Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава третья
Солнце еще не зашло, но для Джо Боба Райна день подошел к концу.
Он выслал Дэвида вперед. Хотелось прогуляться домой в одиночестве, чтобы никто не мешал дурацкой болтовней. Денек выдался тяжкий.
Когда Райн запирал конюшню, прилаживая на место большой серый замок, последний луч солнца блеснул на нем и пропал, уступив место тьме. В унисон со звуком защелкнувшейся дужки чуткий слух Райна уловил другой – будто что-то скрипнуло.
Наверное, лошади.
Райн поплелся к дому, стоявшему в самом конце улицы, сразу за лавкой цирюльника. Он был голоден, как медведь после зимней спячки. Оставалось надеяться, что женщина поставила еду на стол. Сегодня он слишком утомился, чтобы давать ей взбучку.
Вскоре за тем, как Райн направился домой, где благоухали жареные бобы и кукурузные лепешки, двери конюшни слегка дрогнули. Запертый замок упал в пыль. Двери распахнулись настежь – и вихрь ледяного ветра промчался по улице.
Двери закрылись. Замок впрыгнул назад в петли. И все стало как было.
Почти.
Пес был ночным охотником. Бесхозным. Кравшимся темными улицами на мягких лапах, всегда настороже.
Его не раз пытались подстрелить за злобный нрав, и весь интерес собачьей жизни заключался в том, чтобы рыться в отбросах, жрать падаль и набрасываться на мелкий скот.
В один год он задрал весь приплод кроликов в клетях старика Матера и прикончил его призового борова, проявив чудеса ловкости.
Он покусал мальчишку, норовившего стукнуть его палкой, и заставил всех собак в городе при его появлении улепетывать, поджав хвост. И уже год, как с успехом избегал пуль, камней и проклятий. Он был умен. Умел выживать. Затаившись днем, выходил поживиться на закате, когда люди садились ужинать, а двери салунов почти не закрывались. Подходящее время для падальщика. И этим вечером он навестил свое излюбленное место – задворки у Молли Макгуайр. Вот где всегда достаточно сытных отбросов – кроме пятниц, когда Анкл Бэнс, нагрузив ими свою тележку, волочил ее прочь. Но сегодняшний вечер удался: он чуял запахи чили, черствого печенья и отсыревших лепешек.
Пес вскарабкался на деревянный мусорный бак и опрокинул его. Бак глухо громыхнул, извергнув содержимое наземь. Но исходивший слюной пес не стал набрасываться на еду. Он проследил за задней дверью кафе и обернулся в обе стороны узкого переулка. Никто не показался.
Пес с головой нырнул в бак, зубами и передними лапами разворошив бумагу и жестянки, чтобы подобраться к угощению. Первой попалась лепешка с сахарным сиропом и капелькой чили – ее он проглотил не разжевывая. И скоро так забылся от изобилия оставленных ему лакомств, что, когда почуял неладное, было слишком поздно.
Его насторожил не только запах – что-то другое, шестое чувство. Пес выпростал голову из бака, чтобы оглядеться.
Шерсть на загривке вздыбилась, складки на пасти стянулись назад, обнажив желтые, в клочьях слюны клыки. Из глотки вырвалось глухое рычание.
Смутный силуэт шевельнулся в тени.
Все это было совсем не по нраву псу. Сейчас он чувствовал себя так, как последний раз еще щенком. Он чувствовал страх.
Но страх можно преодолеть. Пес умел выживать. Он был бойцом, большим и сильным. Клацнув пастью, пес бросился на тень. И успел взвизгнуть лишь раз.
Городской пьяница Нат Фостер был самым опрятным выпивохой из всех явившихся на свет. Всегда, невзирая на жару, облаченный в черный сюртук в стиле принца Альберта, полосатые штаны-дудочки и безупречно свежий котелок.
Всех прочих пьяниц Мад-Крика он обгонял уже на шесть порций пива и два виски. Во-первых, благодаря тому, что имел двухчасовой запас по времени, и, во-вторых, потому, что мог себе это позволить. В отличие от других выпивох, Нат Фостер, король пьяниц Мад-Крика, был еще и городским банкиром, и очень неплохо зарабатывал. В этот вечер он был в особенно приподнятом настроении – приступил с утра пораньше и виски был отменный.
