Тайны и герои Века

© Дмитрий де Кошко, 2017

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Предисловие

История семьи Кошко. в отражении XX века

Человек XX века свой жизненный опыт приобретал главным образом в условиях катастроф: Русско-японская война, Русская революция 1905 года, Первая мировая война, Революция 1917 года, Гражданская война… И это только первые десятилетия наступившего XX века, о котором в 1900 году пророчествовал поэт Владимир Соловьев: «И мглою бед неотразимых грядущий день заволокло».

В книге представлена история семьи сквозь XX столетие: Аркадий Францевич Кошко (глава уголовного сыска Российской империи, получивший имя русского Шерлока Холмса) представляет расследование по самому резонансному судебному процессу начала XX века – «делу Бейлиса»; его брат Иван Францевич

Кошко (сподвижник Петра Аркадьевича Столыпина) делится воспоминаниями о Григории Распутине; Ольга Ивановна Кошко рассказывает о революционных кружках Петербурга, работе дворянок сестрами милосердия в солдатских корпусах во время Первой мировой войны, ужасах большевизма и революции 1917 года; известный французский журналист и общественный деятель (правнук Ивана Францевича и Аркадия Францевича) Дмитрий де Кошко описывает жизнь «Русского Парижа», свои встречи с Ираклием Церетели, Петром Ковалевским, Иоанном Шанхайским и Сан-Францисским, Елизаветой Порецкой (вдовой Игнатия Рейсса). Складывается картина XX столетия «от первого лица» – звучит только прямая речь современников событий.

За время рассказа мир стал другим, словно Атлантида, ушла трехсотлетняя империя, сменилась цивилизация, но осталась Семья, история которой навсегда связана с главными событиями, тайнами и героями Века.

Анна Эспарса

Документальная справка. Аркадий Францевич Кошко

Родился в 1867 году в деревне Брожка Бобруйского уезда Минской губернии в богатой семье потомственных дворян. Окончил Казанское пехотное юнкерское училище, получил назначение в полк, расквартированный в Симбирске.

В 1894 году подал в отставку и поступил инспектором в Рижскую полицию. В 1900 году, благодаря высокой раскрываемости преступлений и незаурядному таланту детектива-криминалиста, назначен начальником Рижской сыскной полиции, а в 1908 году стал главой Московской сыскной полиции.

Аркадий Францевич Кошко разработал уникальную систему идентификации личности преступника, основанную на дактилоскопических и антропометрических данных. В 1913 году в Швейцарии на Международном съезде криминалистов русская сыскная полиция, возглавляемая Аркадием Францевичем Кошко, была признана лучшей в мире.

В 1917 году Аркадий Францевич вышел в отставку, не желая служить Временному правительству, и уехал в имение Подольно в Новгородской губернии, но вскоре собственность национализировали, а прежние хозяева были вынуждены уехать в Москву, откуда также пришлось бежать, опасаясь ареста большевиками. В течение нескольких месяцев Аркадий Францевич возглавлял крымскую полицию генерала Врангеля. В Константинополе открыл свое частное детективное бюро, которое успешно работало около трех лет, пока к власти не пришел Мустафа Кемаль, желавший выслать всех российских эмигрантов в Советский Союз. Аркадий Францевич с семьей получил политическое убежище во Франции. В Париже в период с 1926 по 1929 год вышли три тома воспоминаний Аркадия Францевича Кошко, которые были с восторгом приняты читателями.

Аркадий Францевич Кошко умер в Париже в 1928 году.

Мемуары Аркадия Францевича Кошко

Последнее слово по «делу Бейлиса»[1]

Редко кто из людей нашего поколения не слыхивал имени обвиняемого Бейлиса и предполагаемой жертвы его – Андрея Ющинского. Отзвуки этого громкого процесса отдались по всем уголкам земного шара, вызвав величайшую тревогу, гнев, спор и разброд умов. Оно и неудивительно, так как в процессе этом столкнулось два противоположных течения человеческой мысли, одинаково жгучие, одинаково страстные, одинаково ненавидящие друг друга. Так называемый еврейский вопрос являлся в России, да и, пожалуй, в целом мире, вопросом, вечно возбуждающим острые споры среди народов. Красной нитью в истории еврейства проходит борьба этого племени за равное с другими людьми право существования.

Не считая себя достаточно сведущим в истории еврейства, я не буду пытаться восстанавливать в памяти читателей этапы того тернистого пути, по которому вот уже не одно тысячелетие шествует еврейство, да и подобная попытка завела бы меня слишком далеко от прямой цели, поставленной мною себе в этом очерке, но вместе с тем, стремясь возможно полнее и нелицеприятнее передать «дело Бейлиса», с которым мне лично пришлось всесторонне ознакомиться и изучить, я, для большей точности, вынужден, хотя бы несколькими словами, коснуться той эпохи, того жизненного и государственного уклада, на фоне которых оно возникло.

Еврейский вопрос в России, не имея за собой многовековой давности, строго говоря, проявился в конце XIX столетия и особенно расцвел в XX столетии. Впрочем, иначе ж быть не могло, так как к моменту возникновения «дела Бейлиса» и сам-то русский народ насчитывал едва лишь пятьдесят лет свободного, раскрепощенного состояния. Итак, с XX примерно века началась упорная борьба еврейства в России, домогавшегося прав, равных с прочими народностями Империи. Не буду перечислять подробно все существовавшие ограничения для еврейства – они общеизвестны, но интересно, однако, выяснить, хотя бы приблизительно, только те соображения, которыми руководствовалось тогда законодательство, применяя к евреям те или другие стеснительные меры. Существовало довольно распространенное убеждение, что еврейский народ, будучи по природе своей умным, хитрым, настойчивым и пылким, является опасным конкурентом для коренного русского населения, а посему казалось, что здравый смысл подсказывает всячески ограничивать его энергию и пыл, ставя на пути его победоносного шествия необходимые преграды, ослабляя этим самым его чрезмерное преуспевание и ущерб остальному населению государства. Отсюда черта оседлости, процентные ограничения в учебных заведениях, ограничение в приобретении земельной собственности, в правах передвижения и т. д. Не говоря уже о том, что подобного рода опека коренного населения от еврейства бесконечно унижала сам русский народ, ставя его, как мне кажется, совершенно неосновательно на какую-то низшую перед еврейством ступень, но и попытка эта не достигала и, конечно, не могла достигнуть преследуемую цель. Нельзя рядом запретительных мер перегородить целый народ, лишить его росчерком пера органических свойств, а может быть, и преимуществ, неизменно ему присущих.

Всякий, живший в России, знает прекрасно, какой фикцией являлась пресловутая черта еврейской оседлости – это наиболее существенное из существовавших ограничений. Черта эта являлась преградой для нищих забитых евреев Западного края, то есть как раз для тех элементов еврейства, каковые и с точки зрения власти не могли представить из себя никакой социальной опасности; все же энергичное, жизнеспособное, предприимчивое (а следовательно, и опасное) без труда шагало через роковую черту, приобретая права повсеместного жительства с помощью зубоврачебных дипломов, торговых свидетельств, аптекарских патентов и прибегая в нередких случаях даже к фиктивным документам. Существовала черта оседлости, но, например, промышленность, торговля, банковское дело в обеих столицах в значительной части своей находились в руках евреев. Не достигая цели, ограничения эти вместе с тем будили в еврействе жгучую обиду, с одной стороны, и стремление видоизменить существующий порядок вещей – с другой. Этот нравственный карантин, установленный для спасения русских людей от еврейского засилья, глубоко возмущал еврейство, и стремление к равноправию с каждым годом принимало все более и более реальные формы. Еврейство ждало первого удобного случая, чтобы осуществить эту заветную мечту.

Неудачная Японская война, денежные затруднения, с ней связанные, всеобщее недовольство и разочарование, порожденные всем этим, показались некоторым еврейским кругам моментом подходящим, и они, со свойственной им страстностью, приняли участие в борьбе и отдались оппозиционной и революционной работе 1905 и 1906 годов.

Было бы неосновательно в политической работе евреев видеть чуть ли не единственную причину вспыхнувшей революции.

Революции не создаются по желанию тех или иных недовольных групп, как бы многочисленны и субсидированны они ни были. Не подлежит сомнению, что местные бунты, эпизодические волнения, отдельные выступления и беспорядки могут разрастись в революцию лишь при непременном условии широкой популярности цели, во имя которой поднято знамя борьбы. Как бы талантливы агитаторы ни были, какими бы средствами они ни располагали, их затея окажется мертворожденной, если проповедуемые ими доктрины не войдут в плоть и кровь пропагандируемых ими масс. Если бы кто-нибудь в наши дни принялся бы вербовать сторонников, проповедуя идею рабовладения, то с уверенностью можно сказать: проповедь такого безумца успеха не имела бы и уж, конечно, не вылилась бы в формы революции. Таким образом, активная деятельность евреев в революцию 1905 года сыграла лишь роль некоторого компресса, заставившего назреть то, что неизменно назрело бы на пятнадцать – двадцать лет позднее.

