Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
1821 год
Александр. Москва, 3 января 1821 года
говорили некогда афишники в Петербурге всякому, кто только давал им рубль меди: а я так великодушен, любезный брат, что и гроша не требую за свое поздравление. Да ниспошлет тебе Бог все благое и сохранит тебе добрую твою душу, а это великое сокровище. Ты кончил год добрым делом: Федоров в восхищении, что сын его определен в Вену; старик у меня поплакал от радости, будет тебе писать и благодарить. Святейший Синод, который в святые дела не мешается, который моим сиротам ничего не дал по сие время и который не хочет брать в образцы своего директора департамента, делает теперь Федорову притеснения и отнимает у него певческий дом, им устроенный после французов на собственные деньги, а он убухал тут более 3000 рублей.
Вот записка Федорова. Начни новый год, как ты старый кончил; приставь еще эту пиявку к Тургеневу, но не к спине, а к сердцу, и попроси его вступиться за бедняка, который подает в Синод просьбу. Не пишу я ему, чтобы не доставить ему лишнее чтение, в коем никогда у него не бывает недостатка, но обнимаю чрез тебя, прошу и поздравляю с Новым годом, а Николая очень рад буду видеть.
Вяземского письмо для Тургенева лучше всякого лекарства. Он написал на Новый год прекрасное послание Василию Львовичу Пушкину; но все жаль, что большая часть его сочинений не может быть пущена в свет по одной и той же причине. Здесь уже, говорят, есть известие, что мой долговязый и долгоносый Фердинанд, per gracia di Dio re di Napoli, уже в Лейбахе. Это вздор; мне все чудится, что его не выпустят. Парламенту нельзя не подозревать, что, коль скоро король не будет в его руках, тогда Австрия, имея руки развязанными, станет инако говорить и не станет оберегать принца-викария, который, кажется, явно и истинно берет сторону бунтовщиков по внушению, кажется, жены, которая испанская принцесса. Время все покажет нам.
Маскарад принцессы Boris был хорош; жаль, что зала не по народу, а все бросились в нее, и было тесно. Урусова была черкешенкою, всех за пояс заткнула. Хоть в какой сераль – не испортила бы! Я был в настоящем камчадальском платье, которое дали мне Пушкины; не говорил ни слова, меня приняли за Николая Салтыкова, а потом за Давыдова, там стали говорить, что Афросимов, а там, что это я. Я уехал, оставив всех в недоумении, переоделся у швейцара Английского клуба во фрак и опять явился, извиняясь перед хозяйкою, что опоздал, желая встретить Новый год со своими. Как сели ужинать, я уехал с Керестури.
Не могу я поймать Чумагу и узнать от него правду. В городе говорят, что какой-то восточный владыка, иные говорят – египетский бей, а другие – Али-паша, прислал будто ему сюда для продажи корону свою, оцененную в два миллиона, что Чумага намерен ее раздробить и продавать бриллианты поодиночке. Басня ли это или нет – не знаю; а другие уверяют, что есте сам это распустил, чтобы думали, что у него есте много денег, и тем дать коммерческим своим спекуляциям больше весу.
Добрый Касьян прислал мне на Новый год сибирскую нельму. Как оправится Наташа, дадим обед и попотчуем приятелей. Пишу ему, что рыбка эта дороже для меня кита. Вяземский пишет, между прочим, мне, что у англичанина одного, приехавшего в Варшаву из Парижа, спросили: «Как вы нашли Париж?» Он отвечал: «О, очень просто, я поехал во Франкфурт, а оттуда взял извозчиков, кои и привезли меня в Париж». Приезжий из Тамбова сказывал, что Ока прошла от страшных дождей. Много говорят о голоде в соседних губерниях. У нас был Озеров с Дукатом; сказывал, что князь Алексей Борисович Куракин должен был послать в орловские деревни 200 тысяч рублей для прокормления голодных своих крестьян. Степан Степанович Апраксин также едет туда, боясь, чтобы деревень его не взяли в опеку. Надобно Бога благодарить, что в нашем Велиже все обходится благополучно.
Константин. С.-Петербург, 4 января 1821 года
Насчет дня моего рождения вариантов много. Я полагаю, что родился 25-го; батюшка думал, что 27-го; маменька писала к бабушке, что 29-го, а теперь еще тетушка доказывает, что 31-го, и меня поздравляет! Кому верить? С толку собьешься. Выгоднее всего принять последнее – буду моложе. У вас все балы да балы, а здесь изрядно пляшут только у Хитровых; теперь прыгают по средам; в прошлую не мог я быть, но, если удастся, поеду в будущую.
Что Гурьевы не любят Николая Тургенева, я это также давно слышал, хотя он оставил департамент финансов не по неудовольствию.
Я сегодня смеялся анекдоту, который достоин Боголюбова. Князь Лопухин послал свои визитные билеты, как обыкновенно, с лакеем. Приносят карточку к какому-то маленькому чиновнику, который очень удивлен, что его светлость делает ему эту честь; призывает человека и спрашивает, не ошибка ли это и точно ли князь велел ему дать билет. «Нет, сударь, князь этого и не знает; а это я, желая вас почтить и показать вам мое уважение, от себя принес билет». Каково?
Константин. С.-Петербург, 5 января 1821 года
Как бы ты думал, вчера вместо Гурьева куда я попал? На маскарад к Закревскому. Он хотел сделать сюрприз своей жене, просил нас всех маскироваться, и мы это охотно исполнили, тем более что, кроме самых коротких домашних, никого совершенно не было. Мы с ним были китайцами, совсем не смешны, а прочие все очень смешны, особливо Бунин, Коризна [управляющий имениями жены Арсения Андреевича Закревского], какой-то офицер представлял Новицкую и славно танцевал. Ноинский был кормилицей и лихо плясал по-русски. Очень было весело, насмеялись, потом сели играть в вист, я проигрался, ну, это не совсем забавно, ужинали, кроме меня, а после и меня принудили, а в первом часу, как порядочные люди, все разъехались.
Воронцов мне пишет из Парижа от 11 декабря: «Промучившись плечом три недели, я выздоровел, и завтра мы едем в Лондон».
На Новый год Калинин [предместник К.Я.Булгакова] рассылал всегда иностранные календари министрам, вельможам, дамам. И я то же сделал, все были довольны, и вчера Пашковы и Васильчиковы очень меня благодарили. Я обедал вчера у князя Дмитрия Салтыкова [князь Дмитрий Николаевич Салтыков был слеп от рождения], он очень велел тебе кланяться. Его дом – как Высоцкого: хромых, слепых, разного народа куча, превеликий заняли стол. Какой-то киргизский князь, генерал в параличе, Карла, Ивелич, музыканты, Вишневский – слободской наш сосед, да бог знает кого не было; тут же и Мельников. После обеда кто курит, кто в карты играет, кто стихи читает вслух; право, забавно, а добрый хозяин ходит и веселится, всех угощает. После был концерт, которого я не мог дождаться, пела какая-то итальянка. Этот князь предобрый человек. Его дом открыт всем бедным, всем иностранцам, одним словом, точно Высоцкого.
Александр. Москва, 6 января 1821 года
Вчера обедал я у Юсупова, где пропасть было итальянцев; его девки должны были играть оперу (то-то бы одолжили!). Князь Дмитрий Владимирович [Голицын, московский генерал-губернатор], забыв, что сочельник, обещал быть, но потом вспомнил, прислал извиниться, и опера отложена до сегодня. Татарский князь звал опять к себе, но я обещал обедать у Лунина, где будем тесным кружком и где обед, а особливо вино, лучше; а у князя настоящая горлопятина.
Ты знаешь, что здесь заводится Итальянская опера, второй тенор и бас уже здесь; вчера пели несколько дуэтов, бас хорош и поет изрядно, тенор также. Багратион по-старому балагурил. Я говорю Юсупову: «Такой оперной музыкой можно и душу погубить». – «У меня есть кому вам грехи отпустить, – отвечал весельчак. – Вот монсеньор Бароцци, он вам даст отпущение». Багратион, вслушавшись, прибавил: «Это бы хорошо; да сделайте милость, спросите, князь, у монсеньора вашего, крещен ли он только?» Это можешь рассказать Тургеневу: духовные по его части.
Народу было много: Степан Степанович Апраксин, князь Михаил Николаевич Голицын, П.И.Высоцкий, который много, много тебе кланяется, Риччи, который всех певунов за пояс заткнул, Щербатов, князь Николай Долгоруков и проч.
Рушковский говорил мне вчера о ежедневном приеме, что было это невозможно, что чиновники на это работали, предвидя еще более работы, что это только заставило его сообщить о невозможности, что жаль, что он не знал, что это мысль Князева, что (будто) некоторые чиновники грозили идти в отставку, и прочий вздор, но что теперь все это будет сделано, что в Петербурге все легко сделать, а здесь – нет. Я отвечал, что, напротив, в Петербурге ты должен делать все сам, а что здесь, при этих прекрасных чиновниках, все можно сделать, и без большого труда. Просил я у него совета, как бы экономическим образом отправить людей в Петербург. Он предложил дилижансы, но и тут все будет стоить с лишком 200 рублей. Рушковский сказал, что послал бы с почтою; я это отклонил, ибо знаю, что это именно запрещено. «Да вот видите, – прибавил он, – запрещено-то и девятого посылать с дилижансом, но так как, вот видите, Константин Яковлевич, того-то, дал нам этот дурной пример…»
Уж тут я взбесился и сказал ему: «Послушайте! Мой брат дает вам столько добрых примеров для подражания, с коими вам было бы очень хорошо сообразовываться как в интересах службы, так и в ваших собственных интересах, и вы могли бы умолчать об этой мелочи, которая совершиться могла и без ведома моего брата!» Опять он повторил: «Константин Яковлевич должен был сказать мне словечко, что идея принадлежала князю…» – а я с насмешкою: «Но вы же само благоразумие, олицетворение усердия, и кому важно, чья идея, ежели она хороша, ежели ее одобряет весь Петербург, ежели она смогла осуществиться?» Он видит, что дал промах, и теперь хочет свалить на чиновников. Меня провожал до сеней, до двора все оправдывался, как будто я ревизор какой.
Уваров отправился через Киев в Лейбах, однако же торопился, следовательно, не полагал, что так долго пробудут. Мы здесь отгадываем, а теперь, может быть, там все решено, и думают о возврате. Твой неаполитанский король точно в Лейбахе. Вчера курьер приехал, отправленный из-за Вены, следовательно, не мог привезть никаких известий о возвращении, что нас всего более интересует.
Александр. Москва, 7 января 1821 года
Вчера был славный маскарад в Собрании, и, против всеобщего ожидания, много было масок; ежели дастся другой маскарад на этом же основании, то еще более пойдут: потому что не всякий решался маскироваться, боясь быть одному в целой зале, а теперь, как это принялось, все наденут маски. Меня мучил какой-то черный капюшон в большой бороде; в голову не приходило, а вышло, что это была Бобринская, с дочерью, с Хомутовой, Карабановой, Крузшею. Они вскружили голову Волкову [московскому коменданту, приятелю Булгаковых], который, во что ни станет, хотел узнать, кто они, и узнал. В масках было еще множество других знакомых: Каменская, Ржевская, графиня Потемкина, вся семья княгини Boris и проч. Так как пригласили и купцов, то было даже и тесно, и жарко. Вчера записалось сто человек вновь. Я долго стоял и говорил с князем Дмитрием Владимировичем. Это его мысль давать маскарады, настоящие, разумеется; а то и прежде объявляли о маскарадах, а не бывало ни одной маски. Ему все делали комплименты на этот счет. Он сказывал мне, что сегодня поутру едет его княгиня к вам, а после обеда отправляется и Катерина Владимировна Апраксина. В воскресенье Бобринская именинница; ей готовят какую-то сюрпризу; долго меня мучили участвовать в этом водевиле, но я отступился. Это хорошо было в Вильне, а где мне теперь из Слободы ездить в край света на репетиции? Да и проходят же лета шалостей: веселее смотреть на чужие проказы. Вместо меня попал Давыдов.
Благодарю за «Русские анекдоты» трудолюбивого Глинки. Кстати, кончив теперь четвертую часть Броневского «Записок», буду еще читать в досужие минуты, ибо часов не имею. Сегодня должен опять идти в Департамент, глагольствовать о штатах.
Серапин в дураках. Он вчера просил меня велеть сшить сюртук бедному одному копиисту и, сверх того, сам ему дал в долг 20 рублей, ибо он без штанов и есть ему нечего, а вечером присылают мне его Милорадович и Горголи при письме, что два маскарада сряду он, в непристойных масках и пьяный, был взят в полицию, первый раз сказался служащим в другом месте, а в последний – у нас. Стало, он на Серапина денежки и в маскарад ходил, и платье нанял. Этот бесится.
