Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Корректор Наталья Карелина
© Александр Fеликсов, 2020
ISBN 978-5-4474-2335-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
На форзаце «Изменника нашему времени»
Вместо посвящения
Предисловие
Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критику.
Сохраняет ли письменный документ времени стремление автора донести своё содержимое, находясь в анабиозе неизвестности? Только демонстрируя едва заметные признаки природы живой… Чтобы какой-то пытливый исследователь, смахнув археологической кисточкой домашнюю пыль, расшифровал послание хотя бы в доступной полноте прямодушного высказывания, ведь написанное то уже языком почти мёртвым теперь субкультуры до ныне главенствовавшей…
Даже ограниченная память в деструктивном процессе потери связи с лабильностью самой природы времени, не может не замечать культурной редукции языка как идентификатора народа с его, языка, а следовательно народа, последующим оплакиванием, не успевая присыпать песком останки.
Пользуюсь правом последнего слова, чтобы оправдаться перед читательницами за пренебрежение любовной линией сюжета. Смягчением вины может служить существование нелепости символически любовных романов, таких как «Евгений Онегин», «Горе от ума», «Мастер и Маргарита», оба романа Ильфа и Петрова и много других (нет полной статистики), – если эрос в них и присутствует, то следом не чётким, номинально. В этой скудной сентиментом пустыне в сей миг откровения решаюсь цинично calembour (ить) неологичностью: о романе «безроманности», т. е. без романтического con brio – пламени чувственности. Почти за шаг до мизогинии – неприязни к женскому виду (ведь это, несомненно, самостоятельный вид?! Отрясите прах с ног ваших, выходя из града моего, утверждая обратное. Погрешите против горького опыта жизни всего человечества, наломавшего дров на гендерном поприще, приведшем в конце концов к имплементации того положения, что покончил с «долей женской» и воссиять дал виду во всей совершенства роскоши); безосновательно лишать вас ещё и короля марьяжа – это неоправданно дерзить, вообще, подрыв доверия к художественному слову; но предъявленный пишущий протагонист с изъяном, тоже стыд не умаленный и раскаянием…
Чтобы не прятаться за классиков… В моей личной жизни так сложилось, что подлинную полноту чувства испытал лишь к княжне Мэри, и закономерно, что к харите Аглае Епанчиной; романтические приключения в «Тёмных аллеях». Этому эскапизму способствовало то, что в семье ещё угадывалась дворянская аура, поддерживаемая артефактами и вербальным свидетельством проявления иной культуры, притягательной своей рефлексивной чужеродностью, – прадед был словесником и статским советником, что другому не помешало стать статским советником на поприще судебного следствия.
Срок рождения, будто выбранный, 2 октября по старому стилю, что совпадал с метрикой Михаила Лермонтова, стал и метрономом, и камертоном формирования личности, латентными следами биографии, – фантомное дворянство помогло оценить значимость воображаемого мира чтения.
Удел лирического героя как фенотипа, персонажа среди людей, лишил витальности – но рессора ДНК довольно упруга…
Непобедимые красавицы переместились на экраны, и им отдал должное. Писать о виртуально существующем, раз не довелось встречать кинодив или премьерш, даже артистки цирка? Конечно, есть и вне этих сфер победоносно красивые и обманчиво милые – любя не как все, женясь не так, как все – чеховский перл, – добился лишь того, что глянец фотографий со свадьбы украсил рекламу фотостудии; но разводился, – развод – это ведь пока ещё фаза семейного несчастья, а не индивидуального, обособленного? – вульгарно, то бишь стандартно, массово – не в пандан рассуждениям Льва Толстого о драм разнообразии, как о дактилоскопии. Известный эвфемизм проповедника-художника об удачных и неудачных браках лишь прикрывает неприглядное: несчастье просто легче продаётся, и размер дарования тут бессилен. Легче отделаться скользкой формулой, ведь прикосновение к чужому счастью чревато раздражением, порой псориазом – защита широтой души не гарантирует неуязвимости, предмет летуч, как междометие, ячеи сети метафор слишком велики для уловления.
Доверчивые слову того, кто им владеет безраздельно, пренебрегают своей, пусть ущербной, куцей близостью; не оценив малого, стремятся за в деталях не прорисованным завлечением, – это так, a parte.
Отношение с реальной женщиной – это компромисс с желанным книжным образом. Сама позируя для идеального, «натурщица» вынуждена с ним же соперничать доступными средствами, где ещё вербальное изощряется в стремлении преодолеть живописное: спора глаз с языком никогда не умерить, доверяя глазам, языку ж – страстно верить!
–
Конечно, виноват, что смел попробовать перо публично, дождаться возгласа «Виват!» – иль «Вето», что похуже, но академично. Дерзнуть на покушение традиций слома? – так хоть не загружать претензией, невежества объёмом.
–
О жизни, как о суррогате Божьего замысла, где фантазия абсурдно претендует на права реальности, заходящейся спасающим смехом…
–
… – Вы спрашиваете, почему изменник только нашему времени? Потому что живёт в нашем. – Значит ли это, что другому отрезку истории мог быть, как квиентист, безропотно предан? – Экстраполяция во времени пока не представлялась возможной. – Вы антисемит? – Моя идиосинкразия к человечеству не имеет национальных предпочтений, или в милитаристской лексике, что предпочтительнее контексту дисфории – тоскливо-злобному настроению, носит не избирательный характер, предпочтительно замкнута на себя самого: без меня мир станет совершенным…
Некоторый уклон в иудаику связан с «темником» предъявленной интертекстуальности, с писательской природой интереса к подвижности, как к разноплановой эндемичной креативности, забурлившей когда-то в бродильном котле Палестины. А как игнорировать добротное возмещение актуализацией выпадение дворянских культуры и искусства вкладом, резвившимся из «местечкового» (?); да что там – датчик движения в самой этологии человека.
Кажется, только для ориентальной традиции вглядывания в статичное до появления аберраций, связанных с сухостью роговицы, свойственны редуцированные, инфантильно-романтичные художественные формы, особенно в поэзии, омертвляющие кинетику живого континуума…
Рассказ «Мой антисемитизм», размещённый в Сети, исчерпывающе удовлетворит вашему любопытству.
– А почему название звучит так выспренно для исповедального произведения? – Традиция, громкая перекличка эпох с напряжением голосовых связок. – Может быть, в названии слово «изгой» было бы уместней, ведь изменником нашему времени, по сути, является любой новопреставленный? – Проявления летальногенности очевидны, но терминальные случаи – специфика судебной медицины. Литературное же поприще тяготеет ко всей целокупности судебной институции с их взаимным любострастием к людским «почёсываниям» по Фёдору Достоевскому. Просто порой случается, что «почёсываниями», не уловившими точку дивергенции – расхождения гражданского и уголовного кодексов, дающих повод как для снисхождения – в устах позиции адвокатской, либо служащих аргументом демонстрации порочности – в представлении прокурорской философии скептицизма; уже достоверно и не определишь, где правоведение даёт фору литературной норме, а где – наоборот, литература вольно вторгается в классификацию порицаемых социумом и наказываемых государством деяний.
Изгой – часто жертва обстоятельств, изменником становятся в результате волевого усилия, коим я и прекращаю интерактивную часть. Тютчевское «Silentium!» (безмолвие) пусть станет стимулом к чтению, – пусть за словом тенью ложь, и вот туда же – сам хорош!
– Последний вопрос. Латинское «F» – символ мизантропии? – Напротив, это напоминание о чувстве, которое воспевают: «Felicita, Felicita…» – транслитерация от «Феликсов» (желающий счастья). Всем спасибо!