Сейчас, набрав должную кондицию, он собрался на вечернюю прогулку (или, как говаривала его школьная учительница Бесси Джексон, «на вечернее шатание») к Молли Макгуайр, где закажет вырезку и бифштекс, без подливы, но с кучей галет. Чтобы от души заложить за галстук.
Почти у самого кафе он почувствовал, что пора отлить.
Сперва отливаем. После едим.
Чуть-чуть ускорив вихляющую поступь, Нат нырнул в проулок, выходящий на задворки к Молли. Но не сделал и трех шагов, на ходу расстегивая брюки, как споткнулся обо что-то и рухнул лицом вниз. При этом обмочился с ног до головы.
– Проклятье, – пробурчал он, приподнимаясь на локтях. Смесь пива и виски едва не пошла назад. Нат перевалился на бок, разглядеть, что попало под ноги. Там что-то темнело.
Он залез в карман, вынул спичку и с огромным трудом сумел после нескольких попыток зажечь ее об ноготь. Наклонившись, поднес спичку ближе к темной куче. Перед ним был пес. Тот самый здоровый пес, бич всего города. И, Боже милостивый, с горлом, разорванным в клочья.
Нат стремительно трезвел. Он вскочил на ноги, тут же возникло жуткое чувство, что кто-то или что-то наблюдает за ним.
Облизав губы, он медленно развернулся.
Пустота.
Только окутанный тенью переулок и узкий как бритва луч света из-под задней двери кафе Молли Макгуайр.
Но странное ощущение не пропало. Нат не был настолько любознательным, чтобы отыскивать его источник. Он предпочел повернуть назад, туда, откуда пришел.
И сразу врезался в чью-то широкую грудь.
Взгляд Ната устремился вверх. Лицо мужчины скрывала тень прямых полей большой черной шляпы. Оно напомнило… нет, это невозможно.
Человек подался вперед, и теперь Нат мог различить черты индейца, не вполне отчетливо, но достаточно, чтобы не ошибиться.
– Ты, – сказал Нат.
– Здорово, – произнес громила.
Нат хотел крикнуть, но вместо крика изрыгнул струю рвоты из виски с пивом, прямо на грудь громадного индейца.
– Нехорошо, – сказал индеец. – Совсем нехорошо.
Его руки метнулись, ухватив отвороты сюртука в стиле принца Альберта. Он притянул Ната вплотную, нагнул голову к его лицу и улыбнулся.
За десять миль от Мад-Крика, на опушке рядом с проезжей дорогой, тонкая длинная белая рука вылезла из мягкой лесной подстилки.
Неподалеку проросли еще несколько.
Чуть погодя Милли Джонсон стряхнула грязь с лица – вернее с его останков, высвободила обе руки и принялась соскребать землю с платья.
К тому времени Билл Нолан уже управился.
Резко, как высвобожденное лезвие перочинного ножа, он сел. Из пустой глазницы вывалился комок грязи. Рассеянным движением Нолан надвинул повязку на место, закрывая отверстие.
По соседству земля зашевелилась, будто ее разрывал сурок, и показался игрок.
Сломанной правой рукой Нолан отвесил ему тумака. Игрок, из шеи которого был вырван громадный кусок, и поэтому его голова торчала вбок, зарычал.
Рядом с ними из-под земли выбралась Лулу. Ее платье было распорото от лифа до промежности. Из грудей уцелела всего одна; вторую, похоже, оторвали или отгрызли. Лулу это не смущало. Она встала на ноги.
Тут же проклюнулся Джейк, дождем рассыпая комки грязи. К его груди прильнула малышка Миньон. Отцепившись, она упала на землю, как раздувшийся клещ, и несколько мгновений лежала неподвижно. Платье на ее спине было разодрано вместе с плотью, позвоночник торчал наружу.
Вся компания выбралась на обочину и отправилась в путь.
В сторону Мад-Крика.