Александр. Москва, 10 января 1821 года
В городе балы что-то утихли, да и много что-то умерло знакомых. В семье нашей умерла дальняя родня женина Наталья Алекс. Карпова, почтенная, богатая, бездетная старушка (не знаю, кому это все достанется), да еще князь Хованский, бывший женатый на сестре Льва Яковлева [одной из теток Герцена]. Вчера хоронили бывшего батюшкинова знакомого, генерала екатерининского Бардакова; жена, говорят, в отчаянии, страстно его любила. Очень был он мотоват и игрок; бывало, нет денег, так прикинется больным, а жена, которая богата, лечила его все подарками. За маленькую головную боль давала по 5000 рублей: на, голубчик, будь только здоров.
Маскарад в Собрании так удался, сверх чаяния, что мы положили в тот вторник дать еще маскарад на том же основании.
Константин. С.-Петербург, 11 января 1821 года
Третьего дня был у графа Брея, где нашел множество народа и большое прыганье; в 12 часов, однако же, я был дома: учись! Там я слышал, что одна из дочерей Михаила Алексеевича Обрескова, назвать не умею, а которая потолще, выходит за Левенштерна, а более ничего не знаю нового.
В «Сыне Отечества» какое-то Вяземского послание, которое Тургенев очень хвалит. Прочесть не успею, прочти ты за меня. Глинка мне прислал экземпляр, прекрасно переплетенный, «Русских анекдотов». Я его письмо, где он много хвалил батюшку, вклеил в книгу; пусть останется Сашке со временем, с «Историей» Карамзина, где также вклеено письмо собственноручное автора.
Александр. Москва, 13 января 1821 года
Сегодня будет день гулевой. Надо бы праздновать государыню [день рождения императрицы Елизаветы Алексеевны]. Обед у князя, на который нельзя не ехать; я еще не знаю, буду ли от него домой или заеду к Волкову и пробуду у него до собрания: правда и то, что трудно не выйти целый день из мундира. Я было тебе напоминать о брошюрке, напечатанной в 1857 году, а ты ее и прислал. Давно обещал я ее Ивану Ивановичу Дмитриеву, коему и посылаю, не читая, ибо он очень аккуратно и скоро возвращает книги. Как Тургеневу не прислать мне новое послание Вяземского? Это глупая отговорка, будто я не люблю стихи: когда они недлинные и хороши, я их очень люблю, в особенности же люблю Вяземского и стихи, и прозу, и рожу.
Милого Закревского благодарю за присылку книги. Это вещь очень полезная и доказывает, что типография его занимается в праздное время не вздорами. Я уверен, что ты «Русские анекдоты» будешь читать с удовольствием, особливо там, где речь о покойном батюшке. Я отыскал преславный портрет масляными красками князя Потемкина – очень похож; должно быть, Лампия. Он стоит 500 рублей, просят 100, а я даю 50 рублей; ежели бы тяпнуло в вист другие 50 рублей, тотчас бы купил. Любя князя за батюшку, я иной родне его дал бы и 200 рублей охотно: то вот и спекуляция.
Константин. С.-Петербург, 14 января 1821 года
Вчера был я на балу во дворце; народу было много, туалеты прекрасные, протанцевал несколько польских, играл в вист и даже ужинал. Во время виста и ужина императрица Мария Федоровна ко мне подходила и оба раза очень милостиво изволила разговаривать. В половине первого я уже был дома, вымыл голову, выкурил трубку и лег себе преблагополучно спать.
Вчера на балу было несколько новых семеновских офицеров, а третьего дня, говорят, новосформированный батальон был на карауле.
Александр. Москва, 17 января 1821 года
У Бобринской были театр и бал; по обыкновению, очень было весело. Играли две пьесы: «Шампенуаза» (водевиль) и «Мещанские свидания». Актеры были: Гедеонова (если она и не в моем вкусе поет, то, по крайней мере, с уверенностью и не жалеет рулад), оба Пушкина, В.А. и А.М.Гедеонов, Давыдов и Пашков. Во второй пьесе играла очень хорошо дочь Андрея Семеновича Кологривова, молодая, четырнадцати лет, прекрасная девушка; голос такой свежий, и поет без претензии, играла натурально, мне она показалась лучше Гедеоновой. Василию Ивановичу надобно было спеть при конце куплеты, он сказал: «Алексей Михайлович, поскольку у меня подагра, мой милый Бертран, поручаю вам петь куплет за меня». Он думал выкинуть острое словцо, но тот отвечал: «Охотно», – а потом, обернувшись к партеру: «Я думал, у него подагра в ногах, а выходит, что в горле». После начали танцевать, и несколько было жарко, ибо танцевали в гостиной.
У дурака П-ва вышла тут история; он, болтая о театре, хвалил всех и говорил: «Эта мадам К. должна бы дома сидеть и не показывать свою рожу на сцене», – и кому же эта скотина говорила это? Мужу ее, не зная его. Этот ему сказал: «Я вас не знаю, сударь; но вы, должно быть, свинья и дурно воспитаны; моя жена играет только для удовольствия графини Бобринской, а не для таких тупиц, как вы; впрочем, не время о том говорить; завтра я поучу вас жить». Тот перетрусил, извинялся. Князь старался уговорить барона Крузе, но он никого не слушает и сегодня хотел отрубить длинные П-ва уши. Ништо дураку – вперед наука!
Глинке будет очень приятно, если ты ему напишешь в два слова письмо благодарное за его подарок. Он бедный человек. Приказал Жарову, его другу и комиссионеру, купить для тебя 4 экземпляра «Русских анекдотов»; ты ему деликатным образом подаришь 50 рублей.
Сейчас приезжал молодой человек Эспер Белосельский звать от матери на вечер, там опять бал; но я, право, не знаю, поеду ли, а ежели и поеду, то разве на минуточку. Я был зван сегодня на большой обед свадебный: женился сын Дмитрия Ал. Лухманова; отец дает пир и зовет, как Фавст, на целый день, к вечеру бал; будет там князь Дмитрий Владимирович, но я лишу себя всех этих почестей и удовольствий.
Константин. С.-Петербург, 18 января 1821 года
Вчера было рождение старухи Голицыной [княгини Натальи Петровны, урожденной графини Чернышевой]. Я ездил поутру ее поздравить, нашел там весь город; приезжала также императрица Елизавета Алексеевна. Вечером – опять весь город и бал, хотя никого не звали. Ей вчера, кажется, стукнуло 79 лет, а полюбовался я на ее аппетит и бодрость. Там видел я московских Апраксину и Голицыну, с которыми много говорил о Москве и о тебе.
Попал я в круговорот, не знаю, как выпутаться: на все вторники звал Шувалов, в воскресенье граф Брей, сегодня должен обедать у Пашковых, к которым я наконец попал вчера с Закревским. Завтра звала на вечер Наталья Алексеевна Колтовская, но не поеду; и есть еще несколько в запасе зовов – к Уварову, Хитровым. Эдак загуляешься, а кому рано вставать, весьма некстати. Сегодня смотр новому Семеновскому полку, который совершенно сформирован. Закревский им очень доволен. Формировал Желтухин.
Зеленые крупы получил, очень благодарю милую Наташу, а Клим, который обыкновенно все навыворот понимает, сделал мне было шутку. Я велел ему ее прибрать, а он вместо того, не знаю уж почему, послал было крупу к Лонгинову. Хорошо, что тот ко мне вчера утром заехал и спросил, что за крупу я ему прислал. Недолго у него побыла, тотчас послал почтальона выручить. Клим ждет белорусских гостей (я их называю – «гусей», за что он на меня сердится). Он девушек готовит в девушки, то есть горничные на место Насти, которая задумала идти замуж за почтальона. Я им доказывал, что глупость; но особливо мать не скоро урезонишь.
«Знаешь ли ты жениха?» – «Нет, я его не видала». – «Стало, мать знает?» – «Она слышала, что он хорош». – «Позови мать сюда». Та приходит. «Ты просишь, чтоб Настю выдать замуж?» – «Сделайте милость», – и в ноги. «Да разве ты так была счастлива со своим мужем?» – «Нет, какая моя жизнь была: всякий день меня бил, да в чахотку вогнал». – «Разве твоей дочери у нас дурно?» – «Да ей эдакой жизни век не нажить; там уж не то будет: и пол вымой, и себя обмой, и за детьми ходи, и кушанье свари, а еще как муж попадется дурной, так заколотит до смерти». – «Так что за неволя?» – «Все лучше».
С полчаса все эдакий вздор пороли. Наконец я им говорю: «Ну, бог с вами». Разревелись обе: «Да как нам вас-то жаль, отец наш!» – «Да ведь не я замуж иду; не меня бить будут». – «Правда и то!» Велел позвать почтальона, которого, точно, и экзекутор, и все очень хвалят. «Я слышал, ты хочешь жениться?» – «Хочу». – «На ком?» – «На вашей девушке». – «На которой?» – «На Настасье Александровне». – «Да где она?» – Показывает на Марицу: «Кажется, вот». А ну что с ними делать! «Теперь, Марья Сергеевна, твоя очередь, отдаешь ли за него дочь?» – Молчит. Почтальон просит: «Милостивая государыня, будьте мне мать родная». – «Делайте себе, что хотите, только смотри, Настя, живи, как я жила: меня твой отец всякий день колотил, а я все молчала, так и ты». Из всего этого вранья вышло, что надобно денег на свадьбу, на кровать и проч., и что сочетание будет еще в этот месяц. Мне жаль: жена к ней привыкла, она девушка верная, очень хорошего поведения, теперь ищи другую, пока сформируются Климовы одноземки. Но эк меня куда белорусские гуси завели!
Александр. Москва, 20 января 1821 года
Благодарю за присланную первую тетрадь альбома литографированного [литографии тогда были еще редкостью].
Младшая из княжон Шаховских, коих старшая Полина за Муравьевым (сыном Ник. Ник.), подвержена нервическим припадкам. Доктор Левенталь ее магнетизирует. Намедни он ее усыпил, и она в сомнамбулизме проговорила словами, коих никто не понял; потом мать спросила: «Что ты говорила?» – «Молитву, маменька!» – «Да по-каковски? Мы никто не поняли!» – «По-латыни» (а она отродясь этот язык не знала). Мать засмеялась, а дочь взяла перо и написала всю молитву по-латыни; мать все утверждает, что она написала вздор, но больная тотчас перевела эту молитву по-французски. Приехал доктор, княгиня дала ему прочесть латинскую молитву. «Вы это знаете?» – «Нет, но это молитва, и она хорошо написана. Очень хорошо, без единой ошибки». – «Прочтите теперь это». – «Но это, – отвечал доктор, – превосходный перевод той молитвы, что вы мне только что показывали». – «Ну, так это сочинила, написала и перевела моя дочь во время сомнамбулизма». Посылаю тебе эту молитву, то есть французский перевод.
Мне все это кажется сверхъестественно; не будь это княжна Шаховская, я было думал, что доктор с нею сговорился. За нею смотрит мамушка. Княжна в сомнамбулизме говорит, что мамушка теперь в такой-то комнате, вяжет чулок, и точно правда. Другой раз бредит; ее спрашивают, позвать ли мамушку? «Нет, не трогайте; она, бедная, устала, спит лицом к улице», – и вышло точно так. Княжна сама говорит во сне, какое ей дать лекарство, и назначает препорцию, унциями, и все по-латыни. Все это рассказывала ее мать, которая совсем не лжива. У княжны такие были припадки прежде, что она билась головою об стену, и комната ее вся обита матрасами. Она в декабре объявила, что 17-го будет при смерти (и была), что 25 января совсем выздоровеет; ей 14 лет, она очень расслаблена. Все это столь же чудесно, как и свадьба Боголюбова.
Константин. С.-Петербург, 21 января 1821 года
У нашего князя Василия был наемный лакей, прекрасный человек, служивший прежде у Воронцова. Он чувствовал себя немного нездоровым; знакомый ему цирюльник взялся его вылечить, дал ему порошок, от которого должно было его немного послабить. Тот несчастный со всей доверенностью принял лекарство, – сделались страшные колики, рвота кровью; позвали докторов, которые тотчас объявили, что он отравлен и никак жить не может. Он действительно через четверть часа и умер. В эту минуту приходит цирюльник с веселым лицом узнать о своем больном; его берут за ворот и в полицию. Нашли, что он дал ему порцию какого-то яда в 220 раз более, нежели оный употребляется даже в лекарство, чтобы как сильное средство помочь. И все это по глупости, самолюбию и в надежде получить какой-нибудь рубль за лечение и сделать себе репутацию. Расскажи это, без последних замечаний, Попандопуло.