Примерно с 1905 г. к взглядам правительства на еврейство как на экономическую опасность, способную подорвать в корне все добрые всходы народного хозяйства, присоединяется мнение, что помимо опасности экономической еврейство несет с собою и опасность чисто политическую. Еврейство, по мысли правительства, является врагом существующего строя, а потому борьба с ним необходима. И мы видим, что если до революции I905 г. правительство ограничивалось в борьбе с еврейством лишь мерами, так сказать, охранительного порядка, то с этого времени часть влиятельных кругов принимает на себя более активную роль и производит известное давление на общество, стремясь развить в нем юдофобские воззрения.

Результатом такой деятельности явилось образование ряда групп, крайне юдофобски настроенных, в рядах коих находили приют погромщики чистой воды. Часто эти группы находили могущественную поддержку даже и в высших учреждениях страны. Можно полагать, что если еврейские погромы девятисотых годов приняли кровавый характер, отличавший их от чисто хулиганских погромов прошлого столетия, то немалая вина в этом падает на вышеназванные кружки и организации.

Теперь интересно выяснить, каково было настроение в еврейском вопросе широких общественных масс. Я с возможной осторожностью подхожу к этому вопросу, стараясь отрешиться от всяких личных симпатий, и по мере сил моих я буду говорить объективно. Как ни сложна эта картина, как ни многочисленны и разнообразны ее красочные оттенки, но мой жизненный опыт, вернее говоря, своеобразные условия моей служебной деятельности дают мне смелость надеяться передать ее правдиво и достаточно точно. Не следует забывать, что за двадцать пять лет перед моими глазами прошли тысячи людей разнообразнейших общественных положений, различнейших миросозерцаний и далеко не одинакового умеренного уровня. В кабинете моем раскрывались тайники душ. Часто под влиянием отчаяния люди, меня посещавшие, не скрывали и самых откровенных дум своих. И на этом опытном поле, и из этих откровенных бесед я имел, конечно, возможность судить о всесторонних настроениях, мыслях и чаяниях русских людей.

Крестьянство, то есть 80 % всего населения России, было равнодушно к еврейскому вопросу. Не питая злобы, оно полудобродушно-полуиронически относилось к евреям. Стоит вспомнить, что ни одно народное гулянье, ни одна открытая сцена не обходились без рассказчика еврейских анекдотов, неизменно вызывавших добродушный смех у неприхотливой толпы. Ну, а где смех, там нет места злобе и ненависти.

Наш интеллигентный пролетариат, выросший под влиянием социалистических идей, наводнивших наши школы особенно за последние десятилетия, был всецело на стороне евреев, дружно добиваясь для них равноправия и борясь вместе с ними за расширение и воссоздание новых свобод. Представители свободных профессий, либеральствующее купечество, промышленники, финансовые дельцы – словом, все те, кто не зависел от государственной службы, все те, кто составлял оппозицию правительству, все те, кто требовал коренных реформ в существующем строе, имели непременно в своих политических программах равноправие еврейства.

К противоположному антиеврейскому лагерю принадлежало большинство чиновничества, часть офицерской среды и немало людей различных общественных положений, консервативно мыслящих.

Вот беглое описание настроения общественных умов к моменту возникновения «дела Бейлиса». Следовательно, если отбросить крестьянскую массу, безразличную к еврейскому вопросу, то всю остальную часть русского общества можно поделить примерно поровну на два враждующих и глубоко различно относящихся к еврейству лагеря. Доказательством того, что общество было поделено на два враждебных, инакомыслящих лагеря, является тот неслыханный шум, что был поднят вокруг «дела Бейлиса».

Слух о том, что убийство Андрея Ющинского есть убийство ритуального характера, совершенное евреями, мгновенно всколыхнул обе борющиеся стороны. Но почему? Что в этом слухе нового? Тот, кто живал в Западном крае, знает прекрасно об издавна существующем столь уродливом поверье.

Почему же теперь слух об убийстве евреями Ющинского стал вдруг столь одиозным? Отчего нравственное чувство людей, терпящих в своей среде секту скопцов, например, смотрящих сквозь пальцы на широко практикуемые аборты, было столь глубоко возмущено этим отвратительным, но единичным случаем? Не подлежит сомнению, что киевское убийство явилось удобным предлогом для дачи сражения, нужда в нем давно уже ощущалась обеими борющимися сторонами. И в самом деле, выявись в этом процессе наличие ритуала, некоторые правящие элементы имели бы довольно существенное доказательство, оправдывающее суровую политику по отношению к евреям. С другой стороны, окажись предположение их вздором, какая тогда благодарная почва для обвинений всего правительства в предвзятости, в провокации, в беспричинной ненависти и травли еврейского народа.

К генеральному сражению обе стороны мобилизовали свои лучшие силы: магистратура, прокуратура, адвокатура и экспертиза были представлены наиболее талантливыми людьми России. Мировую прессу на этом процессе обслуживали сотни корреспондентов.

Но при каких условиях протекал этот громкий процесс? Вот тот вопрос, что интересует многих и поныне. Я на него, как привлеченный по роду моей службы и подробно ознакомленный с этим делом, постараюсь правдиво ответить.

* * *

В 20-х числах марта 1911 г. в хронике газет появилось известие о жестоком преступлении, обнаруженном в Киеве: на окраинах города было найдено мертвое тело мальчика лет четырнадцати, зверски убитого, причем немедленно же было выяснено имя жертвы. Убитый оказался Андреем Ющинским. Я не обратил особого внимания на это происшествие, так как подобных ему происходило ежедневно немало на всей необъятной площади России. Однако вскоре я был удивлен тем нарастающим шумом, что был поднят прессой вокруг этого, казалось бы, заурядного убийства. Из Киева поползли тревожные слухи, поднятые местными не то монархическими организациями, не то отдельными монархистами, не то просто погромными элементами о том, что Андрей Ющинский стал жертвою евреев, убивших его с ритуальной целью. Эти слухи чрезвычайно встревожили местное еврейство, результатом чего поднялась отчаянная полемика между газетами правого и левого направления. Так, в «Новом времени», например, известный публицист Меньшиков в № 13469 (1913 г.) разразился обширным фельетоном, громя кровавый культ евреев. Не прошло и месяца, как киевское убийство возросло до размеров всероссийской сенсации.

Состоя в ту пору в должности начальника Московской сыскной полиции и приобретя уже к тому времени некоторую репутацию как специалиста по сложным уголовно-розыскным делам, я предполагал, что Петербург привлечет меня к розыску убийц Ющинского. Но прошло несколько месяцев, и никто не обращался за моей помощью.

Текли дни, и, судя по газетным сведениям, киевский клубок не только не распутывался, но появлялись на нем все новые и новые узлы. Однако по чисто профессиональным побуждениям я интересовался этим делом, и, желая быть, по возможности, в курсе, я решил отправить в Киев своего чиновника Ксаверьева, строго приказав ему не выступать официально, а собирать сведения возможно конспиративнее. А для оправдания его поездки и для общения с местными розыскными органами ему было дано мною официальное поручение по делу о поддельных сторублевках, наводнивших в то время Россию, в том числе и Киев.

Между тем истинная цель предстоящей поездки Ксаверьева стала известной. Вывожу я это из следующего: как-то я ужинал у Яра и сидел в общей зале. Подходит ко мне метрдотель и осторожно заявляет: «С Вами просит разрешения познакомиться Влас Михайлович Дорошевич. Вон они сидят за тем столиком». Я по «Русскому слову» хорошо знал имя Дорошевича и охотно изъявил свое согласие на знакомство. И вскоре к моему столику подошел тучный Дорошевич, представился и по моему приглашению сел. Он тотчас же заговорил о деле Ющинского, любезно выражая свое удивление тем, что дело это не поручено мне. Я предложил ему выпить стакан вина, сказав, что здесь не место для служебных разговоров и что если он хочет поговорить со мной об Ющинском, то пусть пожалует в сыскную полицию хотя бы завтра. И я назначил ему час. Придя ко мне на следующий день, Дорошевич пытался меня интервьюировать, но я заявил ему, что мнения определенного по этому делу не имею пока. Затем Дорошевич прямо обратился с просьбой: «Говорят, что Вы на днях посылаете в Киев Вашего чиновника, так, будьте добры, не откажите мне и „Русскому слову“ в большой просьбе. Наша редакция хочет послать в Киев своего сотрудника Падашевского (псевдоним его П. Ашевский). Так вот, быть может, Вы разрешите ему войти в Киеве в контакт с Вашим чиновником, дабы черпать от него сведения для нашей газеты». – «Видите ли, – отвечал я ему, – я стою в стороне от дела Ющинского, и если и отправляю чиновника в Киев, то по делу о фальшивых сторублевках, впрочем, если мой чиновник сможет быть чем-либо полезен Вашему сотруднику, то я буду этому рад. Быть может, частным образом ему и удастся кое-что услышать от своих киевских сотоварищей по делу Ющинского». Дорошевич меня поблагодарил, и мы с ним расстались. И действительно, Падашевский выехал чуть ли не одновременно с Ксаверьевым и, получая от последнего кое-какие сведения, сообщал их в «Русское слово». Эта комбинация не особенно меня устраивала, но волей-неволей пришлось на нее пойти, так как начальнику сыскной полиции чрезвычайно важно поддерживать добрые отношения с прессой.