Расположившись за столом в своей конторе, шериф Мэтт Кейдж пил кофе. Дверь открылась, впустив Калеба.
– Садись, старый пердун, – пригласил Мэтт.
– Может, и присел бы… будь у тебя выпить что-то, кроме этой кошачьей мочи.
Ухмыльнувшись, Мэтт извлек одной рукой из ящика стола два стакана, другой – бутылку.
Калеб уселся напротив.
– Ну, рассказывай, – произнес он.
Мэтт стал разливать виски. Он наполнил один стакан и, только булькнув во второй, остановился. На донышке плавала муха.
– Я ее вижу, пусть она тебя не удерживает, – сказал Калеб.
Потянувшись, он придавил руку Мэтта, доливая стакан до краев. После чего отхлебнул.
Мэтт повел бровью.
– Когда я жил с индейцами, – сказал Калеб, – пусть все они подохнут в жутких корчах и уступят место праведным людям, так вот: если в похлебку залетала муха, это считалось лишним куском мяса. Надо только пропихнуть шельму внутрь. С тех пор осталась привычка. И для здоровья полезно.
– Господи Боже, Калеб. Как я с тобой уживаюсь?
– Сдается, во мне море обаяния.
Одним мощным глотком Калеб разделался с виски вместе с мухой.
– Давай еще, – сказал он.
Мэтт налил.
Когда стакан наполнился, Калеб провозгласил тост:
– За женские ножки, какими я их люблю. Пальчики снизу, киска сверху.
Они выпили.
– Знаешь, – сказал Калеб, утираясь грязным рукавом, – что-то вечер сегодня напомнил тот, когда мы разобрались с индейцем. Самая погода, чтобы кого-нибудь вздернуть. Холодно и ясно.
– Не начинай, Калеб.
Калеб просунул руку за пазуху и достал кожаный шнурок с нанизанной парой женских ушей.
– Убери, – сказал Мэтт.
– Что, с годами стал неженкой?
– Мне противно их видеть – вот и все. – Мэтт встал из-за стола. – Пора на ночной обход. – Он снял шляпу с крюка на стене.
– Валяй, – сказал Калеб. – А я посижу тут за бутылкой.
– Подходящее для тебя место. Может, изловишь пару новых мух. Да, Калеб, сделай одолжение. Не пей из горлышка.
Мэтт вышел.
Калеб взболтал бутылку и сделал долгий глоток.
С крыльца своей конторы Мэтт оглядел улицу. Калеб не ошибся. Непонятно отчего, ночь была в точности такой, как та, когда казнили индейца. В тот раз он должен был пристрелить Калеба. Он так и не мог взять в толк, что его удержало. Мало того, он стал привечать его как друга. Это дерьмо. Неотесанного мухоеда. И вообразить страшно, что он сделал с женой того индейца… Слава Богу, Мэтт не был свидетелем.
Вообще-то, он пытался их остановить.
Мэтт прищурился и снова оглядел улицу. Та ночь снова предстала во всех деталях. Он стоял на этом самом месте, когда они явились за индейцем и его женщиной.
Впереди шел Калеб, с ножом для снятия шкур.
– Пусти нас, Мэтт, – сказал он. – Не влезай в это дело. Нам нужен индеец и его черномазая – и мы их получим.
– Ничего не выйдет, – ответил он тогда.
Тут вперед шагнул Дэвид Уэбб. На него было жалко смотреть. Слезы ручьем текли по его лицу.
– Он убил мою крошку, – крикнул Уэбб. – Он убийца. А ты здесь вроде шериф. Шериф Мад-Крика. Если справедливость что-то для тебя значит – отдай их нам!
Но Мэтт остался стоять, не снимая ладони с рукояти револьвера.
Пока не взглянул на Калеба, а тот не сказал:
– Ты защищаешь убийцу-индейца и черномазую. Сбрендил, Мэтт? Отойди.
И он отошел.
Они ворвались внутрь, сорвали со стены ключ, открыли камеру и выволокли оттуда индейца вместе с женой-мулаткой.