На сих днях застрелился Преображенский офицер, коего имя не упомню. Говорят, оставил письмо, коим просил не стараться узнать о причине. Также на сих днях умер Толстой, внук князя Кутузова, мальчик прекрасный, о коем все сожалеют. Бедная мать его теряет уже второго сына взрослого. Она в Москве. В заключение еще трагический анекдот. Молодая 22-летняя жена богатого извозчика отравила мужа своего, подложив мышьяка в чае. Он тотчас умер, а она тотчас призналась. У нее был любовник.
Вчера был сговор Настеньки, Клим – посаженый отец. Я ходил смотреть; сидят все вокруг стола как вкопанные, ничего не говорят, девушки, по обычаю, поют песни, величают, а невеста, по обычаю же, плачет.
Ну, сударь, я начинаю устраивать отделения почтовые в трех частях города, но о сем не сказывай еще Рушковскому. Так как он затруднялся первым полезным устройством ежедневного приема, то, может быть, ему и не предложат ввести в Москве отделения, а это бы там еще было нужнее, по пространству города. Какая это помощь для бедных людей! Я тебе пришлю копию с моего представления. Николай Дмитриевич мне сказывал, что князь сам сие разрешил, не отдавая в Комитет министров. У меня еще бродит в голове мысль не только отправлять письма в Москву и с тяжелыми почтами, то есть четыре раза в неделю, но и всякий день, кроме воскресенья; от этого казне убытка не будет, а как не быть ежедневным сношениям между обеими столицами, это стыдно! Но так как эта мысль еще не обработана, то прошу о сем не говорить никому. Сколько сил есть, право, стараюсь быть полезным. Когда-нибудь скажут: это завел Булгаков.
Завелось общество для вспоможения артистам. Тут Кикин, Оленин, Уваров и проч. Они составили капитал и задают работу художникам, потом ее продают, и деньги обращаются в общую кассу для того же предмета. Полезное заведение. Теперь артист всегда будет иметь верную работу, и у нас будут выходить прекрасные произведения. Портрет государев, который я тебе послал, от общества гравирован; также теперь занимаются видами петербургскими. Кикин у меня был на этих днях и сообщил весь их план. Нельзя не похвалить.
Константин. С.-Петербург, 25 января 1821 года
Из Лейбаха приехал курьер от 7 января. Ваниша [граф Иван Илларионович Воронцов] пишет: «Мы уже две недели как в Лейбахе, красивом и прелестно расположенном городе, прогулки здесь восхитительны; но приятнее всего то, что мы наслаждаемся итальянскими погодами. Всякий день выходим во фраке, так тепло. Мы все превосходно разместились, квартиры обставлены чрезвычайно изысканно. О возвращении нашем ничего покамест не могу тебе сказать». Это бы, однако же, нас более интересовало, чем описание, от которого только слюнки текут. Я не раз был в Лейбахе и всегда любовался прекрасным местоположением.
Константин. С.-Петербург, 26 января 1821 года
Тургенев прислал ко мне при своей записке письмо к тебе Вяземского. Посылаю и то и другое, распространяя совет мой еще далее, нежели Тургенев, то есть даже не отвечать ему на глупые его рассуждения, да и вообще в письмах к нему не рассуждать, дабы не давать ему повода врать. Ну что он за ахинею порет! Где же ум? Где же толк! Я бы совсем эту переписку бросил и прошу тебя, по любви ко мне, ограничить ее, сколько можно, а не то точно можно иметь неприятность, по пословице: «Скажи мне, кто твои друзья, и я тебе скажу, кто ты».
Сюда едет наследный принц Мекленбургский, сын покойной великой княгини. 21-го должен был выехать из Берлина. Я послал навстречу офицера для распоряжений.
Константин. С.-Петербург, 29января 1821 года
Вот и молодые, Настя с мужем. Вчера была их свадьба; она что-то сегодня плохо ходит. Клим как посаженый отец захлопотался, а пуще всего издержался и бесится. Сегодня велел я им сделать ужин, пусть себе попирует Настя; а там как пойдут дети, да побои, так не раз вспомнит житье у нас.
Тургенев тебе кланяется, ему опять выпускали кровь пьявкою, опять ослабел, только меньше прежнего. К тому же открылось, что у него хирагра форменная. Я у него был в воскресенье утром, нашло пропасть народа, и все знать такая; а по вечерам у него дамы. И подлинно избалуется.
Здесь некто Рубцов, уланский офицер, дрался с Преображенским, – коего имени не знаю, но которого все хвалят, – на пистолетах, и первый был убит. Сожалеют очень о несчастном отце. Побранились за женщину.
Из Лейбаха приехал курьер, но о возвращении ничего еще неизвестно.
Я был вчера у графини Нессельроде, к ней не пустили меня именно по ее приказанию. Что за причина? У сына открылась скарлатина. Добрая эта мать нагорюется, особливо оставаясь одна совершенно. Прочих детей тотчас отослала к Гурьевой. Это точно как чума, от которой берут самые страшные предосторожности. Теперь я ее не увижу шесть недель. Жаль мне ее очень, она измучается. Она было поговаривала ехать в Лейбах, а там в Вене дождаться весны и ехать к водам; но теперь все это расстроилось.
Александр. Москва, 30 января 1821 года
Я давно взял себе на ум то, что ты мне советуешь касательно В.. Я ему даже и говорил об этом; он поуймется, а там забудет и опять принимается за вранье, но признаюсь, что не доходило до этой степени еще. Он малый очень благородный, добрый, но слишком любит рукоплескания так называемых остроумцев. Я в своих письмах никогда не касаюсь сих сюжетов и ограничиваюсь смешными вздорами и бальными описаниями. Когда будет сюда, серьезно его побраню, а до того времени вряд ли буду и писать, отъезжая отсюда. Я уверен, что он тем кончит, что наживет себе хлопот.
Я ездил после обеда к Осипову – дома нет; Шафонского тоже не застал. Князь Дмитрий Владимирович поехал по четырем уездам объезжать, так они все гуляют.
Беглый Шереметев, которого граф П.А.Толстой не хочет более иметь адъютантом, явился. Проигравшись здесь, он улизнул в Серпухов и жил там, чтобы дать время пройти гневу матушки своей, а та было умерла.
Александр. Смоленск, 1 февраля 1821 года
Я выехал из Москвы в понедельник, в два часа утра, и поспел сюда в 37 часов, что очень скоро; зато как и лечу, и как опоражниваю Марицын кошелек, не жалея на водку! Дорога очень хороша, кибитка преславная, а о Волкове и говорить нечего: я только что ем да сплю, он делает прочее. Со мною и Васька. Ежели пойдет так же далее, то могу ужинать в Велиже.
Ваня Пушкин [граф Иван Алексеевич Мусин-Пушкин] так убедительно меня просил у него обедать, что я не мог отказать. Сейчас пришлет за мною сани. Здешний губернатор, барон Аш, умер; жена его едет к вам, в Петербург. Сюда приехал Кайсаров следовать по множеству жалоб, присланных на полковника Граббе [Павла Христофоровича], то есть на проказы его гусар.
Константин. С.-Петербург, 2 февраля 1821 года
Я был вчера на балу у графа Шувалова, остался там до трех часов, премного удивляясь видеть себя там столь поздно и, однако же, никак не решаясь уйти; подлинно бал восхитителен и очень оживлен. Были оба великих князя, наш добрый Закревский со своей женою, Вася с невестою, которая скоро уж перестанет таковою быть, ибо в воскресенье свадьба, а после, в среду, большой бал у ее матери, а затем счастливая чета отправится в Москву. Хотелось бы и мне ехать с ними! По-прежнему много говорят о другой свадьбе – Николая Долгорукова с княжною Голицыной; но до сей поры, однако же, ничего не объявлено. Здешняя публика любит свадьбы не меньше московской. Наша новобрачная Настя на следующий день после свадьбы дала большой бал в нашей квартире, за который я дважды уплатил, ибо не смог уснуть до двух часов утра, и бедные мои уши!.. Как видишь, я порхаю от удовольствия к удовольствию.
Великий князь Николай приехал сюда с чрезвычайной скоростью, он мне уже говорил о своем возвращении в Берлин. Летом он едет с великою княгинею на воды, так что мы еще долго не увидим Жуковского.
Александр Велиж, 3 февраля 1821 года
Вот я и здесь, любезный брат; все ехали славно, только в Поречье настала к вечеру такая страшная метель, что я принужденным нашелся там ночевать. Поутру поутихло, но снегу столько навалило, что я ехал в кибитке с пятью лошадьми. Здесь стал я, по обыкновению, у полицмейстера и бывшего нашего опекуна Шестакова, не мог отказать у него обедать, а после обеда тотчас пущусь к себе в ближнюю вотчину Хилино. Ефим меня здесь ждал, а вчера уехал играть свадьбу другой своей дочери. Вот, стало быть, у нас и пир свадебный будет. Повезу молодой какой-нибудь гостинец.
Я, слава Богу, здоров и не устал. Заеду теперь к Алексианову, а писать тебе буду уже из Граблина. Здесь хорошее общество, стоит гусарский полк Сумский, два генерала и проч. Я тебе писал из Смоленска, где Ваня Пушкин задал мне славный обед; у него познакомился я со Свечиным – генералом, соседом по деревням Закревского. Очень боюсь, как бы Ваня мой не надсадил себе грудь, ибо он плюется при всякой встрече с жидом; а ты знаешь, однако же, редки ли тут жиды.
Константин. С.-Петербург, 5 февраля 1821 года
Рад я очень, что ты согласен со мною насчет переписки с Вяземским. Да иначе и быть не могло. Теперь я совершенно покоен и Тургенева успокою, который его за это крепко бранил, а он в ответ к нему точно то же городит.
Александр. Граблино, 7 февраля 1821 года
Вчера объездил я все фольварки; скота много, и все в цветущем состоянии. Дойных коров одних до 400, а всего скота до 1500 штук. Навозу множество, можно будет и пашни прибавить. Дай Бог только урожай на этот год, то доход будет значительный; ныне родилось нехорошо, но все осталось и кроме семян, а ежели бы у нас было так, как в Орле или Воронеже, то не знаю, куда я бы голову девал: иные последнее продают, чтоб прокармливать крестьян своих. Наши мужики довольно зажиточны, мало таких встретишь здесь.
Положил я закон, по коему жиды, имеющие у нас корчмы на аренде, не могут продавать иного вина, как у нас купленное, и я иначе им не велел продавать, как по 4 рубля ведро: они все свои барыши найдут, а нам прибавит это доходу тысячи четыре в год. Куда их жалеть, плутов! Грозили было убраться, но раздумали: иной уже 25 лет у нас живет, слишком привык.
Какое происшествие! Слышу шум в передней; выбегаю, что же такое? Мужики недалеко отсюда видели вчера медведя, ранили его, но он ушел, а теперь его убили и притащили сюда. Страшная махина, черный самец; поставили на ноги, так выше Волкова. Мужикам велел дать вина и подарил храбрецам 25 рублей за шкуру; повезу жене: ей годится под ноги в карету. Вот каких уродов производит наша Белоруссия!
Ба! Вслед за медведем явился заседатель, коему надобно было подарить не медведя, а пенендзов; а там явился и Алексианов. «Мне, – говорит, – тоска по вам, приехал на вас посмотреть. Какие у вас планы?» – «Ехать завтра из Граблина в Городно, обедать у Марко, а оттуда к вам». – «Ну, так проделаем все это вместе». – «Ладно!»
Константин. С.-Петербург, 8 февраля 1821 года
Свадьба состоялась в воскресенье. Перед тем мы ходили к Васе обедать, чтобы похоронить его холостяцкую жизнь; этот мальчишник был превесел и недлинен, ибо каждому надобно было приготовиться к роли, которую предстояло ему после играть. К восьми часам я возвратился к жениху, как обещал, и сопровождал его к княгине Куракиной, где уже был посаженый отец граф Головин (он весьма хорошо сделал, став посаженым отцом, ибо у него болели ноги), но кузена Голицына, коему должно было держать венец, еще не было. Все в нетерпении, боятся опоздать, наконец он является с целой историей про опрокинувшуюся карету. Однако же мне он шепнул, что уже на лестнице у него лопнули штаны, и дворецкий, неискусный портной, уйму времени потратил на их починку; но вот наконец все в порядке, и мы едем в дом княгини Шаховской, где часовня. Четверть часа спустя является невеста со своим кортежем. Посаженой матерью была не Мятлева, а княгиня Вольдемар. Кортеж состоял из графа Григория Чернышева, Мятлева и молодого Апраксина с их женами. Сын Чернышев держал венец, а дворовые певчие пели.
