Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 6. Приключение на полустанке
Пожалуй, тоже выйду. Подышу. Прошу прощенья, господа, – хмыкнул Митя.
Сидеть под буравящим взглядом отца было неприятно – не подследственный же он! Не торопясь надел сюртук, на миг задержался, подхватил отцовскую трость – ночь все же, издевательски поклонился и пошел прочь из вагона.
Открытые вагонные «сени» напоминали дачную веранду – деревянная крыша, толстые резные балясины. Митя облокотился о перила, задумчиво глядя на поля, разворачивающиеся под насыпью, спящую хату, мелькнувшую в темноте белеными стенами. Небо над головой совсем не походило на питерское – оно казалось огромным, угольно-темным, близким и… мохнатым от усыпавших его крупных и выпуклых, как на офицерских мундирах, звезд. Не дожидаясь, пока поезд стальной змеей подтянется к станции, неугомонные купчики попрыгали с подножки и бойкой побежкой двинулись к аккуратному вокзальному зданию с башенками.
– Че-ла-эк… Шампанского! – немедленно донеслось из распахнутого окошка вокзального буфета.
Митя с отвращением передернул плечами. Перрон покрывал слой шелухи от семечек, без которых здешние обыватели, похоже, жизни не мыслили. Зато общественная ретирада, помеченная характерным кирпичным крестиком на фронтоне, была новенькой и на удивление чистенькой – никаких тебе ароматов. Митя поморщился все равно: сладкий воздух, нарядный вид вокзала – все оскорбляло его. Это место – пустыня, без настоящих людей и жизненного смысла, а любая капля красоты и добра не уменьшала, а лишь увеличивала Митины страдания.
Из вагона третьего класса опрометью выскочила расхристанная баба и ломанулась сквозь кусты прямиком к ретираде.
– Надо же, какой тут народишко цивилизованный.
Баба настороженно огляделась и… задрав юбку, уселась за кустами прямо у стены ретирады. В шаге от двери. Звучно зажурчала. Вскочила, одернула юбку, увидела над входом выложенный из кирпичей крестик, мгновение посомневалась… и на всякий случай размашисто перекрестилась на вокзальный нужник.
Митя сдавленно хрюкнул и, не выдержав, захохотал, уронив голову на руки.
– Что, сударь? Обсмеяли вовсе посторонних вам людей, о которых ничего не знаете, и веселитесь? – раздался звонкий от обиды голос. Слова сопровождались звяканьем.
Митя обернулся, в очередной раз окинув долгим взглядом реалиста… как его, Гришу? Вид Гриши нынче был особенно восхитителен: к слишком короткому для эдакой орясины мундирчику прибавился дорожный чайник в руках.
Видно, взгляд был выразительный: Гриша попытался спрятать чайник за спину, но спохватился и выставил его вперед, точно пистолет в поединке.
Митя задумчиво посмотрел на почти упершийся ему в грудь носик. Гриша отдернул руку с чайником и разозлился еще больше.
– Какая ж она посторонняя? Мы с этой бабой уж почти родня… хоть она об том и не знает, – протянул Митя, наблюдая, как щеки Гриши покрываются красными пятнами.
– Какая еще… баба? – зло процедил тот.
– Вон та, – любезно пояснил Митя, кивая на вылезающую из кустов бабу.
– Не вижу в ней ничего смешного! – отрезал Гриша, явно намереваясь развивать скандал дальше.
– А в ком видите? – заинтересовался Митя.
Его vis-a-vis открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой… и тут же его торопливо захлопнул – аж звук хлопка слышен был. Только лицо еще больше налилось краснотой да в глазах застыли злые слезы. Объявить смешным самого себя и переживать Митины комментарии ему определенно не хотелось. «Все же понятливый! – почти с умилением подумал Митя. – Оказывается, чтоб по-настоящему измываться над человеком, у того должно быть хоть немного ума. Дураки к тонкому яду издевок нечувствительны».
Выходит, оскорбления от свитских в Яхт-клубе – показатель его, Мити, недюжинного умища? Почему ж этого умища хватает лишь на провинциальных реалистов, а не на Кровных, а то и великих князей? И тут же фыркнул, поймав себя на подобных дурацких рассуждениях. Потому что великие князья – это… ну уж всяко не реалисты!