Когда толпа показалась в дверях, они тащили своих жертв на руках, но индеец, как его крепко ни держали, обернулся к Мэтту и почти буднично произнес:
– Ты не будешь забыт.
Толпа выплеснулась на улицу, индейца и женщину бросили в повозку, связав по рукам и ногам. Возница понукнул коней, и повозка тронулась, сопровождаемая толпой.
Калеб задержался. Подойдя к Мэтту, он бросил ключ к его ногам.
– Парень, ты все правильно сделал.
Сказав так, он потрусил за остальными.
Видение той ночи растаяло, и Мэтт шагнул на тротуар, приступая к ночному обходу.
Из всей службы ночные обходы оставались у Мэтта излюбленным занятием. Здесь он чувствовал себя повелителем городка. Он кивал встречным, хотя их попадалось мало – к этому времени все расползались по домам, либо к Молли, либо в салун «Мертвая собака».
Он подошел к салуну и заглянул через крутящиеся двери. Народу было немного. На вид все уставшие и на взводе. Бармен Зак выглядел скучающим и рассерженным одновременно. В дальнем углу какой-то пьяница валялся под столом, а единственная прислуга салуна склонилась над другим выпивохой, заснувшим у стойки. По виду заспанной девушки можно было безошибочно судить, как ей все осточертело в этой помойке. За столом четверо посетителей уныло перекидывались в картишки.
Заметив Мэтта в дверях, Зак сложил ладони в приглашающем жесте.
Улыбнувшись, Мэтт покачал головой и отправился дальше.
Мэтт шел дальше по улице, по пути проверяя двери, желая увериться, что все заперто. Оказавшись у проулка, ведущего на задки к Молли Макгуайр, он задержался. До него долетел какой-то звук, вроде шороха со стороны мусорных баков. Не иначе, тот проклятый пес.
Мэтт выхватил револьвер. На сей раз он достанет ублюдка. Он начал осторожно красться вдоль узкого проулка. В лунном свете проступила тень. Косой силуэт крупного человека в широкополой шляпе. Отчего-то кажущийся странно знакомым.
Мэтт замер.
Он взвел курок и не сводил глаз с тени.
– Кто здесь? – позвал он. – Это шериф. Кто здесь – я спрашиваю?!
Тишина. Тень не шелохнулась.
Мэтт продвинулся на дюйм.
– Ты не забыт, – донесся голос. Или это просто шелестел ветер?!
Но ветра не было.
– Кто здесь, говорю?
В этот миг тень задрожала, распалась и слилась вновь. Но уже не в очертания крупного мужчины в широкополой шляпе. Теперь это была тень волка.
Мэтт заморгал и попятился в переулок, выставив перед собой револьвер. Тень шевельнулась, вырастая все больше.
Развернувшись, Мэтт бросился наутек. Он даже не успел завернуть к Молли Макгуайр, а понесся сломя голову вдоль улицы. И тут его как стукнуло.
Он остановился. Не оборачиваясь. Просто стоял посреди улицы. Какой голос? Это лишь ветер и его воображение. Не было там никакой мужской тени, превратившейся в волчью. Все время он видел тень пса, который уже год изводит город. У него сдали нервы. Калеб, видно, прав. Он становится неженкой.
Тотчас же за спиной послышался топот мягких лап.
Стоит обернуться, сказал он себе, – и там будет здоровый желтый пес, я вышибу ему мозги – и все кончится.
Но найти силы обернуться он не мог. От мысли о том, что там можно увидеть, брала жуть. В глубине души он знал, что ни желтого пса, ни волка там нет. Будет что-то еще.
Ускоряя шаг, он направился в сторону церкви.
Топот за спиной на мгновение стих, словно его изучали, но тут же возобновился. Кто бы ни гнался за ним, существо было крупным. Уже доносилось его дыхание.
Мэтт пустился бегом. Улица совсем опустела. Только церковь в конце, как маяк, с белым крестом высоко на крыше, бросающим черную тень на улицу.
Воздух толчками рвался из груди Мэтта. И такое же отрывистое дыхание за спиной. И чувство, что его вот-вот настигнут, прыгнут на спину, повалят, отчего он встрепенулся и помчался быстрее, пока бок не был готов разорваться. Но он бежал, чувствуя на шее горячее дыхание преследователя.