Уверяют, будто мать не должна присутствовать, однако же нет: графиня Строганова была вчера в церкви с сестрою, невесткою и дочерьми. На невесте было белое атласное платье с кружевами, букетами, великолепная бриллиантовая диадема, и вензель на боку, полученный ею всего часом ранее. Вот она стала, в великой отрешенности, и церемония начинается да и завершается. Провозглашают ее княгиней Голицыной, все целуются, поздравляют друг друга, мы подходим к графине Строгановой и ждем новобрачную. Она тут и является.
Ты, может быть, думаешь, что мы едем ужинать? Вовсе нет, время всего лишь к половине десятого, а старая княгиня привыкла играть, и все семейство выказывает ей такое уважение, что и в сей день не хотят ее лишить ее бостона, и вот я играю с нею, графом Головиным и баронессой Строгановой, а Вася беспрестанно является мне сказать: «Играйте скорее», – я же, желая доставить ей удовольствие, делаю ремизы; партия затягивается, дважды мне приходилось бросать из-за почтальонов, кои не дают мне уже и на свадьбе погулять в мое удовольствие. Все это тянется бесконечно, наконец идем ужинать, а час спустя встаем, отводим жертву в покои, кои (в скобках) великолепны и восхитительно обставлены; ее раздевают, сажают в преизящнейшем капоте и маленьком ночном чепце в кресло возле постели; всех нас, одного за другим, зовут с нею проститься, мы целуем ей ручки, кои она нам робко протягивает, и эта жестокая церемония оканчивается в половине второго утра.
Мое скромное перо отказывается сказать тебе более про сегодняшний день. Вчера был большой бал у княгини Вольдемар, там был весь город, оба великих князя, наследный принц Мекленбургский; бал был блистательный и очень жаркий. Новобрачная со своим смущенным видом была прелестна. Весь сияющий Вася беспрестанно находил, что пора уже идти спать, и не понимал, какое удовольствие оставаться на балу. У него вид человека, не постигающего своего счастия; кажется, будто он себя щиплет, чтобы убедиться, что все это ему не снится. Ежели все сон в этом мире, то, верно, сей сон – один из прекраснейших, и, верно, он от него никогда не очнется. Его жена добра, мила, красива, нет сомнений, что они будут счастливы. Я захотел навестить их этим утром, но не могу двинуться и жду их теперь у нас. В первую неделю Великого поста счастливая чета едет к вам. Будучи на свадьбе, хотел и я было с ними пуститься, и они меня уговаривают, однако же принужден я отказаться от того, что доставило бы мне самое живейшее удовольствие. Реляция моя окончена. Теперь идет целая череда балов, на которых я весьма удивлен себя видеть.
Константин. С.-Петербург, 11 февраля 1821 года
В городе все еще говорят о свадьбе Голицына; завистников много, но перестали хулить, как дело конченное. Молодые все с визитами разъезжают. Бал был славный! Что за дом! Что за вещи! Отыграв в вист, долго ходил я по галереям, по библиотеке и любовался. Картины есть прелестные. Старик [то есть граф Александр. Сергеевич Строганов, дед новобрачной] до всего был охотник. На балу было много, великие князья, вся знать, и я оставил его, когда еще не начинали разъезжаться. Комнаты князя Василия прелестны, соединены маленькою лестницею с жениными. Будут себе жить да поживать!
В тот же день в театре была императрица Мария Федоровна с принцем Мекленбургским и великими князьями в большой ложе. Театр был освещен, народу пропасть, играли и танцевали лучше обыкновенного.
Константин. С.-Петербург, 18 февраля 1821 года
Читал ли ты у Свиньина статью о Беннеровой коллекции? Это с досады за то, что тот не принял его протекции, которую он приходил к нему на дом предлагать. Это писатель, знаток, сам артист, редактор газеты и проч. Его еще не отучил Броневский врать глупости и дерзости. Беннер – швейцарец, не знает, что Свиньина мнение почти то же, что ничего, и сначала было этим огорчился, но я его успокоил.
Все у меня для отделений кончено, с 1 марта начнется в них прием. Я послал к князю записку, по коей нужно будет ему публиковать в газетах. Уже теперь все довольны этим проектом; что же бедные люди скажут в слякоть?
Есть у меня еще проект, точно государственный, но требует еще много соображений, расчетов и трудов, начну, однако же, понемногу им заниматься. Если этот удастся, то скажут спасибо, и сам собою буду доволен.
Теперь целое утро меня так тормошат, что нельзя ни за что приняться. Ты должен это и по письмам моим видеть. Делать нечего, надобно терпеть или запираться, как мой предместник. О возвращении из Лейбаха точного ничего еще не известно, а только граф Нессельроде писал сюда под секретом, что он выедет не позже 15 февраля, следовательно, он уже теперь в дороге. Мне кажется, что и государь недолго теперь там останется. Каподистрия все нездоров, поддерживает себя только диетою и ваннами. Я полагаю, что он не тотчас сюда возвратится, а поедет наперед к водам. Плохо здоровье этого доброго человека.
Константин. С.-Петербург, 19 февраля 1821 года
Тургенев дал мне Храповицкого «Записки» и дозволил списать. Сегодня у себя в кабинете заставил списывать. Что, у тебя слюнки текут? Со временем, может быть, к тебе еще пришлю, или лучше приезжай сам читать. Чрезвычайно любопытны!
Константин. С.-Петербург, 22 февраля 1821 года
Я сегодня очень устал: целое утро должен был сочинять донесение князю листах на двенадцати о мемельских делах, роясь в немецких бумагах, так что, право, голова вкруг пошла, а заставить написать некого; да и не может никто, не быв свидетелем немецких наших конференций. Впрочем, Масленица кончилась, а в пост более еще обыкновенного надобно работать; я таки намерен серьезно за многое приняться, кончить, написать ответы на кучу писем и к Святой неделе совсем совершить конвенцию с Пруссией, а там уже и с Австрией.
Александр. Москва, 24 февраля 1821 года
Храповицкого «Записки» я читал, но не помню, вторую ли или первую часть; это знает Тургенев, а я бы охотно прочел то, что не читал. Вот лучшие, бесценнейшие материалы для истории, ибо все тут без прикрас и писано без намерения огласки.
Свадьбы: Михайло Орлов помолвлен с дочерью Н.Н.Раевского. Я ее знал в Карлсбаде, прекрасная, то есть умная, милая девушка; а здесь Кутайсов отдает с миллионом дочь свою за сына князя Федора Ник. Голицына, что был в Испании. Кстати сказать: к Алексианову приезжал его кузен из Тульчи и сказывал мне, что Потоцкая-старшая, Софья, помолвлена за Киселева, в коего влюблена по уши; матери сказала она: «Или Киселев, или монастырь». И за этою миллион, а женитьба брата его с танцовщицею была басня.
Константин. С.-Петербург, 25 февраля 1821 года
Вчера провел я вечер у доброго Арсения, играли в вист с Ермоловым, много болтали, а все-таки рано домой приехал; видно, что порядочные люди.
Новостей только слышал о свадьбах. Киселева невеста имеет приданого 3 миллиона польских злотых, что значит на наши деньги 1 800 000 рублей; порядочно! Говорят также, что Зубов женится на дочери князя Щербатова, сестре покойной Юсуповой.
Проект о новых дилижансах по дороге до прусской границы пошел в Комитет министров. Я надеюсь, что сим летом еще будут в них разъезжать. То-то будет славно!
Константин. С.-Петербург, 1 марта 1821 года
Свиньин точно заврался, и видно, что сердит за то, что Беннер, к которому он приходил хвастать своим авторством и журналом, не поподличал ему. Мне Тургенев обещал и сказывал вчера, что уже и говорил с Гречем о помещении возражения в «Сыне Отечества». Не довольно Свиньину, что его отделал Броневский. Признаюсь, я бы желал, чтобы его порядком отделали и тут. Ну что такая за злоба на бедного Беннера, которому, напротив, мы все должны быть благодарны за его прекрасную коллекцию? Если у Свиньина такой большой талант, то зачем он не догадался прежде издать подобной коллекции? Но что о нем говорить! Он хвастун и больше ничего.
Опять поговаривают о скором возвращении государя; даже и Мартынов, который у меня обедал, уверял, что непременно возвратится на четвертой неделе. Увидим, не привезет ли чего положительного первый курьер. Впрочем, точно, кажется, продолжаться долго отсутствие не может: раз хорошенько поколотят карбонаров, так все попрячутся. Если бы не Пепе, так, я думаю, они бы и шуметь не стали.
Когда перепишут «Записки» Храповицкого, то пришлю обе части прочитать. Они подлинно очень интересны.
Константин. С.-Петербург, 3 марта 1821 года
Тетушка, точно, во многом судит по-старинному, то есть здраво. Старуха Голицына здесь тех же правил. Апраксина [Екатерина Владимировна Апраксина и Софья Владимировна Строганова – дочери княгини Натальи Петровны Голицыной (Усатой княгини)] когда приехала, мать ее в тот день обедала у Строгановой; что же, ведь она не прямо к Строгановой поехала, зная, что мать там, а сперва заехала к ней в дом, взошла наверх, а там уже отправилась к сестре. Первый визит – матери! Воля их, а я это люблю и нахожу, что нет счастливее матери, чем старуха Голицына. Надобно видеть, как за нею дети ухаживают, а у детей-то уже есть внучата.
Ну, сударь, между нами, получено разрешение на уменьшение таксы. На письма остается то же; за документы, в виде писем пересылаемые, брать весовые с лотов, а если в виде посылки в холсте и проч., то с фунтов вдвое против веса за простое письмо. За посылки все вообще, за серебряную и золотую монету, брать с фунта то, что с письма за лот берется. За эстафеты брать половину того, что теперь берется. То-то публика будет довольна, а между тем и казна ничего не потеряет. Куда я рад всему хорошему. Отделения идут прекрасно, публика в восхищении, а как настанет слякоть, то и более еще будут благодарить. Я надеюсь, что не ударю лицом в грязь; остерегаюсь, чтобы никак не могли упрекнуть, что я не заботился совершенно об интересах наших. Я теперь подбиваю Гольдбека, чтоб в Пруссию почта шла скорее, чем он себе вечную приобретет славу.
Он сочинил какой-то проект, по которому в Намбург будет поспевать двумя или тремя днями ранее теперешнего. И это добре!
Кстати, о добре: жив ли Саччи, что о нем давно не слыхать? Здесь пронесся слух, что Василию Львовичу сделался удар, я не верил и рад, что неправда, а Тургенев очень горевал. Но ты поэту не сказывай, а не то от страху может сделаться беда. Сперанский выехал сюда. Мне пишет о сем сибирский почт-директор от 12 февраля. Здесь уже говорят, что граф Кочубей едет к водам (он точно был очень нездоров) и что Сперанский будет на его месте.
Константин. С.-Петербург, 5 марта 1821 года
Вчера вечером собрались мы у Лонгинова и ездили все вместе и с дамами (кроме моей) смотреть в Генеральном штабе освещение газом. Большая люстра, особливо в ротонде, где библиотека, бесподобна, освещает чрезвычайно хорошо и очень красиво. Уверяют, что есть дух. Я точно дух слышал, но это быть может и от красок, ибо только что покои отделаны, и генерал Селявин мне сказывал, что оный ежедневно уменьшается. Если нет неизвестных мне неудобств, то это освещение и выгодно, и должно во всех отношениях иметь преимущество над всеми другими.
Александр. Москва, 7 марта 1821 года
Пусть Греч отбреет Свиньина какому-то критику, называющему себя Галерным Жителем; он пишет как каторжный; ему досталось в последнем «Сыне Отечества» за глупые нападки на Жуковского, который перевел Гётеву балладу «Рыбак».
Писал тебе и повторяю, что новая княгиня Голицына очень мне по душе, но Воронцова жену я еще более полюбил с первого раза. Я к ним заезжал вчера, и Нусша меня отвела в отдаленную комнату, чтобы попросить 200 рублей взаймы; мне очень было больно отказать, но, право, нет у самого лишних. Как быть, князю дал; он что-то любит это число 200. Если будет кстати, то шепну словечко Васе: пусть он им что-нибудь подарит. Хорошо просить сыну у отца, брату у брата, но отцу просить у сына тяжело. Мне их, право, жаль! Семья большая, дом огромный, много надобно денег. Молодые не выезжали никуда, Вася явился только к коменданту и военному генерал-губернатору, да оба были у тетушки, тотчас приехавши, вот и все.
