волосы обрамляли ее изящную небольшую головку, у нее были маленькие ножки, белая кожа, красивые руки и большие темные глаза. Когда она ему улыбнулась, ее алые губы приоткрыли ряд ровных белых зубов. Он сразу догадался, кто это. То была Сара Пэрфой – горничная миссис Викерс. Он никогда не видел ее так близко, как теперь, и ему показалось, что он ощутил тяжелый и дурманящий аромат какого-то неизвестного тропического цветка.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, как вдруг Руфус почувствовал, что кто-то сзади схватил его за шиворот и сильным ударом бросил на палубу.

Вскочив на ноги, он тут же хотел ответить обидчику, но сверкнул штык часового и арестант с трудом сдержал себя: перед ним стоял Морис Фрер.

– Какого черта ты здесь болтаешься? – спросил лейтенант, подкрепив свой вопрос бранью. – Паршивый пес, что ты здесь делаешь? Если я еще раз поймаю тебя на палубе, я на неделю посажу тебя в кандалы!

Руфус Доуз, побледнев от гнева и унижения, хотел было оправдаться, но слова замерли у него на губах. Разве можно что-либо объяснить?

– Проваливай отсюда и заруби себе на носу, что я сказал! – крикнул ему Фрер и, сообразив, как это произошло, постарался запомнить имя провинившегося часового.

Отирая кровь с лица, арестант отвернулся и молча прошел через толстую дубовую дверь в свое логово.

Склонившись перед девушкой, Фрер смело взял ее руку в свою, но она ее отдернула, и глаза ее сверкнули.

– Подлец! – бросила она ему сердито. Стоявший рядом флегматичный солдат услышал это, и в его глазах промелькнул огонек. Фрер с досады закусил толстую губу, он намеревался проводить девушку в кают-компанию, но Сара Пэрфой, подхватив ошеломленную Сильвию, проскользнула в каюту своей госпожи и, презрительно рассмеявшись, захлопнула за собой дверь.