С него сорвало шляпу. Он задыхался. До церкви – рукой подать.
Дома́ по обеим сторонам улицы словно наклонились внутрь, под странными углами повиснув у него над головой. Свет померк, и все звуки исчезли, кроме его судорожных всхлипов и дыхания настигающего существа.
А потом он влетел в тень от креста – и его будто подхватил вихрь теплого ветра. Взмыв по ступеням церкви, он уткнулся в дверь и обернулся, выставив револьвер, – но никого не увидел.
Только пустая улица, посредине которой валялась его шляпа. Дома́ стояли ровно и не нависали над улицей, фонари горели ярко, как всегда. Поодаль у Молли Макгуайр бубнили голоса, и в салуне «Мертвая собака» кто-то наконец уселся за пианино.
Мэтт оперся спиной о церковную дверь и перевел дух. Понемногу его лицо обмякло, на губах заиграла улыбка. Он сполз на корточки и расхохотался. Револьвер отправился назад в кобуру.
– Ничего, – сказал он. – Ни черта нет.
В этот миг протяжный вой пронесся по улице, обратившись в раскаты хриплого и злобного хохота.
Немного погодя шериф с опаской удалился от церкви и подобрал свою шляпу. Попробовав надеть ее, он невольно вскрикнул – тулья была почти начисто отхвачена. Зажав шляпу в кулаке, он опрометью помчался в кутузку.
Мертвый игрок оказался скор на ногу, хотя Милли даже в одном башмаке старалась не отставать. Остальные тоже норовили угнаться за ним, но длинные ноги и уверенная поступь игрока не оставляли им шансов.
Он вырвался вперед, точно надеясь выиграть гонку.
Когда ночь пошла на убыль и небо стало понемногу светлеть, все, кроме игрока, замедлили шаг. Он прибавил ходу.
Повернув в лес, Милли вышла к полю, двигаясь вдоль которого заметила очертания дома. Сейчас она уже не могла узнать тот дом, где жила вместе с сестрой Буэлой, как не догадывалась и о том, что Буэла извелась в попытках узнать об ее участи. Мозг Милли съедала единственная потребность, которой она подчинялась.
Огонь в доме не горел. Вокруг было тихо. За горизонтом, как робкое светловолосое дитя, поднимало голову солнце.
Женщина в одном башмаке набрела на вход в погреб. Из дома тянуло человеческим теплом, и в ней шевельнулся голод.
Она посмотрела на небо. Светловолосая голова угадывалась все яснее, лучи, словно тонкие пряди волос, озаряли горизонт.
Отворив люк в погреб, она проковыляла по короткой лестнице вниз, не забыв захлопнуть крышку. В этих местах погребом пользовались редко. Земля была слишком влажной, так что его оставили наполняться тухлой водой.
Для Милли это значения не имело. Как и все остальное, кроме солнечных лучей и жгучего желания насытиться – поскорее.
Она медленно погружалась, пока вода не заколыхалась над ее макушкой. Напуганный водяной щитомордник быстро вильнул в сторону. Червей и грязь смыло с ее волос и тела, оставив пленкой на поверхности, пока она опускалась все ниже. ГЛУБЖЕ, ГЛУБЖЕ, ГЛУБЖЕ, пока не улеглась на дне погреба, не оставив на темной поверхности воды ни малейшей ряби.
Когда начало светать, другие тоже остановились и расползлись по обочинам, где земля была мягче. И голыми руками принялись отчаянно рыть себе укрытия.
Забравшись в вырытые ямы, они нагребали палую листву, пока не засыпали себя с головой, а затем упрятали и руки.
Но только не игрок. Он давно оставил всех позади и миновал придорожный знак с надписью: «МАДКРИК».
Перед самым восходом солнца двери конюшни распахнулись настежь, будто распростертые крылья огромной летучей мыши, и замок, крутясь, упал в пыль.
Вихрь холодного ветра влетел в конюшню, двери следом за ним захлопнулись. Замок вернулся на свое место.