– Пойду кипятку для чаю наберу, – явно не зная, что еще сказать, мрачно пробурчал Гриша и шагнул к вагонной лесенке.
– Будка закрыта, – все еще погруженный в свои мысли, бросил Митя. – Ночь.
Гриша завис на лестнице, раскорячившись в неловкой позе и глядя на будку с надписью «Кубовая для кипятку». Будка и впрямь была закрыта.
– Что ж теперь делать? – Гриша зачем-то заглянул в чайник, точно рассчитывая обнаружить в нем желанный кипяток.
– Спросите кондуктора, он расстарается, – равнодушно обронил Митя, не отрывая глаз от ретирады. Наблюдая за бабой, он точно был уверен, что дверь ретирады закрыта. А сейчас она покачивалась туда-сюда… Точно изнутри ее придерживала робкая, неуверенная рука. И кажется, в проеме смутно виднелся женский силуэт.
– По нашим обстоятельствам это дорого. Экономить приходится на учебу мою, – буркнул Гриша, зло покосившись на отлично одетого ровесника. – Впрочем, навряд ли вы такое понимаете. – И с издевкой добавил: – Я насчет учебы.
Надо же, он пытается язвить.
– Я не то чтоб не понимал… – хмыкнул Митя. – Я просто совершенно не интересуюсь… обстоятельствами.
Что эта дама… девушка там делает? О, excuse-moi, понятно, зачем она там… Митя сам почувствовал, что краснеет. Нужный чулан в вагоне был именно что чуланом: Митя и сам там едва поворачивался, а уж женщины с их юбками наверняка даже втиснуться внутрь не могли. Все равно, разве приличная дама или девица позволит, чтоб ее увидели в подобном месте?
– Простите, сударь… – Девичий голосок был тих, и нежен, и смущен, и почти беззвучен. – Я… мне нужна помощь…
– Вы слышали? – Гриша повернулся, стукнув чайником по перилам вагона.
– Умоляю, помогите! – Женский силуэт в дверях ретирады нарисовался четко, девица шагнула вперед – и разом нахлынула волна отвратного запаха.
Митя брезгливо шевельнул ноздрями: «С чего я решил, что девица – приличная? В розовом-то платье, на вокзале… В очень недешевом платье… Утреннем платье… Ночью».
– Сударыня, вы меня зовете? – Гриша шагнул ступенькой ниже, близоруко вглядываясь в словно выплывающий из двери силуэт.
– Мне так неловко… На вас вся надежда! – снова прошелестел голосок.
– Сударь… – бросил Митя и замолк, продолжая вглядываться.
– Что? – Реалист на миг оторвал взгляд от манящей его руки в белой кружевной перчатке.
– На вашем месте я бы не ходил.
– Почему? – Гриша снова повернул голову туда, к девушке.
– Хотя бы потому… куда она вас зовет, – напомнил Митя.
– Ну сударь же! – нетерпеливо позвал капризный голосок.
– Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. – Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.
Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с ретирадой тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Реалист замер, покачнулся, ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.
Тихо было на перроне, тихо – ветерок шелестел в листве да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле, и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.
– Митька! Ты что творишь! – раздался крик отца.
Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.
Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон – прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль – пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них – пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало: спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.
Она метнулась из мрака ретирады – сплошной ком розового шелка, летящих темных волос и болтающегося на лентах капора. В два прыжка, отталкиваясь всеми конечностями, как обезьяна, девица в розовом кинулась к окровавленному реалисту. Митя успел увидеть ее лицо – хорошенькое, юное, с ровными дугами бровей, пикантной родинкой над верхней губой. И желтыми клыками, похожими на толстых червей, лезущих из розового бутона.
Митя ударил тростью прямо в пасть. Посеребренный шар набалдашника с хрустом вломился в клыки. Девица опрокинулась на спину, моментально взвилась на четвереньки и так и застыла, покачиваясь туда-сюда, точно готовящийся к броску паук. Ее рот, теперь похожий на выжженную рану, скалился обломками зубов, а шея то раздувалась, как сытая змея, то опадала, проваливаясь, как пустая кожа.