Несколько месяцев пробыл Ксаверьев в командировке и, вернувшись из нее, привез мне удручающие сведения. Действуя неофициально, он не сумел, конечно, пролить свет на это сложнейшее дело, но из наблюдений своих он вынес впечатление, что все крайне запутанно, следствие сбито с толку, часть свидетелей подкуплена и ряд вещественных доказательств подброшен. По словам Ксаверьева, выходило, что если еврейство и мобилизовало капитал и любой ценой готово было откупиться от заводимого на него обвинения, то и правительство, со своей стороны, не оставалось безучастным, беспристрастным зрителем перед развертывающимися событиями. Весь город как бы поделился на две враждующие части. На улицах и в городских садах чуть ли не единая тема разговоров – убийство Ющинского. Часто происходили перебранки, иной раз дело доходило до рукопашных схваток. Весьма характерно, что Ксаверьеву пришлось однажды на Крещатике во время очередного спора двух групп услышать возглас: «Подожди, жидовье, ужо наш Кассо вам покажет». Ксаверьев неоднократно в Киеве слышал, как упоминалось имя министра народного просвещения, уроженца местного края и крупного бессарабского помещика. По городу ходили слухи об отправке правыми организациями каких-то тайных курьеров к Кассо и о живейшем интересе, проявляемом этим последним к делу Ющинского.

Прошли еще месяцы, и неразбериха усиливалась. Местный начальник сыскного отделения Мищук попал под суд и был заменен Красовским. Следователя по важнейшим делам Фененко сменил другой следователь. Следствие направлялось то по одним, то по другим следам, то было уже закончено, то опять направлялось к доследованию.

Если в начале этого дела я и был несколько удивлен непривлечением меня к нему, то теперь этому радовался. Ведь возьмись я сейчас за него – и какой тупик: не обнаружу я в нем признаков ритуала, и черносотенные круги завопят о том, что я подкуплен евреями, и наоборот – пойди я по пути ритуала, и какая будет травля в прессе с попытками изобличить меня в угодливости, карьеризме и подлизывании к начальству.

Таким образом, я перестал думать об этом деле, считая, что чаша сия меня миновала. Время летело быстро, так как Москва, этот миллионный город, беспрестанно выбрасывал на поверхность жизни убийц, воров, мошенников, шантажистов и прочую накипь столичных подонков, и, таким образом, дела мне было всегда более чем достаточно. Об убийстве Ющинского, вернее, о ходе следствия я знал теперь не более рядового москвича, ежедневно читающего газеты. Из них мне было известно, что Бейлис, заподозренный в убийстве, продолжает сидеть в предварительном заключении, что заведующий полицейским розыском Красовский, подобно Мищуку, оказался, видимо, тоже не на высоте. А новый руководитель дознания жандармский подполковник Иванов, отбросив многочисленные версии об убийстве, упорно видит его целью ритуал и сообразно с этим направляет дознание.

Как-то летом 1913 г., то есть за несколько месяцев до судебного разбирательства «дела Бейлиса», звонит мне по телефону из Петербурга директор департамента полиции С. П. Белецкий, предлагая немедленно прибыть по делам службы в столицу. По каким делам – мне Белецкий не сказал, заявив лишь о желательности моего скорейшего приезда. В эту же ночь я выехал из Москвы, утром прибыл в Петербург и уже днем был у Белецкого. И тут директор сделал вид, что не знает причины моего вызова, но таково было настоятельное желание министра юстиции Щегловитова, к каковому он и рекомендовал мне немедленно явиться. Я сослался на усталость, прося отложить мой визит до завтра. Белецкий тут же позвонил Щегловитову, и прием мне был назначен на завтра в десять часов утра. Я решительно недоумевал: чего хочет от меня Щегловитов? Мысль о киевском убийстве не приходила мне на ум, так как следствие по нему велось уже два с лишним года без какого-либо моего участия и, как говорили, к тому времени было чуть ли не закончено.

Не скрою своего волнения. Образ министра тревожил меня. Репутация Щегловитова была определенной: крайне властный, упорный в своих устремлениях, суровый, он имел обыкновение напролом продвигаться к своей цели, мало считаясь даже с определенно установившимися судопроизводственными принципами. Так, несменяемость судей ведала довольно частые исключения под давлением этого генерал-прокурора. Я старательно перебирал в уме все более или менее громкие дела и преступления, над раскрытием которых мне приходилось работать в последнее время. Но ни одно из них, как мне казалось, не могло возбудить особого любопытства министра юстиции. Между тем вызов меня им было явление совершенно необычное. Я, чиновник Министерства внутренних дел, подчиненный своему министру, зачем так срочно понадобился главе чужого ведомства? Повторяю, я недоумевал.

Ровно в десять часов я был у министра. Приемные покои Щегловитова удивили меня своими размерами и великолепием. Они мало походили на обычные служебные помещения наших министров. Огромный зал для ожидающих просителей, чуть ли не двухсветный, такой же обширный кабинет, весьма нарядно убранный, где Щегловитов читал лекции по уголовному процессу правоведам университетских классов, большая угловая комната, выходящая из приемной, где мне и пришлось вскоре провести немало часов, – все это было размеров довольно необычных.

Щегловитов не заставил меня ждать и весьма приветливо принял в своем кабинете.

– Я с нетерпением ожидал Вашего приезда, – сказал он мне, – так как хочу Вам поручить весьма ответственную работу. Вы, как я знаю, прекрасно поставили дело розыска в Москве и проявляете в этом отношении своего рода талант. Здесь у меня имеется весь следственный материал по «делу Бейлиса». Ознакомьтесь с ним детально и выявите возможно выпуклее все то, что может послужить к подтверждению наличия ритуала. Я прошу Вас ежедневно с утра являться сюда, и здесь, в соседней комнате, Вам будет подаваться все дело для прочтения и заметок. Пересматривая документы, прошу Вас, будьте осторожны и оставляйте вложенные мною записки между листами на тех местах, где они мною положены. Этот следственный материал я отнюдь не хочу выпускать, хотя бы и на время, дальше этих стен. Вы, конечно, в общих чертах знакомы с «делом Бейлиса»?

– Да, Ваше Высокопревосходительство, но в самых общих. В первый год следствия я посылал даже неофициальным образом своего чиновника в Киев.

– Ну, и каково же ваше мнение?

– У меня осталось впечатление, что дело крайне сложно и запутанно.

– Вот как! Я бы этого не сказал, но, впрочем, ваша задача будет заключаться не столько в критике следствия, сколько в подкреплении доказательств вины Бейлиса и наличия ритуала, в котором я ни минуты не сомневаюсь, хотя бы на основании неопровержимых доводов крупного богословского авторитета ксёндза Пронайтиса, который, по всей вероятности, явится экспертом на процесс и докажет, как я думаю, черным по белому о существовании у евреев ритуала крови.

– Слушаю, Ваше Высокопревосходительство. Я подробнейшим образом ознакомлюсь с материалом и по совести выскажу Вам свое мнение.

Щегловитов приветливо простился со мной, заявив, что с завтрашнего дня я могу приступить к работе.

И вот потекло трудное время. Каждый день к десяти часам я являлся на квартиру министра. Для моей работы была отведена особая комната, смежная с приемной, о которой я уже упоминал: огромный письменный стол с большим ассортиментом всевозможных канцелярских принадлежностей, великолепное кожаное кресло, раскрытый ящик гаванских сигар, тишина, уют – словом, атмосфера вполне подходящая для предстоящего труда. Среди дня мне подавался элегантно сервированный чай с прихотливыми сэндвичами. По приказанию Щегловитова в мое распоряжение был предоставлен весь материал законченного следствия, и я с головой окунулся в него.

Прежде всего мне захотелось взглянуть на таинственные записочки, о которых упомянул министр. В двух обширных томах я нашел их немало. Конечно, память моя не сохранила содержание всех их, но общий смысл некоторых мне запомнился. В виде примера своими словами передаю, как помню. На одной значилось: «Не был ли Ющинский кем-либо (напр., Чеберяковой) продан Бейлису?» Или: «Кому могла понадобиться не жизнь, а кровь Ющинского?» Целый ряд записочек содержал как бы проект вопросов, каковые подлежит задать экспертам, особенно экспертам-богословам, и т. д. Наличие этих записок заставило меня призадуматься. Ведь следствие было закончено, а потому повлиять на ход его они не могли. Щегловитов, надо думать, делал их в часы ознакомления с доставленным ему уже готовым материалом, но с какой целью?