Благодарю наперед за «Записки» Храповицкого. Волкову подлинно нельзя ехать в Петербург, а место свое решился оставить, и причины основательны; он уже объяснился с князем Дмитрием Владимировичем, который отскочил от него на два шага, но потом должен был с ним согласиться. Здоровье потеряно, 40 тысяч долгу нажито, все свое жалованье отдает подчиненным, дабы сохранить хороших людей, кои, за малыми окладами, не могли бы оставаться тут. Это уже вещь определенная, и они за Волкова жалованьем точно ходят как за своим. Вахтпарады его убивают: не бывать нельзя, испросить увольнение от них было бы одурачить себя.
Дело, кажется, решенное, что двор будет сюда, и надолго, хлопоты умножатся; не говоря о другом, одно это – 10 или 15 раз всходить 59 ступеней по лестнице комендантской – убийственно. Он дорожит хорошим мнением, которое государь имеет о нем, и не хочет его потерять; а это случиться может. Есть много других значащих обстоятельств, кои здесь объяснить нельзя. Он дал князю, впрочем, слово, что через два года, а может быть и скорее, посвятит себя опять на службу. Ужели долговременная, усердная и трудная его служба не заслуживает того, чтобы его отпустили на это время, с мундиром и с сохранением всех окладов, тогда как он военно-сиротскому отделению сделал 60 тысяч капитала? А я побожусь, что деньги эти умеет он своей ловкостью и общим к себе уважением набрать от разных лиц: они давали их точно не казне, не коменданту, а именно Волкову, любя его. Я тебе на досуге теперь все это объяснил, а ты прочти это доброму нашему общему другу Закревскому. Волкову о себе говорить неловко, да и писать много не позволяет ему больной палец.
Сим кончу ответ мой, поеду в собрание старшин; что-то доки там будут говорить? Новые старшины: Кутайсов, Ртищев, Масальский, Мертваго и Васильчиков А.В.; двое последних хороши, зато уж те! Знаю, что есть какие-то новые выдумки; стану огрызаться.
Я не ошибся: Ртищев предлагал уничтожение билетов на хоры. Я спросил, для чего хоры были построены? «Обыкновенно, для музыкантов». – «Я замечу вашему высокопревосходительству, что музыкантов бывает 40 и 50 человек, а на хорах помещаются более 1000 человек. Цель хор есть доставлять удовольствие бывать в собраниях тем, которые не вправе бывать внизу». – «Да никто не будет записываться, все будут ездить наверх». – «Да, мещанке, купцу, служанке и записываться-то нельзя; а можно положить законом не давать на хоры тем, которые имеют право записываться в члены и бывать внизу: это дело другое». Ртищев прибавил: «Лучше ничего: того и гляди, что хоры обрушатся». Умора! Все единогласно отринули предложение. Тогда и генерал-сенатор сказал: «Ну, так и я с вами согласен».
Граф Кутайсов делал другое предложение, внушенное ему княгиней Белосельскою [Анной Григорьевной, урожд. Козицкой], чтобы было позволено во время концертов ставить столы в зале и играть в карты. Попав в ораторы, по несчастью, в этот день, я опять ему доказал, что это вздор: «Кто не любит музыку, оставайся дома и играй в карты; да к тому же мы будем бояться, чтобы эта проклятая музыка не заставила делать ренонсов и не помешала княгине Белосельской помнить козырей». Все рассмеялись, дальше прения были не нужны.
Кутайсов говорит, что это прибавит доход. Во-первых, я ручаюсь, что больше пяти столов не наберется: кто захочет обратить на себя негодование и насмешки публики? Обогатят ли 5 целковых Собрание? «Можно поставить столы под аркады, то и шуму не будет от игроков». – «Галереи сделаны для прохода; я и тонок, да не пройду, ежели поставят столы». – «Да меня Сонцов уверял, что это прежде бывало». – «Никогда, а было вот что: после кончины покойного императора Павла был траур, была запрещена и музыка, и танцы; тогда (это правда) играли в карты в большой зале, иные гуляли, другие играли, но музыки не было». Все согласились, что это вздор, и сам Кутайсов должен был признаться, что вздор. Каковы новые защитники Дворянского собрания!
На Кузнецком мосту поставлена панорама Парижа, я думаю та же, что была в Петербурге; когда ни иду мимо, всегда пропасть карет, саней и людей. Я еще не видал, а Масальский говорит: «Это подлинно Робер».
Князь Дмитрий Владимирович прислал к завтрему звать обедать, не для Сперанского ли это?
Скажи Тургеневу, что я вчера писал Серафиму [тогдашнему митрополиту Московскому]; он принял лично письмо мое и сказал Евсею, чтобы меня уверил, что все сделает, что желаю, а я прошу вакантное дьяконское место у школы в Драгомилове для студента, который женился на одной из несчастных поповых сирот. Спасибо Тургеневу, ибо я пишу Серафиму: «По участию, приемлему в сих несчастных другом моим Александром Ивановичем Тургеневым, а более еще по сродному вашему высокопреосвященству человеколюбию, вы не откажете…» – и проч. Дипломатический выверт! А как ни говори, они все Тургеневу в глаза смотрят.
Константин. С.-Петербург, 8 марта 1821 года
Не завидую ни вашему бегу на Москве-реке, ни медвежьей травле, а завидую Немецкой слободе, куда бы полетел и дал бы подписку не выезжать из нее во все московское пребывание: хотя и есть добрые друзья за Красными воротами, но они сами бы ездили ко мне, Волков и Чертков, и Егор Васильевич. Вася тебе правду сказал, у меня очень в уме бродило слетать к тебе; но как вырваться отсюда? Как проситься, когда сам вижу, что отпустить нельзя? Подумал, повздохнул, да и принялся опять за работу.
Ну, стало, началась суматоха у Голицына! Да наш Чижичек [то есть князь Сергей Иванович Голицын] запоет, как лебедь на водах Меандра, последнюю песню свою и попирует. Да после-то как быть? Плохи его делишки. Адель точно не красавица, но лучше красавицы. Лицо доброе. Кланяйся всему семейству от меня.
У вас, верно, будут говорить о дуэли между генералом Толем и Орловым-Денисовым, потому что и здесь говорили. Но этому не верь. Они поспорили и помирились. По гамбургским газетам, в Неаполе есть скандал: какого-то своего министра (кажется, военного) закололи, да и Штакельберга потревожили дорогою, между Неаполем и Римом. Вольно же ему! Тут и в мирное время небезопасно ездить; для чего не поехал морем?
В отделениях в четыре дня набрали 1000 писем, следовательно, почти на тысячу человек меньше перебывало в почтамте. Все довольны, а если и будут сердиться, то разве извозчики да сапожники, кои лишаются отчасти дохода своего. Вот в слякоть еще будут благодарнее те, кому приходилось идти десять верст.
Обедал у Голицына; были Юсупов, Апраксин, князь Сергей Сергеевич Голицын, приехавший из Петербурга, Цицианов, всех человек 12. Толковали о театре здешнем, то есть о Петровском [позднее Малом, коим оканчивается улица Петровка], который через год должен быть готов. Есть проекты славные, и эта часть города с площади будет прекраснейшая между всеми. Говорили много о театрах, о музыке вообще. Голицын рассказывал много анекдотов о вашем Тюфякине, о шведской его труппе и проч. Князь Дмитрий Владимирович едет в среду или четверг к вам.
У Вяземской есть письмо ко мне от мужа; велела сказать, чтобы я сам заехал взять; я заехал по дороге, вижу всю ее растрепанную. «Откуда вы это?» А она: «Ха-ха-ха! Я с Москвы-реки, с бега, 14 раз бегалась с Потешным и обежала его». – «Не сами ли вы правили?» – «Что за мысль! Я была с графом Потемкиным, а его жена была с Голицыным (Александром Борисовичем)». Экая чудачка!
Наташе привезли телят из подмосковной. Я советовал послать одного Чижу, у которого завтра обед. Докладывают ему: «Прислал Александр Яковлевич теленка вашему сиятельству». Он, думая, что это, верно, какая-нибудь фарса, мною выкинутая, говорит: «Подайте сюда этого теленка!» – а все сидели у Адели. Мой Евсей развязал ноги теленку, дает ему волю, теленок бежит, слышут топот – ха-ха! – да подлинно теленок! Этот благовоспитанный юноша, не боясь ничего, идет прямо к Адели; она протягивает руку, а он, как галантный кавалер, ну ее лизать. Только начинаются оханья, как эдакого доброго, умного теленка зарезать и съесть. Столь мила и добра Адель, что и теленок отдал ей должную справедливость. Надобно было видеть, как все семейство пересказывало сие великое событие.
Ну, сударь, что слышал я нового? А вот что: княгиня Горчакова, дочь князя Юрия Владимировича Долгорукова, больна очень, и страшною болезнью: вдруг у нее брюхо вздувается на аршин и вдруг исчезает, как ни в чем не бывало. Это было уже три раза, а доктор говорит, что на четвертом она умрет; почему же не на третьем и пятом? Это мне напоминает анекдот про мужика, коему цыган сказал, что когда лошадь его, на которой мужик вез дрова в город, остановится в третий раз, то мужик умрет. Он отделался испугом.
Бывшая Боголюбова невеста Бахметева вчера была помолвлена за какого-то молодого Колтовского; порядочный малый, хорош собою и имеет 500 душ. Что-то скажет Боголюбов на это?
Митюша [то есть Дмитрий Васильевич Нарышкин, зять графа Ростопчина] сказывал, что граф Ростопчин ему пишет, что у Орлова, то есть у Гриши, то есть у графа, была в Париже схватка с каким-то попом, венчавшим какую-то его протеже. Орлов был посаженым отцом. Кюре, по обыкновению, для формы сказал: «Вы будете опорою супруге в добродетели и католической религии». – «Нет, господин кюре!» – «Как нет?» – «Нет, потому что я придерживаюсь греческого обряда». – «Да вы схизматик, хуже протестанта», – и начал его ругать, а тот отбраниваться. Свадьба чуть не разошлась, и Орлов должен был что-то заплатить.
Константин. С.-Петербург, 9 марта 1821 года
Уж какое у нас время! Ни пешком ходить, ни в санях ездить, ни в карете, а сверху прекрупный мокрый снег. Зато я вчера целый день ни на шаг из дому, хотя просбирался к Гурьеву и почти обещал Закревскому приехать к нему на вечер. Целый вечер приводил в порядок русские книги и занимался перечитыванием «Записок» Храповицкого. Графиня Нессельроде готовилась ехать навстречу мужу; но я ей все не советую, тем более что мы не знаем наверное, когда он выехал или выедет, следовательно, она может проехать до Брест-Литовска или за дурною погодою где-нибудь сесть в Порхове или Луге. Куда как весело, да и зачем! Она, точно, препочтенная женщина, мать примерная, жена тоже, но все-таки напрасно едет.
Скажи мне, собираешь ты журналы, которые я к тебе присылаю? Мне хочется иметь все лучшие наши журналы, переплесть их, то есть иметь все выпуски «Сына Отечества». Со временем все это очень будет любопытно. Если у тебя есть какие, то уведомь: не нужно будет еще прикупать. Вообще мне хочется устроить русскую библиотеку из одних русских сочинений, ибо переводы лучше иметь в оригиналах. План сделаю, а там понемногу буду собирать.
Я целое утро баклуши бил, возился, играл с детьми; а тут вдруг записка от Фавста: просит нивесть как обедать у него поранее и ехать показать им панораму Парижа. Теперь оттуда только что приехал; надобно было им все толковать, был там часа с полтора. Сделано прекрасно, за то и денежки набирают: в неделю более 2000 рублей. Вся Москва валит туда. Кто не захочет за 3 рубля побывать в Париже? Вчера взял я у Саччи две золотые штучки в клубе и дал ему две сухие: так взбесился, что, бросив кий, разбил стекло. У нас с ним за Неаполь большие ссоры. Он все со своими фразами: «Время не стоит на месте, философия всюду входит, желания народов выходят наружу», – и другие вздоры. «Увидим, – сказал я ему, – все ли дело в нескольких мерзавцах или это желание народа; подождите, пока придут австрийцы, а там посмотрим, подымется ли народ». – «Да что же делать против силы?» – «Что делать, говорите? То, что испанцы сделали против Наполеона; посмотрим, поступит ли Неаполь, как Сарагоса, и я вам говорю, что нет, что Пепе и компания будут повешены тем же самым народом, который, по вашим словам, идет в ногу с веком». Мой Саччи рассердился, но все-таки не так, как за две сухие.
Уменьшение таксы дело славное. Рушковский мне об этом говорил, а тут и ты пишешь. Для него год будет славный: мне сказывали почтамтские, что разбор газетам удивительный, тысяч 60 получит нынешний год; жаль, что все это умрет в его кармане. Какая разница, ежели его это развлекает!