Успевший вскочить Митя замер, ногой опираясь на спину реалиста и держа трость наготове.
– Ашшшш! – Девица пронзительно зашипела, судорожно, как рыба, открывая и закрывая обожженный серебром рот – меж клыков на перрон потекла черная, похожая на густую смолу жижа. Оттолкнулась четырьмя конечностями и снова прыгнула.
Набалдашник Митиной трости ударил твари в живот. Митя присел, подправляя прыжок, – придавленный всей тяжестью реалист издал хриплый стон – и почти перекинул тварь через себя. Кривые когти на тонких девичьих пальцах мазнули у самой головы, выдрав с мясом клок волос. Мертвячка впечаталась спиной в борт вагона, и тот закачался; изнутри снова донеслись вопли. Растопырив руки и ноги, вниз головой – юбка завернулась, открывая панталоны с бантиками, болтающийся на лентах капор мел землю – тварь повисла на борту вагона, точно приклеенная. Чудовищно изогнулась, оттолкнулась и заскочила на крышу. И эдаким вывернутым пауком стремительно побежала по вагону.
– Ах ты ж стерва! – Глухо забухали сапоги – из вокзала, дергая рукоять служебной сабли, бежал путейский жандарм. В густых моржовых усах застряли клочья квашеной капусты. – А ну слазь! – Тряся нависающим над ремнем чревом, жандарм заскакал вдоль вагонов, пытаясь достать тварь саблей. Кончик сабли бессмысленно скреб по вагонной крыше, но тварь заметалась. Скакнула вправо-влево, попыталась скользнуть в вагонное окно – внутри пронзительно завизжали. Заверещала сама… и снова прыгнула.
Она рухнула на спину согнувшегося от боли жандарма, оттолкнулась, вспоров мундир когтями, перемахнула на стену вокзала. Резво перебирая конечностями, побежала вверх по стене, к распахнутым окошкам вокзальных башенок. Из одного высунулась растрепанная баба – явно только проснувшаяся и сдуру выглянувшая на шум. В другом… Митя невольно дернулся. В черном квадрате окна смутно виднелись две маленькие фигурки, тесно, виском к виску, прижавшиеся друг к дружке. Видно, с испугу. Дети, чтоб их Жива любила! Самое навье лакомство!
«Жил мальчик – страшный ротозей… – невесть почему зазвучали в голове глупые детские стишки. – На крыши, облака, людей заглядывался вечно он…»
– Дети! Закройте окно! – услышал он чей-то надсадный крик… Неужели свой собственный?
– А-а! А-а! – Баба замерла в оцепенении, даже не пытаясь захлопнуть створку, и только выла пожарной сиреной, глядя на мчащуюся к ней по кирпичной кладке клыкастую, когтистую смерть.
Тварь подпрыгнула, оттолкнувшись от стены, повисла на подоконнике – пышный подол розового платья качался туда-сюда, как колокол. Когтистая лапа метнулась к завывающей бабе…
Митя схватился за манжет рубашки…
Над его плечом свистнуло… и тяжелый нож вспорол воздух. Посеребренное лезвие прошило шелк розового платья насквозь, будто под ним и не было спины. Шелк с треском распался и повис похожими на крылья розовыми лохмотьями. Кончик ножа высунулся из груди твари, как проклюнувшийся из скорлупы птенец. Болтающаяся на подоконнике мертвячка с хрустом и щелканьем скрутила шею – так что лицо поменялось местами с затылком – и распахнула пасть для нового вопля…
Второй нож вошел ей точно меж выломанными зубами, превращая убийственный крик в сдавленный сип и бульканье. Стоящий на перроне отец – не иначе как прямо из окна выпрыгнул! – вскинул третий, последний нож. И хладнокровно, как на тренировках в сыскном, швырнул его мертвячке в живот.
Нож с мягким чвяканьем вошел в плоть. Тварь отбросило назад, ее когти проскребли деревянный подоконник, оставляя на нем глубокие борозды, и она рухнула вниз, с глухим шмяканьем ударившись о землю под окном. Замерла.
Розовое платье начало стремительно выцветать, словно пропадая во мгле.