Ответ невольно напрашивался. Этот «подсобный материал» мог пригодиться либо судье, коему суждено будет составлять обвинительный акт, либо самой судебной коллегии, особенно при выработке ею вопросов экспертам на предстоящем суде. Я, разумеется, не утверждаю, что цель записок была именно таковой. Быть может, Щегловитов просто оставлял памятки лично для себя, но последнее предположение мне кажется менее вероятным, так как «делом Бейлиса» министр интересовался в достаточной степени и вряд ли нуждался в каких-либо шпаргалках. Правда, против первого предположения имелись тоже возражения: казалось странным, чтобы Щегловитов дал в руки будущим судьям, так сказать, письменные доказательства своего явного вмешательства в дело, но Щегловитов был мужчиной решительным, упорно гнущим свою политическую линию, мало считаясь с общественным мнением, впрочем, к тому времени уже определенно для него неблагоприятным. Ведь не задумался же он предоставить эти компрометирующие записки в мое распоряжение. Я же ему был мало знаком. Вот почему он мог бы не постесняться и предоставить этот же материал трем-четырем будущим киевским судьям, тем более что и выбор этих судей в немалой степени зависел от него самого. Итак, покончив с записками, я принялся за следственный материал.

Я глотал протоколы, донесения, письма, свидетельские показания и прочие документы по этому обширнейшему делу, делая на особой тетради мои пометки. Я истратил на эту работу около месяца и написал министру подробный доклад.

Теперь прошло пятнадцать лет с того времени. Некоторые подробности выветрились из памяти моей, вот почему я не пытаюсь детально знакомить читателя со всеми перипетиями этого процесса, да это и ни к чему, так как, во-первых, по этому делу имеется и без меня целая литература, а во-вторых, цель, мной преследуемая в этом очерке, заключается не в пересказе самого течения процесса, а в доказательстве необоснованности и бессмысленности решения присяжных заседателей.

Напомню в самых кратких, в самых беглых чертах, как велось следствие по этому делу.

Двадцатого марта 1911 г. на окраине города Киева, в усадьбе Бернера, близ кирпичного завода Зайцева, в одной из находящихся там неглубоких пещер, отстоящей в 150–200 саж. от Нагорной улицы, был обнаружен труп мальчика лет тринадцати-четырнадцати, оказавшегося внебрачным сыном мещанки Александры Приходько, Андреем Ющинским, учеником приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища. Труп находился в сидячем положении, упираясь спиной и головой в одну стенку пещеры и раздвинутыми в коленях ногами в другую. Руки были отогнуты назад и связаны в кистях бечевкой. На теле рубашка, кальсоны и один носок, другой валялся невдалеке, равно как фуражка, куртка и кушак. Над головой в углублении стены воткнуто трубкой пять свернутых тетрадей. На белье сравнительно незначительное количество крови. На трупе имелось около пятидесяти колотых и резаных ран, но в пещере следов крови обнаружено не было.

Основываясь на данных вскрытия вместе с результатами осмотра белья, куртки и фуражки Ющинского, а также пещеры, где был найден труп, врачи-эксперты, профессор Киевского университета по кафедре судебной медицины Оболонский и прозектор по той же кафедре Туфанов, пришли к заключению, что смерть последовала от острого малокровия и асфикции ввиду огромной потери крови и недостатка доступа воздуха через воздухоносные пути. Главная масса крови вытекла через мозговую вену, артерию у левого виска и вены на шее. Большинство ран на голове (семь в теменной кости, тринадцать в правый висок, одна в левый) и десять в шею были нанесены колющим оружием, часть из них поверхностны, другие глубокие, но ни одной смертельной. Остальные раны были нанесены в туловище, причем были задеты правая почка, легкое и сердце. Потеря крови от полученных повреждений была настолько значительна, что тело оказалось почти обескровленным. Количество и характер ран свидетельствуют о желании нанести жертве мучения. Орудием причинения повреждений было нечто вроде шайки или стилета. Первые удары Ющинскому были нанесены в голову и шею, последние – в сердце. Участников убийства было несколько. Отсутствие крови в пещере, положение тела убитого и наличие глины и сухих листьев, приставших к кальсонам сзади, указывают на то, что Ющинский был убит в другом месте, а затем перенесен в состоянии трупного окоченения в пещеру, поставлен у стены и постепенно оседал, когда окоченение начало проходить.

Спрошенный по тому же вопросу профессор Косоротов подтвердил мнение вышеприведенных экспертов, разойдясь с ними, однако, в вопросе о предумышленном мучительстве. Будь оно налицо, говорил Косоротов, ранения имелись бы в наиболее болезненных местах тела, например под ногтями.

По надписям на тетрадях, а также и на внутренней стороне кушака было тотчас же установлено имя жертвы.

До мая месяца 1910 г. Ющинский жил с матерью и отчимом Лукою Приходько в Киеве, в части города, именуемой Лукьяновкой, где находилась усадьба Бернера, затем переселился в слободку по ту сторону Днепра под самым Киевом, туда же переехали его бабушка Олимпиада Нежинская и тетка Наталья Ющинская. Андрей часто у них бывал. Состоя учеником Киевского духовного училища, Ющинский ежедневно бывал в Киеве и нередко заходил на Лукьяновку повидаться с прежними приятелями, особенно с Женей Чеберяковым. Двенадцатого марта Андрей, как и всегда, встал в шесть часов утра, съел тарелку постного борща и отправился в школу. У днепровского моста и в слободке его видели в это утро некие Пушка. Однако в этот день в школе он не был. К ночи домой не вернулся, и мать предположила, что сын ночевал в городе у родных. Однако и на следующий день Андрей не явился, и встревоженная мать (Приходько) кинулась на поиски. Не найдя сына, заявила о том начальству духовного училища и поместила извещение об исчезновении его в местной газете «Киевская мысль». Несколько дней Ющинский не находился, и наконец его мертвое тело было обнаружено в пещере. При вскрытии трупа в желудке его оказался все тот же постный борщ с кусками непереваренного картофеля, что, по мнению производивших вскрытие, доказывало, что смерть наступила не позднее как через три-четыре часа после принятия пищи.

Будь все это дело предоставлено естественному ходу судебного следствия, надо думать, что как убийцы, так и мотивы, руководившие ими, были бы обнаружены. Но дело Ющинского сразу потекло необычным порядком. Лишь только тело Андрюши было найдено, как немедленно расползлись по городу сначала неуверенные слухи, а затем и клятвенные уверения, что Ющинский пал под ударами евреев, жаждущих христианской крови. Уже в день похорон Ющинского, то есть на свежей могиле его, равно как и по всему городу, разбрасывались сотни печатных прокламаций ультрапогромного содержания, призывающих к кровавой мести по отношению к евреям за смерть замученного ими младенца.

Неудивительно, что подобная пропаганда всколыхнула еврейство. Помня ужасы недавних погромов и страшась их кошмарных повторений, евреи напрягли все свои силы не только для того, чтобы доказать свою непричастность к смерти Ющинского, но и для обнаружения истинных убийц. Правда, попытки их оказались безуспешными – убийца не был найден. Быть может, вследствие паники, ими овладевшей и заставившей их выказать в этом деле усердия не в меру, они не только не разъяснили дела, но и затемнили его множеством разнообразных версий, десятками ненужных свидетелей и т. п. Эти напуганные насмерть люди судорожно хватались за все, что могло доказать их невиновность и отвести от них надвигающуюся бурю, причем ради спасения своего они не брезговали никакими средствами.

Первым добровольным радетелем еврейских интересов явился Борщевский, сотрудник «Киевской мысли». Придя к судебному следователю 22 марта, он заявил, что Приходько, помещавшая публикацию о пропаже сына, вела себя в конторе газеты весьма странно: улыбалась, шутила и вовсе не казалась огорченной. Это заявление Борщевского было вскоре опровергнуто рядом свидетелей, показавших обратное. Тем не менее начальник Киевского сыскного отделения Мищук арестовал мужа и жену Приходько и произвел на их квартире обыск. Обыск ничего не дал. Приходьки через неделю были освобождены.