Василия Львовича [Пушкина] удар есть выдумка Алексея Михайловича Пушкина. Василию Львовичу сделалось жарко, попросил испить, голова заболела, а тот так его уверил, что это было род удара, что сам Василий Львович всем говорил здесь: «Посудите, что я и не заметил у себя удара; вот Алексей Михайлович был тому свидетелем!» Это, видно, дошло и до вас.
На меня навязал Апраксин билет на концерт мадам Данжвиль; надобно будет ехать.
Александр. Москва, 11 марта 1821 года
Право, если дамы будут ездить к Тургеневу, а мужчины посылать ему разные блюда, то он никогда не выздоровеет, не такой дурак! Сегодня обедаю я у Митюши, который угощает своего товарища мобежского Гурьева. Беда, надобно ехать в санях: лошадям пускали кровь, то есть четверым, и так имею только пару, а парою в карете не доедешь в час; авось-либо сделается потише. Третьего дня как я удивился: в эту мерзкую погоду встречаю на простом извозчике кого же? Княгиню Вяземскую с братом Феденькою, и тот, проказник, встречая экипажи, все прятался в шинель; так узнавали ее одну и, верно, скажут, что она куда-то ездила инкогнито с кем-то; впрочем, и заслуживает нарекания. От меня к Фавсту ехать – и то бы риск, а с Леонтьевского переулка это непростительно. Здесь всякие толки делают насчет ее и мужа. Я не верю ничему, но эта разлука их и разделение детей довольно странны.
Константин. С.-Петербург, 12 марта 1821 года
Уж коли дать пир, так наш князь Сергей не ударит лицом в грязь, да после-то каков будет, когда настанет четверть часа Рабле? Я тебе под секретом скажу историю браслета. Адели всегда этого хотелось. По долгой переписке между Васею и отцом, чем подарить молодую в Москве, решились на браслет, который здесь и заказали. Княгиня было мне писала о заплате за него 2000 рублей, обещая возвратить скоро, но у меня денег не случилось, и Вася взялся все устроить и заплатить ювелиру.
Орлову [графу Григорию Владимировичу] в его путешествиях все несчастье: инде осел поколотил его, а теперь в Париже опять схватка.
Александр. Москва, 14 марта 1821 года
Я видел Степана Степановича Апраксина, который мне сказал странную весть, непохожую на быль, что все греки восстали, объявили себя независимыми, что Али-паша принял веру христианскую и идет со 180 тысячами войска к Царьграду, что греки избрали себе в главу Ипсиланти и издали прокламацию, в коей ссылаются на подпору одной сильной северной державы. Апраксин думает, что это все подвиги Каподистрии; все это так невероятно, что я тебе сообщаю только для смеха.
Панорама Парижа в большой моде, весь народ валит туда; а тем, которые дают концерты, плохо: мало охотников, да и таланты плохи. Каталани и Боргонди публику избаловали. Нет! О дуэли между Орловым и Толем здесь не говорили, а как заговорят, то скажу, что вздор. Здесь утверждают, что государь будет к концу месяца в Петербурге и что есть уже маршрут; не верю: ты бы всех прежде знал это. Жаль мне Панкратьева, вот уж не вовремя гость хуже татарина. Ежели Арсеньева догадлива, то сама съедет от сестры: с корью шутить не должно. Оставь и ты на время Панкратьева, а Гурьев мне сказывал, что ты всегда с ним бываешь у отца его. «Мы все озабочены, – говорит он, – составлением партии вашему брату, который играет по маленькой, а папа в таком восторге, когда он к нам приходит». Авось-либо графиня Чернышева отделается от своей желчной лихорадки; желаю это душевно.
Константин. С.-Петербург, 15 марта 1821 года
Рад я, что Василия Львовича удар – шутка, но тот Пушкин его уходит своими шутками. Он труслив и мнителен, так долго ли уморить? Прочти в «Сыне Отечества» послание к нему его племянника и другое Давыдову.
Третьего дня хотя у меня самого обедали гости, но не мог отказать Бистрому, у которого обедали Ермолов, Закревский и проч. короткие знакомые. Обед был лагерный, с музыкой, песенниками, пили здоровье, после обеда качали толстого Ветлицкого, старого нашего молдавского знакомого, играли в вист, в курочку, и я насилу в 9 часов убрался домой, где тотчас переодевшись, поехал на вечер к княгине Куракиной [Наталье Ивановне, великой любительнице художеств], где был концерт и множество народа. Тут поздравил я Левашова со скорым вступлением в наш полк. Старик Мятлев мне пенял, что я не бываю у него; поболтал я с Татищевой, с графом Марковым и другими и в двенадцать часов приехал домой, устав чрезвычайно.
Василий Степанович Попов, говорят, совсем ослеп, но скрывает сие и подписывает бумаги. Странно, что все слепые имеют ту же слабость. Граф Головин очень заболел, вчера ему было лучше, но очень слаб и желт.
Александр. Москва, 15 марта 1821 года
Здесь только и речи в городе, что о восстании греков. Всякий рассказывает по-своему, но Бубуки точно получил печатную греческую прокламацию, или воззвание, подписанное начально Ипсиланти и множеством других. Чтобы узнать правду, я просил Волкова послать за самим Бубуки; он болен, не мог быть сам, а прислал поверенного, который это подтвердил и прибавил, что заговор об освобождении греков от турецкого ига давно сделан был; что сербы, далматы, морейцы, все жители Архипелага (вооружившие 400 судов), сулиоты, шимариоты и проч. в оном участвуют, что сблизились с Али-пашой, принявшим веру христианскую, что он идет в Царьград и находился в Салониках, по последним известиям; что все греки на флоте турецком взбунтовались и заняли Топхане; что бывший валахский господарь был отравлен за то, что не хотел участвовать в заговоре; что Караджиа, Калимахи заодно и дают деньги, что рвение столь велико, что из Одессы одной ушли 4000 греков, желающих соединиться со своими соотечественниками. Вот главнейшие статьи. Конечно, тут много прикрас и выдуманного, но что-нибудь да должно быть. Здешние греки целуются, как в Светлое Христово воскресенье; кофейные дома набиты людьми пьющими и курящими. Полиция обратила свое внимание на это, но не может еще отыскать источника. Метакса и Чумага готовятся, я думаю, один – в Эпаминонды, а другой – в Солоны. Ежели достану документы, кои, говорят, у графа Санти, то пришлю тебе.
Уложив спать жену, поехал я к Пушкиным. Софью не мог я видеть, она уже спала, но здорова, и Алеша также, завтра его крестят; родился плотен и 12 вершков, у него маленькая рассеянна на губе, но это, говорят, пройдет. Софья, брюхатая, была поражена каким-то ямщиком, едучи из Калуги, у коего губа была рассечена. Рихтер говорит, что это можно и зашить очень легко; впрочем, это ребенка не безобразит. Отец в восхищении и так был обрадован при рождении сыночка, что его выпроводили без чувства из комнаты родильницы. Москва помолвила уже дочь князя
Дмитрия Владимировича за Николая Долгорукова, прибавив, что бабушка дает 300 тысяч приданого. Тебе бы это известно было. Вот все, что я слышал у соседок, которые все тебе кланяются, а Марицу целуют. Как бы она не попалась в статс-дамы к будущей греческой императрице.
Нельзя и нам похвастаться временем: везде грязь, а против греческого монастыря такая была, что принуждены нашлись пробить стену Китайскую, и вода хлынула на Моховую. Авось-либо уговоришь графиню Нессельроде не ехать навстречу к мужу, ну да как разъедутся как-нибудь! А разве это не возможно?
Константин. С.-Петербург, 16 марта 1821 года
Вчера вечером приехал курьер из Лейбаха, я получил письмо от графа Нессельроде от 22 февраля. Вот что он мне пишет (но сие останется между нами): «Наши дела здесь окончены, но мы еще ждем результата первых военных операций. Так что мне трудно было бы указать вам с точностью день нашего отъезда; но надеюсь, что теперь уже недолго, и в течение следующей недели все прояснится. Посол Поццо покинул нас в пятницу, дабы опередить неаполитанского короля, отбывшего отсюда в субботу. Австрийцы прибыли 28 февраля в Ристи, и 3 марта должны были перейти границы Неаполитанского королевства. Следовательно, мы с минуты на минуту должны получить известие об их встрече с неаполитанскими войсками».
Ты видишь, что день отъезда еще не назначен, а послушай наших вестовщиков, так государь уже в России. Курьер ехал долго, быв остановлен за реками.
Генерал-адъютант Чернышев, ехавший, кажется, из Мюнхена, в горах был опрокинут и переломил себе плечо, то есть ключицу. К нему, говорят, послал государь Вилье.
Александр. Москва, 17 марта 1821 года
История теленка благовоспитанного кончилась тем, что его помиловали на этот раз, а что будет вперед, не знаю. Как бы ему, бедному, не досталось завтра! Я сам, как покойный Шарапов, не могу есть зверей домашних и дома убитых, ежели мне это скажут.
Очень буду я рад Беннерову приезду сюда, а ежели портрет Наташи удастся, в чем не имею сомнения, то и мне копию сделает; но прежде надобно мне оригинал откормить, как теленка, а теперь она не авантажна.
Вы ничего не знаете, а Москва решила, что кухня государева уже приехала и что государь сам будет 26 марта.
Я было собирался к М.М.Сперанскому; но, боясь, чтобы он благодарность не счел подлостью, не поехал и радуюсь тому. Его замучили так посещения, что он сам сказал, что от них уезжает в Петербург, куда отправился вчера. Губернатор, вице-губернатор, Шульгин явились к нему в большом параде; последний потащил его в тюремный замок и в яму; жаль, что не дал ему зрелища пожара. В Рязани явился к М.М. Балашов; этого не довольно, давал ему обед, и Сперанский поехал на приглашение как ни в чем не бывало. Карнеев говорит, что он оплешивел весь и стал слаб здоровьем, что желание его – сохранить теперешнее место, но что ежели воля государя, чтобы он остался в Петербурге, то другого места не примет, кроме прежнего, государственного секретаря.
Константин. С.-Петербург, 18 марта 1821 года
Что у вас слышно о Молдавии? Я читал несколько прокламаций князя Ипсиланти (безрукого), который созывает всех греков восстать за отечество и для свержения варварского ига турецкого. Так как все увеличивают, так и в сем деле меня уже уверили, что у него 30 тысяч войска собрано. Чем-то кончится, а крови много прольется и турецкой, и греческой. Не мыслит ли Метакса туда пуститься? Если Бетера где-нибудь там, то не останется без действия. Я боюсь за своего старика [то есть за тестя Варлама, жившего тогда в Кишиневе], чтобы он не наделал каких-нибудь глупостей. Одесской почты еще нет, следовательно, нового ничего не знаем из тех краев. Отсюда сказать тоже нечего.
Вчера я удивился встретить на Невском проспекте, где всякое утро бывает толпа народа, Полторацкого [Константина Марковича]. Я не знал совсем, что он тут. Ваня Пушкин едет через два дня в Витебск, чтобы быть там при проезде государя. У меня в кабинете целое утро солнце, и чрезвычайно жарко, хотя перестали топить. Там, где Серапин пишет, делаю шкафы для русских книг.
Увы, бедный Брюне, товарищ Потье, лишил себя жизни! Долго он забавлял парижскую публику, сперва своим талантом, а наконец – по привычке смеяться его роже. Мне он никогда очень смешным не казался. Он застрелился в Версальском саду. Опять заговорили в городе, что Тургенев отставлен, и опять это вздор. Я его вчера утром видел; брат его Николай возвратился.
Ну вот, стало, и до вас слухи о греках дошли. Жаль мне, что Апраксин приписывает это Каподистрии; сверх того, что это глупость, ни на что не похожая, но от него разнесется по Москве, а тому очень будет неприятно. Да! Тюря [славный игрок на бильярде] у вас? Мастер играть. Ты его обыграл, поздравляю, а я обыгрываю Балына, Молдавана, который воображает себе, что большой мастер, а все проигрывает мне и бесится на мои карамболи.
Александр. Москва, 18 марта 1821 года
Сию минуту получаю письмо от Ростопчина; говорит, что Лобанов, женатый на Безбородко, покупает все, что видит, и имеет одних книг уже 18 тысяч волюмов. Корсакова делает то же, и он прибавляет: «…и ходит от одной двери к другой, выпрашивая деньги». Это можно было предвидеть. Граф пишет еще: «Шредер исполняет должность посольскую с большим достоинством, осмотрительностью и милостью, все от него в восхищении»; это меня очень радует. У вас говорят все о подарках Левашова, а здесь – об его мазурке, которую все в городе играют или пляшут. Город все еще наполнен греческими подвигами, всякий толкует свое: иной взял уже Царьград, куда приехал уже Курута и куда ожидается Константин Павлович.