В мае месяце к следователю добровольно явился второй сотрудник «Киевской мысли» Ордынский и, ссылаясь на ряд свидетелей, главным образом на некую прачку Ольгу Симоненкову, рассказал, что в день убийства видели на днепровской набережной обоих Приходько с каким-то тяжелым мешком. Указанные Ордынским лица были допрошены, и прачка Симоненкова передала, что слышала от людей на базаре, будто Приходько нанимали извозчика, грузили на него тяжелый мешок и перевезли свою тяжесть из слободки в город. По тем же темным слухам, народная молва обвиняла обоих Приходько в убийстве Ющинского с целью воспользоваться двумя тысячами рублей, положенными якобы на его имя его отцом Чирковым, жившим в незаконном браке с Ал. Приходько, носившей в ту пору фамилию Ющинской. Чирков несколько лет уже как бросил Приходько и своего незаконного сына. Все эти слухи были проверены, и таинственная посадка с мешком никем не была доказана, равно как и денег, якобы положенных на имя Андрея, не оказалось.

К этим опровергнутым версиям вскоре присоединилась еще новая. Заговорили о том, что Ющинский стал жертвой Чеберяковой (матери его приятеля Жени), личности крайне темной, постоянно общавшейся с профессиональными ворами и мошенниками. Эта теплая компания будто бы и убила Андрея с целью устранить опасного свидетеля их преступной деятельности. Вскоре и эта версия была изменена, по крайней мере, мотивы, якобы побудившие Чеберякову с ворами убить Ющинского, выставлялись иными, а именно: инсценировать ритуальное убийство, вызвать этим еврейский погром и, воспользовавшись паникой, пограбить.

Но на этом не кончилось, и бывший еврей Брейтман, издатель «Последних новостей», указал на цыган, которым кровь Ющинского будто бы понадобилась вследствие существующего у них, по его словам, поверья в целебном свойстве крови.

Если еврейство и порождало все новые и новые версии, отводящие следствие от мысли о ритуале, то черно-сотенно настроенная киевская молодежь, желающая верить в наличие в этом деле ритуала, в свою очередь, делала все, чтобы направить следствие по желаемому для нее пути.

Мищук, с места в карьер попавший в обработку сотрудников «Киевской мысли», принялся действовать по их указке: он арестовывал и явно неповинных Приходько и с жаром ухватился за версию об убийстве ворами с целью устранения опасного свидетеля. Мищук в этом отношении лез из кожи, переусердствовал и, будучи уже отстраненным от заведывания полицейским розыском, но стремясь доказать вину Чеберяковой, подбросил мнимые вещественные доказательства, влопался с этим и, будучи судим Судебной палатой, был лишен особых прав и преимуществ. Его сменил Красовский, потянувший сначала следствие в противоположную сторону. Красовский стал чутко прислушиваться к тому, что говорилось в правых кругах Киева, и обратил свое сугубое внимание на завод Зайцева на Лукьяновке. Он заявил на следствии, что некий Шаховской видел в день убийства, как Мендель Бейлис, местный служащий кирпичного завода Зайцева, спугнул с мяла детей: Чеберяковых, Ющинского и других. Красовский с одним из приставов в июле месяце произвел обыск у Бейлиса. И хотя обыск ничего не дал, но тем не менее жандармские власти Бейлиса арестовали, причем Красовский тут же выразил уверенность и в виновности Бейлиса, и в наличии ритуала. После ареста Бейлиса Красовский совершенно неожиданно изменил свою точку зрения и круто повернул полицейский розыск вновь на Чеберякову, каковая была арестована 1 августа. Когда мать находилась в тюрьме, заболели и вскоре умерли ее дети, Женя и Валя. Красовский пытался объяснить смерть детей отравлением, инсинуируя вину матери.

Поведение Красовского в этом отношении вообще странно. Вскрытие обнаружило, что дети умерли от дизентерии, между тем эпидемии этой в те дни в Киеве не было. С другой стороны, экспертиза выразила предположение о возможности нахождения дизентерийных бацилл в конфетах, съеденных детьми. Конфеты же и пирожные, как известно, были принесены им Красовским. Этот кошмарный вопрос так и остался невыясненным. Быть может, Красовский и неповинен, но не следует забывать, что умершие дети могли явиться опасными свидетелями против Бейлиса, что вовсе не входило в планы изменившего к этому времени фронт Красовского. Не менее странно было поведение и самой Чеберяковой. Для чего ей было мешать умирающему сыну раскрыть душу на исповеди перед священником? Ведь если бы Женя назвал Бейлиса, то этим самым он снял бы подозрение с матери. Очевидно, Чеберякова боялась иных признаний. Этот крайне важный вопрос также не был в должной мере освещен.

Предварительное следствие по делу Ющинского было закончено 5 января 1912 г. и вместе с составленным 10 января обвинительным актом о Бейлисе получило дальнейшее движение. А 18-го того же января к прокурору Киевского окружного суда поступило заявление по этому делу от сотрудника газеты «Русское слово» и «Киевская мысль» Бразуль-Брушковского. Он якобы с самого начала следил за делом Ющинского и, указывая на целый ряд лиц и подробностей, полагает, что Ющинский убит шайкой преступников (называет фамилии), возглавляемой будто бы отчимом Андрюши – Приходько – из опасения, что мальчик их выдаст властям, а для направления следствия по ложному пути ими инсценировано ритуальное убийство. От этого заявления Бразуль вскоре отказался, заявив, что сделал его из «тактических» соображений, желая внести раздор в среду преступников. Но 6 мая тот же Бразуль сделал уже письменное заявление заведующему в это время производством розысков об убийстве Ющинского, жандармскому подполковнику Иванову, о том, что Ющинский убит опять-таки ворами, но на этот раз называет новые фамилии, и в первую очередь Веру Чеберякову. Вместе с тем в этом заявлении Бразуль приводит множество подробностей, ссылается на ряд свидетелей, указывает целый ряд существенных обстоятельств, в результате чего законченное следствие возобновляется, а срок, уже назначенный для слушания «дела Бейлиса», то есть 17 мая 1912 г., откладывается на неопределенное время. Из дополнительного следствия выяснилось, что Бразуль собирал свои сведения, пользуясь услугами Выгранова, Красовского, Махалина и Караева – лиц, мало внушающих, в общем, доверия.

Следственными властями было допрошено множество свидетелей, нередко дававших самые сенсационные показания. Одни из них, например, Екатерина Дьяконова, то утверждала, что самолично слышала признание Чеберяковой в убийстве Ющинского, то, видоизменив свое показание, заверяла, что слышала об этом от трех лиц; другие, например, Малицкая, живущая в квартире под Чеберяковой, до заявления Бразуля показывала на допросе, что ничего не знает по делу Ющинского, а после выступления Брушковского утверждала, что в день убийства слышала шум и какие-то детские крики, причем раз назвала вечерние часы, а раз утренние. Были и такие свидетели, которые удостоверяли, что видели Ющинского в квартире Чеберяковой утром накануне дня убийства, причем по поверке оказывалось, что в эти часы Ющинский находился в училище. Словом, создавалось впечатление, будто все свидетели явно недобросовестны и лгут напропалую. Среди этих многочисленных документов находился довольно объемистый доклад чиновника департамента полиции К., специально командировавшегося для этого дела в Киев. Я не называю его фамилии полностью, так как он в настоящее время проживает во Франции и меня просил не предавать его имя гласности в этом очерке. Чиновник К. в докладе о результатах своей служебной командировки держался приблизительно того же взгляда на произведенную следственную работу, не усматривая достаточно данных как для привлечения Бейлиса к ответственности, так и для заподозривания наличия ритуала в этом убийстве.

* * *

Около месяца разбирался я в этом огромном материале, старательно изучая его, и, составив обширнейший доклад, вновь предстал перед министром юстиции.

Щегловитов и на этот раз принял меня приветливо, вернее говоря, начало моего доклада он выслушивал относительно спокойно, но по мере того, как я излагал ему свои соображения, лицо его темнело. Я приведу почти дословно мой тогдашний разговор с ним, столь взволновавший меня во всех отношениях.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он мне, – я надеюсь, Вам удалось пролить свет на дело, интересующее весь мир.

– К сожалению, Ваше Высокопревосходительство, произведя порученную мне работу, я не изменил своего первоначального мнения.

– То есть? – строго спросил он.

– Я, как и прежде, нахожу, что следствие велось неправильно, односторонне и, я сказал бы, даже пристрастно.

– В чем же вы видите неправильности? – перебил он сухо.

– Следствие разбрасывалось: не обследовав как следует один путь, оно с легкостью перебрасывалось на второй, третий и т. д.

– А как повели бы Вы это дело? – спросил он не без иронии.