Константин. С.-Петербург, 19 марта 1821 года
Читал ли ты «Белую суму»? Весьма искусное сочинение (по крайней мере, я так полагаю), коего цель – оправдать английскую королеву. И точно, читая эту книгу и забыв последний процесс, она точно представляется невинною жертвою интриг и злости. Я дочитываю первую часть и пришлю ее тебе, а там и вторую.
Александр. Москва, 21 марта 1821 года
Я видел Софью; она, мне кажется, похорошела после родов. Малютку я не видал, – он спал, но доктора все утверждают, что отверстия на верхней губке все срастутся со временем; они очень уже убавились; впрочем, Гильдебрандт говорит, что это можно будет легко и сшить, это безделица и не безобразит ребенка. Старуха в больших ажитациях: Володя пишет, что главная квартира получила приказание двинуться, Ваня должен идти к Гродно. Даже и Толстого корпус получил приказание быть в готовности. Нейдгарт, начальник штаба, едет завтра через Могилев в Лейбах, куда вытребован. Все это делает большую тревогу в городе; всякий толкует по-своему, иной объявляет войну туркам за греков, а другой неаполитанцам за австрийцев; время все покажет!.. Кажется, – что по австрийскому манифесту натурально, – что армия наша на всякий случай должна быть в готовности действовать, а потому и подвинуться к границам. Я тебе не посылаю все греческие прокламации, полагая, что ты, верно, их имеешь; одну, однако же, я тебе доставил.
Вчера вдруг является ко мне баба, знакомое очень лицо. «Кто бишь это?» – спрашиваю. «Как же, батюшка, я кормилица вашей крестницы, вашей племянницы Софьи Константиновны; я Авдотья, я жила в Почтанниках». – «Очень хорошо, очень рад!» Она у нас отобедала, посидела в детской, и я за подаренные ею мне яйца, а детям яблоки подарил ей 10 рублей, да Наташа 5 рублей. Добрая бабенка, зацеловала Сонин портрет, не только зацеловала, но даже и замуслила, повторяя: «Ну вот, словно живая!»
Давеча прислал мне Ждановский при письме портрет А.Ф.Малиновского, поднесенный ему архивскими, то есть ему, Малиновскому; любезность нового рода: тебя тебе подносят. Я отвечал также письмом и говорю, что уважал всегда душевно моих начальников и имел счастье быть всеми ими любимым, принимаю с большой благодарностью подарок и проч. Ждановский прибавляет, что тебе будет отправлен экземпляр самим Алексеем Федоровичем.
Василий Львович ко мне заезжал поутру; он в восхищении, что письмо к нему от племянника напечатано в «Сыне Отечества». Я ему говорю: «По письму этому видно, как близки дядя с племянником; это хорошо, но как бы не вообразили, будто это вы воспитали Александра и разделяете его мнения; вы же знаете, что он слывет ультралибералом». Вот мой Василий Львович уже и трусит. «Подлинно, это может меня скомпрометировать; не представляю, кто мог дать письмо это в печать; это не я! Ай-яй, как досадно, что это напечатали, ай-яй! Зачем же поставили мое имя, зачем меня назвали, а?» Большой трусишка. Сказывал, что Вяземский получил отпуск, княгиня ожидает его завтра или послезавтра.
У нас был здесь второй том В.С.Попова, старуха графиня Протасова: никак не соглашается, что слепа. На балу у графини Орловой ей говорят, что к ней идет императрица; она рассердилась и говорит: «Разве я не вижу это сама?» Мнимая государыня мимоходом начала говорить с графиней Толстой; между тем подходит Львова и говорит: «Я думала, графиня, что вы уехали?» – «Нет, ваше величество, – отвечает Протасова, – я здесь ужинала». Это общая слабость у всех, теряющих зрение: не хочется с сокровищем таким расставаться. Граф Головин давно уже плох; но мне жаль Чернышеву, жаль и большую ее семью. Авось-либо и отделается от бед.
Александр. Москва, 22 марта 1821 года
Я получил от графа Ростопчина письмо от 5 февраля. Собирается в Женеву, а там во Флоренцию; пишет, что Марья Ивановна Корсакова вся издержалась; у него просила взаймы, но он не дал. Ежели бы не выкупил ее граф Орлов, пришлось бы ей продать за половину цены все, что накупила сгоряча сначала. Управитель его завода Андерсон пишет мне, что по приказанию графа приведут сюда в мае для меня шесть кобыл и жеребца; прислал реестр, лошади все славные, заведем завод в Белоруссии! Авось-либо и пойдет хорошо.
Вяземская угорела, приготовляя мужу комнату, в коей давно никто не жил и не топилась; однако же ей лучше.
Константин. С.-Петербург, 22 марта 1821 года
И здесь есть греческие прокламации, и здесь много разных известий. Если им верить, то вся уже Греция в совершенном восстании, Али-паша окрестился, князь Караджиа приехал из Венеции со своими миллионами, идриоты и специоты вооружили 200 судов и проч. и проч. Не надобно торопиться верить, это всегда было мое правило, а что точно там есть большое движение, – в этом нет никакого сомнения. Благодарю тебя за присланный перевод. Прошу сообщать, что по греческим делам услышишь от Чумаги, Метаксы, сбавив, однако, несколько процентов всякий раз. Я уверен, что Бетера где-нибудь там. То-то, я думаю, в Английском клубе рассказов! Ты у меня только, мой милый, не пускайся там на рассуждения; ибо все это разносится по городу, украшается, перевирается и перевозится приезжими сюда, так приятно ли быть цитировану?
Из последнего письма ко мне графа Нессельроде ты видел, что они дожидались, чтобы ехать сюда, только известия о первой схватке между австрийскими и неаполитанскими войсками. Австрийский авангард под командою Вальдомена и был действительно атакован 7 марта, и хотя с превосходными силами и очень горячо дрался Пепе, но был опрокинут, ретировался в Сивита Дукале и, разграбив город, выступил по дороге к Неаполю. Австрийцы взяли одну пушку, несколько пленных. Вот, стало, наши и могли бы ехать; но вышло противное. В Александрии, в Пьемонте, один полк возмутился, требуя конституции; тотчас последовал его примеру весь гарнизон, и пошло, а там и в Турине то же сделалось. Это было 10 марта. Результаты такие, что король отрекся и убрался с королевою в Ниццу, а принц Кариньяни возглавил новое правительство как принц-регент. Там, однако, две партии, одна хочет испанскую, а другая – французскую конституцию. Пока Сен-Маркан уверен в Лейбахе, что у них все спокойно и опасения даже нет, чтобы могло что-нибудь случиться, там дело начиналось, и он дорогою узнал, что его сын-полковник с полком своим один из первых перешел на сторону возмутителей. Ожидали, что австрийцы дадут генеральное сражение при Неаполе, разобьют неаполитанцев и тем кончится; но теперь, хотя и одержали при начале победу, вопрос: получив известие о Пьемонте, пойдут ли они вперед, оставив за собою войска, кои не неаполитанцам чета? Это происшествие должно переменить и план войны, и все обстоятельства, а потому и нельзя надеяться, чтобы государь возвратился сюда к празднику, как прежде мы того ожидали. Вот тебе неожиданная новость! Надобно знать, много ли войска у австрийцев в Ломбардии; чтобы там, Боже сохрани, не загорелось!
Сперанского ждут сегодня. Он будет жить в Морской, в доме Жерве.
Малиновский мне прислал свой эстамп при весьма нежном письме. Стало, его опять полюбили чиновники, что выгравировали его.
Константин. С.-Петербург, 23 марта 1821 года
Вчера видел я московского князя Голицына вечером у Татищевых. Как он любезен! Много говорили о Москве, обо всем, что там делается, сделано и что он делать предполагает. Он, кажется, очень ее полюбил. Толковали о дилижансах; хотел прислать мне разные проекты на рассмотрение, говорил о тебе, так что жаль мне было, когда он встал, чтоб ехать.
Сперанский приехал третьего дня. Поеду к нему, но не тотчас, а то подумают точно, что из подлости, а этого слова в нашем календаре нет.
Александр. Москва, 24 марта 1821 года
Получено известие, что браиловский паша, мстя за турок, убитых в Кандии, велел перерезать всех христиан, а их было у него до 11 000. То-то пойдут мщения! Метакса перевел прозою с греческого, а Глинка переложил в стихи гимн или марш греков: это род Allons, enfants, de la patrie [«Марсельезы»]. Удивительно, что всему этому нет никаких подтверждений и что неизвестно, как будет это принято нашим двором.
Полторацкий хочет в новом своем доме затеять род Пале-Рояль; ему за этаж купец один дает 37 тысяч в год и берет на 4 года, но хочет, чтобы всякая продажа была бы тут позволена, даже карточная игра. Полторацкий поехал об этом хлопотать, но не думаю, чтобы на это согласились: довольно разврата и без того.
Ну, брат, какой был шум в нашей конференции субботней. От вздора вышло; но Кологривов, который давно вострит зубы на ***, начал браниться с ним за его самовластие.
Тот говорит ему: «Ну полно лаять, ты, как какой-нибудь стряпчий, говорун, мелешь все пустяки!» А тот: «Я стряпчий? Я пустяки мелю? Да ты забыл, с кем ты говоришь; я не хуже тебя, я стряпчий, положим, так, а ты дурак в полном смысле». *** струсил и, переменив тон, прибавил: «Вот ты и сердишься, и бранишься; я тебе в шутку сказал, что ты стряпчий». На это ему отвечает Кологривов: «Ну и я шучу; я ссылаюсь на моих товарищей, ну может ли быть дурак тот, у кого 22 тысячи душ?» Каковы наши матадоры: Масальский сидел ни жив ни мертв. Кончилось шумом, дело не решили, и за дрянью: положено собирать публику для баллотирования, то есть дать ли Друэ залу на другой концерт или нет. *** все сидит дома, не был на репетиции и ввечеру во вторник не был в концерте. Эк его пугнул усач!
Нехорошо, что Закревский все болен. Смотри, как он при всем том толстеет, что доказывает, что кровь густеет от неподвижности тела; небось в походах был здоров всегда. Для него не объявлять же войну? А, право, было бы кому. Пусть ходит или ездит верхом, а ты обрати себе это в урок; не будь так ленив в городе, где бесподобные тротуары и гулянье. Я всегда тебя об этом просил.
Свиньину нечего делать, как хвалить то, что очевидно полезно; а то придется ему восстать и против мостов, фонарей, пожарных труб и проч. «Белую суму» буду от тебя ожидать. У меня теперь вообще мало чтения. Постарайся достать «Переписку Наполеона», давно тебе обещанную С.-Флораном; это бы годилось ужо в деревне.
Я вчера не поехал в Собрание, но слышу, что мое предсказание сбылось. Никто не приехал, а закон велит быть по крайней мере пятидесяти членам, чтобы баллотировать. Все это осталось нерешенным, и бедный Друэ истомился ожиданием. У *** опять схватка была с графом Толстым, тестем Закревского. Он ему говорит: «Вы, верно, нездоровы, а то бы это не говорили»; а тот татарскому князю в ответ: «Нет, я здоров, а вы, верно,......так надселись и не выспались»; все захохотали, и *** же остался в дураках.
Александр. Москва, 25 марта 1821 года
Вот тебе и прокламация Ипсиланти, любезный брат. Она переведена с греческого молодой Мавракордато. Что-то выйдет из этого, но дело святое! Постыдно, чтобы в просвещенном нашем веке терпимы были варвары в Европе и угнетали наших единоверцев и друзей. Не имей я семьи и тебя, пошел бы служить и освобождать родину свою, Царьград.
Я видел Метаксу; он вне себя и сообщил мне еще следующее: армия Ипсиланти состоит уже из 24 тысяч и овладела Галацами неожиданно. Караджиа наименован князем и предводителем сербов. Оба господаря действуют против Порты. Это род сицилийских вечерень, ибо условлено было в первый день поста истребить турок. В Кандии перерезали их 8000, и поднято знамя Гроба Господня, в тот же день должен был сожжен быть турецкий флот; у идриотов готово 200 вооруженных корсарских судов, дабы господствовать в Архипелаге. Что-то скажет наш двор на это? Ужели отдадим на жертву бедных греков? Это не неапольская история, это не интрига четырех мошенников, но порыв целого народа угнетенного. И негров защищают все державы, разве греки хуже негров? Прокламация говорит двусмысленно: «под покровительством высокой державы», но к чему относится слово «покровительство» – к Греции ли или к Кресту? Может быть, и это умысел. Ипсиланти не бродяга, не повеса; не подумавши, не пустился бы на такое предприятие. Я очень любопытен знать, чем это кончится, но молю Бога за греков. Сегодня хочу заехать к М.М.Сперанскому, едучи в Собрание; я помню его участие в нашем деле, а он едет к вам послезавтра.