– Сейчас я затрудняюсь Вам на это ответить с уверенностью, но меня поразило одно обстоятельство, а именно: по данным экспертизы было установлено, что тело Ющинского, уже мертвого, было перенесено в пещеру. Этот факт можно считать установленным и помимо экспертизы, он устанавливается хотя бы тем, что убитый был в одном белье, исчезли куртка, брюки и пальто. Само собою разумеется, что Ющинский не мог быть заманен в пещеру в одном белье. Уносить же платье из пещеры убийцы, конечно, не стали бы. К чему оно им? Далее, по вскрытии было обнаружено, что смерть последовала через три-четыре часа после принятая пищи (постного борща). Установлено, что борщ этот был съеден Ющинским в шесть часов утра перед отправлением в школу. Таким образом, мальчик был убит в девять или десять часов утра. Период трупного окоченения, как известно, длится шесть – восемь часов. Между тем экспертизой же установлено, что Ющинский был принесен в пещеру еще в состоянии окоченения. И лишь позднее, поставленный к стене, труп сполз, согнувшись в коленях. Таким образом, тело Ющинского могло быть перенесено в пещеру в период времени от девяти или десяти часов утра и до шести или семи часов вечера, не позднее, иначе говоря, среди бела дня. Где бы Ющинский ни был убит, но трудно допустить, чтобы никто не видел, как волокли тело раздетого мальчика к пещере. И мне кажется, что в этом отношении следовало бы напрячь все силы и все внимание розыска. Опросить всех без исключения жителей как слободки, так и завода Зайцева и его окрестностей.

Между тем что было сделано в этом отношении? Плохо проверенная болтовня прачки, какой-то мешок, какой-то неразысканный извозчик. Словом, так, поговорили, кое-кого порасспросили и бросили. Затем, как мало было обращено внимания на более чем подозрительное поведение Чеберяковой при смерти ее детей. Ведь один из них перед самой смертью все порывался что-то рассказать, а мать своими иудиными поцелуями препятствовала этому. Спрашивается: чего боялась Чеберякова? Ведь не рассказа ребенка о том, как якобы Бейлис схватил и тащил Ющинского куда-то с мяла? Чеберякова сама обвиняет евреев. Очевидно, она боялась разоблачения истины, не совпадавшей с данными, добытыми следствием.

Что же касается Бейлиса, то скажу Вам откровенно, я никогда бы не нашел возможным арестовывать и держать его годами в тюрьме по тем весьма слабым уликам, что имелись против него в деле: волосы из бороды, но клок волос не есть дактилоскопический оттиск, и найденные волосы могли с полным успехом принадлежать и не Бейлису, а любому курчавому брюнету, каковых на свете немало. Показания детей и Шаховского весьма неопределенны и противоречивы. Представляется весьма мало вероятным, чтобы Бейлис, идя на столь страшное дело, хватал бы Ющинского на глазах у детей, так сказать, чуть ли не на честном миpy. Неужели же он не мог выбрать более удобного момента и способа? Тем более что в день убийства завод Зайцева работал полным ходом.

Тут министр меня сухо перебил:

– Из ваших слов я вижу, что евреи на предстоящем процессе не нашли бы лучшего защитника, чем вы.

– Я отнюдь не собираюсь защищать евреев, а лишь по долгу совести докладываю Вашему Высокопревосходительству мое совершенно объективное мнение.

– Ну, предположим, что это так. Допустим на минуту, что Бейлис невиновен. Но наличие ритуала в данном случае для вас очевидно?

– Нет, совершенно не очевидно. Что говорит за него – обескровление тела, но, получив с полсотни ран, Ющинский, конечно, потерял много крови, но была ли она пролита или собрана – это невыяснено.

– Однако значительных следов ее в пещере не оказалось.

– Конечно, потому что и убийство было произведено не в пещере.

– Но кому же, как не евреям, могла понадобиться эта смерть, да еще сопряженная с утонченным мучением?

– Не забывайте, Ваше Высокопревосходительство, что по вопросу о мучениях голоса экспертов поделились. Что же касается цели и виновников убийства, то и по следственному, далеко не совершенному материалу имеется несколько версий: может быть, Чеберякова с сообщниками, может быть, Приходьки, может быть, половые психопаты. Во всяком случае, еще раз повторяю, что в корне испорченное следствие не дает нам возможности сколько-нибудь определенно ответить на этот вопрос.

– Но если Чеберякова виновна, – заявил министр, – то почему же тело не было скрыто, сожжено, брошено в Днепр, а чуть ли не демонстративно выставлено напоказ?

Я ответил:

– Чеберякова с компанией, пользуясь антисемитскими настроениями, издавна царившими в Киеве, могла инсценировать ритуал. Свалив вину на евреев, она скорее бы и успешнее отвлекла от себя подозрение, чем прибегая к обычному приему уничтожения тела жертвы.

Щегловитов возразил:

– Это так же маловероятно, как и предполагать, что Ющинский стал жертвой каких-то людей демонического темперамента.

– Отчего же, и эта версия мне кажется возможной. Ведь Вашему Высокопревосходительству, конечно, известен тот скандал на почве нравов, что так недавно разыгрался в Киевском корпусе, результатом которого было смещение его директора? Между тем опыт говорит, что такие половые психопаты вспыхивают эпидемически и весьма заразительны, а посему и Ющинский мог стать пассивной жертвой этой эпидемии.

– Словом, все что угодно, кроме Бейлиса и ритуала?

– Отчего же, может, и Бейлис, но ритуал вряд ли. Позвольте мне в этом отношении подробнее изложить свои соображения. Я еще раз позволяю себе указывать, что материал следствия недостаточен. Излагая Вам мое убеждение, я буду основываться не на нем, а на доводах моего служебного опыта и привычки логически мыслить. По моей обширной служебной практике я имею основание утверждать, что евреи-преступники, как никто, умеют прятать концы в воду, заблаговременно и весьма продуманно подготавливая себе alibi. С другой стороны, евреи прекрасно осведомлены о тех юдофобских настроениях, что таким пышным букетом расцвели за последнее десятилетие. Они не забыли и страшатся той волны погромов, что еще так недавно прокатилась по всей России. Как при таких условиях предположить, что евреи, убивая Ющинского с ритуальными целями, выбрали бы для этого город Киев с его многолюдными монархическими антисемитскими организациями, как Союз Михаила Архангела, Союз русского народа, Двуглавый Орел, и т. д. Как предположить или, вернее, как объяснить, что выбор их жертвы пал не на бездомного сироту, а на мальчика, многим хорошо известного. Наконец, как согласовать противоречия: страх перед погромами, с одной стороны, и оставление чуть ли не визитной карточки (в виде обескровленного тела и тринадцать ран на виске и темени) – с другой!

– Вы, видимо, совершенно незнакомы с обрядовой стороной этого кровавого культа. В том-то и дело, что этот мерзкий культ требует и опознания тела, и похорон жертвы согласно христианскому обряду. Таким образом, известный элемент демонстративности всегда присущ ритуальным убийствам.

– В таком случае мы попадаем в новый круг логических противоречий. Если положение, высказанное Вашим Высокопревосходительством, действительно существует, то чем же объяснить тот шум, то страстное стремление, которые проявило еврейство в целом для того, чтобы доказать всему миру, что не только Ющинский не их жертва, но и что вообще ритуал есть злостная и предумышленная клевета на еврейство. Ведь что-нибудь одно, либо афишировка, либо тайна, среднего решения быть не может.

Щегловитов на минуту задумался, а затем продолжал: – Говоря о ритуале, я не обвиняю еврейство в целом, а предполагаю лишь существование известной изуверской секты в нем, практикующей культ крови. Бейлис со своими сообщниками мог принадлежать к этой секте, а отсюда и кажущееся противоречие в действиях.

– Это предположение не разбивает моих заключений. Допустим, что такая секта и существует, но всем известна еврейская сплоченность, независимо от их разных религиозных толков, вот почему и сектант Бейлис никогда не стал бы подвергать своих братьев огромной несомненной опасности, упорно преследуя свои фанатические цели, тем более что и надобности в этом не было. Требование опознания и похорон тела могло бы быть в точности исполнено и в том случае, если бы место действия было перенесено из Киева в какую-либо дальнюю, глухую деревушку. Неужели же сплоченный Израиль, обладающий огромными материальными средствами, в тонкости на практике постигший конспирацию, не сумел бы заранее наметить жертвы без рода и племени? Неужели бы еврейство не сумело купить молчание немногочисленных односельчан этой жертвы, вовлеча в игру свою и местного, скажем, станового пристава?!

Щегловитов, сдвинув брови, зловеще молчал.

Вынув из своего портфеля заготовленный доклад, я протянул его министру:

– Здесь, Ваше Высокопревосходительство, я изложил все свои соображения, каковые и имею честь Вам представить.

Щегловитов вскрикнул:

– Кто просил Вас составлять письменные доклады, да Вы, кажется, с ума сошли – еще на машинке! Я Вам доверил строго секретный материал, а Вы поделились с ним, диктуя постороннему лицу свои неосновательные соображения. Возьмите обратно свое произведение, оно мне не нужно, впрочем, постойте, давайте его сюда, я ознакомлю с ним Вашего министра. Изумительно, как Маклаков терпит в своем ведомстве, да еще на столь видной роли, юдофила чистейшей воды.

И взбешенный Щегловитов отпустил меня, не подав руки.

С тяжелым сердцем возвращался я в Москву, полагая, что не только карьера, но и служба моя закончена. Того же мнения был и московский градоначальник генерал Адрианов, которому я рассказал о моем посещении министра юстиции. Адрианов усугубил мою тревогу рассказом о том, что небезызвестный и в ту пору полковник Комиссаров, начальник Пермского жандармского управления, как-то посетя его в Москве и разговорясь о «деле Бейлиса», конфиденциально сообщил, что правительство чрезвычайно заинтересовано киевским убийством и что, в частности, министры народного просвещения и юстиции, не сомневаясь в наличии ритуала, из политических видов придают огромное значение тому, чтобы вина Бейлиса и ее религиозные мотивы были бы на суде доказаны. О моральной физиономии Комиссарова я немало слышал от моего брата, тогда управлявшего Пермской губернией и крайне тяготившегося пребыванием у него Комиссарова во главе жандармского управления. Но в данном случае Комиссарову не было цели лгать. Кроме того, сведения, привезенные из Киева Ксаверьевым, да и мой недавний визит к Щегловитову не оставляли во мне сомнений в правдивости его слов. Итак, я не оправдал надежд Щегловитова, не дав ему новых доводов, изобличающих Бейлиса. Однако мои опасения не сбылись, и Щегловитов, не то поколебленный высказанными мною соображениями, не то удовлетворенный решением вскоре состоявшегося суда, мне не мстил. Не прошло и года, и я получил даже повышение и был назначен в Петербург заведовать уголовным розыском Империи.

* * *

На основании крайне несовершенного следственного материала, о котором я говорил выше, был составлен обвинительный акт, чтение которого и началось на суде в Киеве. Глубоко был прав присяжный поверенный Карабчевский, патетически воскликнувший в своей защитительной речи: «Мы в этом процессе плывем без руля и без ветрил». «Плавание» это началось в 20-х числах сентября 1913 г. Председателем суда был Болдырев; обвинял товарищ прокурора Петербургской судебной палаты – Виппер; поверенные гражданской истицы, матери убитого Ющинского, – московские адвокаты Шмаков, Дурасович и член Государственной думы Замысловский;

защищают подсудимого – Маклаков, Грузенберг, Карабчевский, Зарудный и Григорович-Барский. На скамье подсудимых одинокая фигура мещанина Менахила-Менделя Тевьева Бейлиса. Из двадцати шести присяжных шесть ходатайствуют об освобождении от обязанностей по разным причинам. Суд освобождает двоих, остальные бросают жребий, и избирается двенадцать заседателей (семь крестьян, два мещанина и три мелких чиновника – все православные). Старшиной выбирается губернский секретарь Мельников. Выясняется, что из двухсот девятнадцати свидетелей не явилось тридцать четыре. Не явились также трое экспертов.

После двухчасового чтения обвинительного акта председатель задает Бейлису обычные вопросы и спрашивает, признает ли себя подсудимый виновным. Бейлис отвечает: «Нет, Ваше превосходительство, я бывший солдат и всю мою жизнь честно работал честным трудом, отпуская кирпич, думал только о своей семье, о жене и детях. Меня арестовали и держат вот уже двадцать шесть месяцев, не знаю за что».

Зарудный от имени защиты заявляет, что конвойная стража в противность закону не позволяла защитникам видеться с обвиняемым с глазу на глаз, что защита ходатайствует перед судом об изменении этого незаконного порядка и в случае отказа просит это обстоятельство занести в протокол. Обвинитель не протестует, и суд удовлетворяет ходатайство защиты. Далее начинается нескончаемый опрос многочисленных свидетелей. Показания их крайне сумбурны, сбивчивы, противоречивы: говорят за Бейлиса, говорят против. Выплывают зловещие уничтожающие показания, направленные вовсе не против обвиняемого, а по адресу лиц, как принимавших участие в розысках, так и просто ныне фигурирующих в качестве свидетелей. Ряд свидетелей в своих показаниях на суде противоречат тому, что говорили на предварительном следствии; более того, некоторые из них в течение всего многонедельного судебного разбирательства принимаются отказываться от того, что говорили на суде вчера. Наконец сам прокурор взмолился, прося суд запретить ежедневным органам печати оглашать свидетельские показания, так как подобный порядок вещей ведет к тому, что свидетели, не склонные вообще к подробным показаниям и словно чего-то опасаясь, стремятся подогнать свои свидетельства к свидетельствам, сделанным уже другими. Суд прокурору отказывает.

Много дней уходит на экспертизы, каковых было три: 1) медицинская, 2) психиатрическая и 3) богословская.

Мнения экспертов также рознились друга от друга, как и показания свидетелей. Так, например, лейб-медик профессор Павлов, уличая своих коллег в невежестве, договорился до того, что не только не признал ни признаков ритуала, ни наличия мучений, но и предположил даже присутствие приятных переживаний у убиваемого Ющинского. Это более чем странное заявление звучит не убедительнее, чем противоположное мнение богослова Пронайтиса, пытавшегося научно обосновать как самый обычай употребления евреями крови, так и ряд обрядовых подробностей, связанных с ритуалом. Пронайтис весьма подробно говорил о существующей по этому вопросу обширнейшей литературе, ссылался на ряд древних книг, но вместе с тем не смог перевести название одной из них по предложению защиты.

Между этими двумя крайними и противоположными мнениями раздавались голоса экспертов, менее категорично высказывавшихся. Так, например, эксперты-психиатры, профессора Бехтерев, Сикорский и доктор Карпинский, совершенно разошлись во мнениях. Бехтерев и Карпинский утверждали, что Ющинский был без сознания, что убийцы действовали аффектированно до автоматичности, что в расположении ран не было никакой планомерности. Оба они в данном случае категорически отвергают ритуал. Профессор Сикорский утверждает обратное: Ющинский был в памяти, убийцы действовали не в состоянии аффекта, а хладнокровно и имели какие-то специальные цели. Профессор Петербургской духовной академии Троицкий категорически расходится с Пронайтисом. Ни в Библии, ни в Талмуде, ни в законах Моисеевых – нигде, по его словам, не имеется указаний на употребление человеческой крови евреями с религиозной целью. Свидетельство монаха Неофита об употреблении евреями христианской крови при печении мацы профессор Троицкий считает фантастическим бредом. Академик Коковцев, также вызванный в качестве эксперта по богословским вопросам, говорит приблизительно то же, что и профессор Троицкий.

Наконец допрос свидетелей был окончен, мнения разнородных экспертов выслушаны, и начались прения сторон. Поднялся прокурор Виппер и с несомненным подъемом произнес свою речь. Он с убеждением говорил об еврейском засилье, о власти еврейского капитала, о проникновении евреев во все поры государственной жизни. С дрожью в голосе упоминал о мученической кончине Ющинского. Разбираясь в следственном материале и в показаниях свидетелей, он признался, что многим из них скорее место на скамье подсудимых, чем в свидетельских рядах. Прокурор в начале своей речи обещал быть беспристрастным, но обещания не сдержал. Вряд ли могут быть признаны беспристрастными фразы подобно следующей: «Спокойно нельзя говорить об истязании близкого нам своим страданием Андрея Ющинского. Убийство совершено злодеями, не обыкновенными людьми. Его не только истязали, но и добывали кровь, совершили обескровление тела маленького мученика. Цель их была не столько мучения, сколько добыча крови. Наглумившись над телом Андрюши, убийцы положили его в пещеру, точно напоказ, точно говоря: вот смотрите, наша власть, доказательство нашей силы, никто не может судить нас. Мы всесильны. Мы безнаказанны» и т. д.

Вот почему мне кажется, что Карабчевский имел полное основание характеризовать речь прокурора «как сплошной вопль о мести».

От имени истицы говорил Замысловский, предполагая убийцами или Бейлиса, или Чеберякову. Шмаков, второй представитель истицы, называл убийцами и того, и другую. Первым от имени защиты говорил Маклаков, всячески обвиняя Чеберякову. Он подробно разбирал ход следствия и указывал на его несовершенства. Одним из главных аргументов, выдвигаемых им против Чеберяковой, было поведение последней при смерти сына. «Скажи, что я невиновна», – просила она умирающего сына. «Оставь, мама, мне тяжело», – отвечал мальчик. Этот аргумент хотя и психологический, но весьма веский. Маклаков не видит достаточных поводов для обвинения Бейлиса и замечает очень основательно, что если бы дети, игравшие с Андреем на мяле, действительно видели бы, как Бейлис тащил Ющинского к печи, то рассказали бы об этом, конечно, всему околотку. Между тем этого не случилось. Но почему прокурор говорит – не знаю. «Я же отвечу – потому, что этого не было», – с пафосом восклицает Маклаков.

За Маклаковым говорит Грузенберг. Огромный темперамент, железная логика и неподдельная вера в невиновность подсудимого производят сильное впечатление. Грузенберг заявляет, что первым требовал бы применения смертной казни ко всякому еврею, пролившему невинную детскую кровь с ритуальной целью, и, более того, верь он, Грузенберг, в существование у еврейства ритуала, он готов был бы отречься от своего народа. Детально анализируя все обстоятельства дела, Грузенберг неизбежно приходит к выводу о виновности в нем Чеберяковой и работавших с ней заодно воров. Этот защитник отрицает инсценировку ритуала, утверждая, что убийство совершено по самостоятельным мотивам (устранение опасного свидетеля), а затем использовано (кем – точно Грузенберг не говорит) с провокационной целью.

Обвинительный материал против Бейлиса Грузенберг основательно считает вообще крайне слабым: показания детей весьма разноречивы, так как некоторые из них заявили, что не Бейлис, а сын Бейлиса гнал их с мяла и смеялся; другие же отрицали и самый этот факт. Очень показательно, по его словам, что кирпичный завод Зайцева в утро убийства работал полным ходом, а следовательно, перенесение в пещеру тела Ющинского вряд ли могло бы пройти незамеченным.

С горечью в голосе, сильно волнуясь, Грузенберг восклицает: «Я измучен: против чего защищаться? Мы задавлены мелочами, мы словно стоим на тонком льду и мечемся во все стороны, а за спиной сидит семья, которая должна погибнуть. Улик нет, а Бейлиса ждет двадцать лет каторги».

Грузенберг с восхищением говорит о матери Андрюши, называя ее святой женщиной и указывая, что при всей глубине горя, ее постигшего, она не поддалась навеянному гипнозу и в смерти сына не винит евреев.

За Грузенбергом выступает Зарудный. Этот оратор не пытается разбираться подробно в следственном материале, почти всю свою речь он посвящает вопросу о психологическом настроении, невольно создавшемся против Бейлиса как еврея. Здесь на суде патетически говорилось и об еврейском засилье вообще, и о власти еврейского капитала, и о заполнении евреями прессы в частности, но Зарудный призывает не поддаваться этому настроению и судить Бейлиса, но не еврея.

Карабчевский, выступавший после Зарудного, произносит, как всегда, красивую, полную образов речь. По примеру предыдущих ораторов он указывает на ничтожность и шаткость улик, собранных против Бейлиса. Карабчевский также находит, что, по имеющимся данным и свидетельским показаниям, надлежит предположить, что Ющинский убит в квартире Чеберяковой ею и шайкой воров, с ней работавших. Указывая на крайнее несовершенство всей следственной работы в этом запутанном (вольно и невольно) деле, Карабчевский уподобляет судебное разбирательство кораблю, плывущему без руля и без ветрил.

По окончании прений председатель Болдырев делает подробное резюме.

На разрешение присяжных заседателей судом предлагается два вопроса, смысл которых заключался в следующем: 1) признается ли в данном случае наличие убийства на заводе Зайцева с ритуальной целью (слово «ритуал» в вопросе не упоминалось, а вытекало лишь из общего смысла), 2) если да, то является ли подсудимый Бейлис виновником этого убийства.

На первый вопрос присяжные ответили положительно, на второй – отрицательно.

Но кто были вершителями этого мировой важности вопроса? Семь крестьян, два мещанина и три мелких чиновника – все двенадцать, как известно, православные. По социальному положению своему и по религиозным верованиям состав присяжных подобрался как для подсудимого, так и для еврейства вообще неблагоприятно. Русское крестьянство никак не может быть заподозрено в юдофильстве, скорее наоборот, в лучшем случае, в равнодушии к еврейству. Двое мещан, надо думать, тоже далекие от либеральствующей интеллигенции, проводили свою жизнь скорее среди ремесленников, мелких лавочников и, уж конечно, по положению своему ближе стояли к погромным кругам, чем к элементам, ратующим за евреев. Оставляя под знаком вопроса чиновников, мы можем с большой вероятностью утверждать, что по крайней мере от девяти судей из двенадцати Бейлису ждать пощады и снисходительности не приходилось.

И тем не менее Бейлис был оправдан. Но почему присяжные на первый вопрос ответили положительно? Что побудило их так легкомысленно отнестись к столь вздорному, но чреватому своими последствиями обвинению?

Как могли эти простые люди разрешить вопрос, над которым тщетно бился суд и по которому высококвалифицированные эксперты держались резко противоположных мнений? Что могли вынести семь крестьян и двое мещан из тонких анализов древнейших еврейских папирусов, из научных состязаний по вопросам медицины, психиатрии, патологии и т. д.? Я пытаюсь представить себе переживания этих присяжных, и, право, думается мне, я не очень ошибусь, изобразив так тот сумбур, что неизменно должен был царить в бесхитростных мозгах этих простых людей: «Вот разные ученые господа спорят о том, что убит ли мальчонка жидами аль нет; всякие книжонки почитывают, а договориться до сути не могут – некоторые говорят, что да, другие же, и по большей части, что нет. А Господь его ведает, кто из них прав. Конечно, против Бейлиса указаний нет, греха на душу брать не будем, а что касаемо крови, то признать ее можем, пострадать от этого никто не пострадает».

Чрезвычайно характерно поведение киевских ультра-патриотов. Ведь как-никак суд вскрыл страшный гнойный нарыв на государственном теле. Суд определил, что Россия больна чуть ли не смертельно, что в русском быту выплыло явление крайне безнравственное и отвратное. Казалось бы, что при таких условиях всем верным, любящим сынам родины остается лишь посыпать пеплом голову и предаться либо глубочайшей печали, либо чувству неподдельного возмущения. Но произошло совершенно иное: чуть приговор суда стал известен, как началось среди киевских правых организаций какое-то сплошное ликование. В купеческом собрании объединились все правые монархические организации для чествования Замысловского и Шмакова. Отсюда посыпались восторженные телеграммы прокурору Випперу, ксёндзу Пронайтису, профессорам Косоротову, Сикорскому, Туфанову и многим другим, включая сюда самого министра юстиции Щегловитова. Радость была такова, словно России удалось достигнуть заветной мечты, приобщив к своей территории Босфор, Царьград и Дарданеллы. Это не совсем уместное ликование лучше всяких слов говорит как о той ненависти, с какой относилась часть русского общества к еврейству, так и о том, что люди эти партийную программу свою ставили, в сущности, выше интересов самой России.

Прошло пятнадцать лет со дня объявления киевского приговора. Десять лет большевики правят Россией. За эти годы ими не только детально осмотрены и изучены все правительственные архивы, но и старательно обшарены все сейфы, несгораемые шкафы и прочие хранилища частных лиц и учреждений. Однако эта многолетняя кропотливая работа не привела их к обнаруживанию всего следственного материала по «делу Бейлиса». В этом, я думаю, можно не сомневаться, так как будь иначе – и большевики, ввиду все нарастающего ныне в России антисемитского настроения, не преминули бы обнародовать добытые документы, и, конечно, в первую очередь наши доклады – мой и чиновника департамента полиции К. Ведь в «деле Бейлиса» они получили бы, так сказать, документальное подтверждение того, с каким пристрастием относились некоторые члены правительства к еврейству, что ради борьбы с ним они готовы были посягнуть на целость и незыблемость основ российского правосудия.

Чем же объяснить эту странную пропажу? Ответ сам собою напрашивается: очевидно, наши доклады, как и компрометирующая часть следственного материала, были уничтожены по приказанию, а может, и лично самим Щегловитовым. Что же могло побудить его к этому? Ведь, разумеется, протекай «дело Бейлиса» обычным порядком, не явись документы по нему явно несостоятельными, не проявись в них определенный правительственный нажим, их, конечно, Щегловитов берег бы как зеницу ока, как доказательство отвратительного еврейского культа в назидание «потомкам православных». Вот почему, вспоминая еще раз образное сравнение Карабчевского, я нахожу его не вполне точным: если киевскому процессу и не хватало ветрил, то рулю он был послушен, беда лишь в том, что рукоятки рулевого колеса находились не столько в руках киевских судей, сколько во власти далекого сановного и не в меру юдофобствующего Петербурга.

Мне больно писать об этих давно минувших временах, мне грустно воскрешать тени давно умерших людей, мне жутко тревожить память убитого Андрюши, но долг мой, как человека близко знакомого с этой трагедией, трагедией столь взволновавшей, а может, и волнующей и поныне мир, рассказать всю правду, поведать людям о ней всю истину, как бы горька она ни была. Тревожно прислушиваясь к своим переживаниям, я задаю себе вопрос: не будет ли изменой с моей стороны разоблачение слабых сторон минувшего режима – режима, которому я был и есть предан всей душой? Но истинная любовь и преданность, как мне кажется, не выражается в малодушном укрывательстве слабых сторон, грехов и ошибок любимого тобой объекта, скорее наоборот. Вот почему, обличая в данном случае павшее русское правительство, я вряд ли лишаю его обаяния, ибо, конечно, Россия царей не боится истины!