Прокламация. Перевод с греческого
Греки Молдавии и Валахии!
Феникс Греции, после стольких веков страданий, величественно расправляет крылья свои и призывает под их сень своих законных и послушных детей. Греция, наше милое отечество, торжествующе вздымает знамя наших предков. Пелопоннес, Эпир, Фессалия, Сербия, Болгария, острова Архипелага, словом, вся Греция взялась за оружие, дабы освободиться от варварского ига. Созерцая победоносную армию христиан, драгоценный и животворящий Крест, под покровительством высокой державы она восклицает: «Этот знак нам принесет победу, и да здравствует свобода!» В обеих провинциях, союзных нам, формируется бесчисленный отряд наших доблестных соотечественников, устремляющихся на священную землю нашего милого отечества.
Пусть же те, кто хочет носить имя спасителей Греции и живет в различных областях, стекаются по дорогам, где должен проходить отряд, и пусть вливаются в ряды их мужественных собратьев; но пусть знают те из подлинных греков, кто способен носить оружие и останется равнодушен к этому призыву, что уделом их станет бесчестие и отечество сочтет их незаконными детьми, недостойными носить его имя.
Александр Ипсиланти, викарий греческого регентства,
временно установленного в Яссах.
Яссы, 27 февраля 1821.
Константин. С.-Петербург, 25 марта 1821 года
Наш митрополит Михаил вчера скончался. Был добрый, почтенный человек. Несколько уже времени он все делался слабее да слабее, наконец сделался внутри какой-то нарыв и прекратил его жизнь. О нем все сожалеют. Кто-то будет на его месте?
Ермолов едет завтра, Канкрин [он служил тогда по интендантству; может быть, тогда ближе узнал его государь и вскоре назначил министром финансов] уехал вчера; говорят также, что Дибича призвали. Все это очень вероятно. Наш Петербург уже всю армию заставляет выступать. Гвардии, говорят, дано повеление быть готовою выступить в Могилев.
Газеты берлинские упоминали, а вчера мне сказывали, что приехала эстафета из Берлина с известием, что после первой встречи австрийцев с неаполитанцами у Ристи первые совершенно разбили корпус Пепе, состоявший из 20 тысяч человек, и заняли Аквилу. Всего лучше, что после сражения неаполитанцы все разбрелись, кто куда захотел, следовательно, корпуса сего не существует. Теперь эти напуганные солдаты везде рассеют страх, и, вероятно, их примеру последуют и прочие войска. Австрийцев в Аквиле приняли как избавителей. Дай Бог, чтобы это так было! Сладив с неаполитанцами, австрийцам легко будет управиться с пьемонтанами, особливо если у них несогласие между собой насчет конституции. Авось Бог явит свою милость, и весь этот пожар скоро затушится. Что-то в Греции? Сабанеев мне пишет о своих слухах, что будто бы Али-паша при крещении принял имя Константина, что не так глупо, и что будто султан очень болен, так что подозревают, не дали ли ему яду. Если у него доктора греки, то быть может. Ох, много прольется невинной крови. В Молдавии и Валахии сделано уже начало. Говорят также, что в Одессу пришло много судов с греческими фамилиями и имуществом из Константинополя.
Вот записка от Тургенева. Эк его напугали! Я ничего не слыхал о происшествии в Царьграде и не хочу сему верить, а боюсь, чтобы там не сделалось беды для наших. Правительство не в силах будет удержать разъяренный народ. Но неужели Строганов не возьмет своих мер? Бедная Катерина Семеновна теперь, я думаю, с ума сходит, да и есть от чего. Если б ты был в Царьграде, я бы давно с ума сошел.
Константин. С.-Петербург, 26 марта 1821 года
Я слышал, что Сакен переходит только в Гродно с главной своей квартирою, а далее не пойдет. Впрочем, кому эти дела известны, те натурально об них не говорят ничего, а кому неизвестны, те слишком много сочиняют; так и надобно, не торопясь верить, ожидать, что будет? Кто пойдет? Куда пойдут? Только, кажется, вероятнее, что к Италии, нежели, как у вас толкуют, в Грецию. Метаксовым Термопилам мы также очень смеялись. У меня был вчера Тургенев вечером. Ну что граф Головин? Совсем выздоровел. Горюет все о брате своем Сергее, и резонно: с царьградскою чернью шутить нечего.
Победа австрийцев подтвердилась, корпус Пепе более разбрелся, нежели побит. Хорошо, что австрийцы отпускают пленных по домам, а те просят, чтобы в паспортах у них означали, что они обязались не служить более против австрийцев. Я уверен был, что неаполитанцы плохо будут драться: не их дело. Общее мнение и в Неаполе, что и Караскоза предпочтет драке какой-нибудь уговор. С войсками вместе и энтузиазм разбредется. Что-то будет с пьемонтцами; у тех и войска лучше. Говорят, что 20 тысяч оных пошли к Милану; но если австрийцы совсем кончат с неаполитанцами, то будет чем управиться и с теми. Греческих известий новых нет. Что-то привезет дубоссарская почта? В Бразилии тоже распространяется конституционная язва. В Генуе тоже.
Тургенев был у Сперанского, нашел, что он постарел. В городе ему уже дают разные назначения. Князь Петр его видел вчера на концерте у князя Дмитрия Николаевича Салтыкова.
Александр. Москва, 28 марта 1821 года
Апраксин сказывал, что Екатерина Владимировна приехала и привезла известие о начале военных действий в Италии; а зять его, толстый Голицын, князь Сергей Сергеевич, набарабанил, по обыкновению, кучу новостей. Первое, что в Пьемонте революция и во всей Северной Италии; второе, что Пепе австрийцев побил, что вытребованы в Лейбах Ермолов, Дибич, Сперанский и не помню какие еще генералы. Вральман Толстой, который все гневается, что Закревский не пишет ему новостей, подходит ко мне и спрашивает, правда ли, что Ермолов едет в Лейбах. – «Да вам должно это лучше знать». – «Мне пишет зять, что Ермолов едет, но не пишет – куда; а братец что вам пишет?» – «Брат мне не говорит об этом». – «Ну, может быть, и неправда; я и спорил с князем Сергеем Сергеевичем, и говорю, что, верно бы, зять мне написал. Какой, право, этот Арсений Андреевич, как не написать мне, куда едет Ермолов, да и об Дибиче ни слова». Чудак! Как сравню его болтливость со скромностью Закревского, то не понимаю, что находит ему писать зять; ибо, кроме вздоров, что ему и писать к Толстому?
Право, стыдно Голицыну в его чине и при его воспитании так себя выставлять; ему вторит Гурко, генерал, который также, кажется, себе все позволенным считает. Такие роли хорошо играть Боголюбову, а не им.
И у нас умолкло о греках. Бедный Чумага ходит повесив голову и нездоров, не знает, что делать по коммерческим своим делам, и Христом Богом просит меня сообщить ему, что узнаю; но я тоже ничего не слышу. Ты не ошибаешься, что множество здесь рассказов. В присланном тобою «Инвалиде» вижу все подробности итальянских военных действий. Отсутствие австрийцев подало повод к молве, что их побили. Саччи уверяет, что он предвидел пьемонтское возмущение: «Это было в духе времени, – сказал он, – в прогрессе разума. Я не хвастаюсь проницанием сим задним числом, но всегда думал, что ежели австрийцы забьются в сапог Европы и возникнут неустройства в Северной Италии, то положение их будет очень критическое». Каковы же сардинцы! Как это тихо вели, и в пору все вспыхнуло! Признаться, скорее в Милане можно было ожидать беспорядка, нежели в Пьемонте. Экая каша заварилась! Хорош и С.-Марсан, это второй Блакас. Как не иметь малейшего подозрения в умыслах неприятелей правительства! Это досадное обстоятельство, ибо одно сражение генеральное все бы кончило в Неаполе. Пусть уверяют не меня, что война эта с макаронщиками есть национальная. Пустяки! Теперь война может сделаться жестокою и упорною; но правда то, что у итальянцев нет предводителя. Чем-то все это кончится? Для газетчиков теперь лафа: есть что сообщить публике.
Ты говоришь, что Сперанского ждут еще к вам, а здесь отправили его уже в Лейбах. «Белую суму» буду ожидать, но мнения своего насчет королевы, право, не переменю. Непотребная, да и только. Между нелепыми слухами надобно включить и то, что у нас прекратятся библейские общества и уничтожится взаимное обучение, но никто не умеет дать причины. Это сказывал приезжий из Петербурга Ершов (муж своей жены).
Константин. С.-Петербург, 29 марта 1821 года
С Владимиреско, который в Малой Валахии первый собрал войска, говорят, велено снять наш крест.
Ермолов слаб, еще на диете, и я думаю, что и сегодня не в состоянии еще будет выехать. К болезни у него и горе. С ним приехал архитектор, которого он очень любит и который ему там очень был полезен. Принуждены были сделать ему операцию, и он под ножом умер. Мы точный составляли за обедом госпиталь: Бистром обрезал себе палец, а у меня нога болит по милости хирурга-педикюра.
Вчера уверяли меня, что Ипсиланти взял Браилов и Журжу, разве только сюрпризом, когда все турки спали крепко, а не то мудрено без пушек брать крепости, которые турки умеют защищать. Полторацкий здесь был и у меня был два раза, но выхлопотал ли позволение сделать из своего дома во всех отношениях королевский дворец – не знаю. Он должен был на прошлой же неделе отправиться домой.
Александр. Москва, 29 марта 1821 года
Я теперь от Пушкиных: в даль забиваться не мог решиться. Они говеют. Старуха была в постели, прочие ужинали; но, узнав, что я тут, просила меня войти к ней без церемоний, и мы поболтали о происходящем в свете. Она, имея военных в семье, все боится войны. Охала, купила 1200 червонных по 12 рублей (увы!), посылает Володе с разными другими покупками. Я сказал, что червонец еще по 12 рублей 50 копеек, и она утешилась, что не опоздала покупкою. После пошел я вниз к Софье, у которой сидел до сих пор, то есть до полуночи; она доделывала кошелек, который просит меня отправить завтра по легкой почте к мужу, который послезавтра именинник. Она очень рада, что поход, ему назначенный, был отсрочен до конца мая.
Константин. С.-Петербург, 30марта 1821 года
Прежде всего поздравляю тебя, мой милый друг, с окончанием неаполитанской войны. Вот тебе перевод из берлинских газет, который я наскоро сделал для князя. Итак, слава Богу, одно дело кончено с успехом, которого и ожидать почти нельзя было так скоро тому, кто верил энтузиазму всего неаполитанского народа, которому, однако же, ни Дмитрий Павлович [Татищев], ни я не верили. Это большое будет иметь влияние на дела в Пьемонте и, может быть, остудит возмутителей. Ну слава Богу!
Александр. Москва, 31 марта 1821 года
Вчера играли у нас в собрании Друэ и Фильд. Концерт был прекрасный и вознаградил мяуканье Гапмейерши, коим мы все потчевали несчастную публику по милости Юсупова. Было более 600 человек. Друэ всех восхитил, но особенно меня. Я бы не думал, чтобы из пастушьей свирели можно было составить то, что флейта в Друэтовых руках. Может быть, напишу маленькую статью для «Инвалида» или «Консерватора». И ему, так, как Боргондио, сделали мы подарок – табакерку золотую с эмалью в 900. Опять зашумели товарищи на предложение сопроводить подарок письмом. «Да на что?» – «На то, что он может купить табакерку и сказать, что она ему подарена была Дворянским собранием, а это диплом для него лестнейший еще самого подарка». – «Ну что француза баловать!» – «Какое нам дело, какой он нации; мы смотрим на его талант; впрочем, вы препоручаете мне ему вручить подарок, так я сделаю это как разумею».
После первой части концерта я пошел к бухгалтеру и написал письмо, которое подписал с Сашкою; тут подошли, одобрили и также подписали Мертваго, Кутайсов, Масальский, Юсупов. Друэ, право, не так был доволен подарком, как грамотою, и сказал мне: «Могу заверить ваше превосходительство, что и самый большой сбор не был бы мне так приятен, как сей деликатный знак внимания московского дворянства; кажется, я недостоин стольких милостей».
Сожалею, что ему испакостил все Кологривов; тогда закричал: залы не давать, созывай членов, баллотируй и только! Вышло, что никто не поехал, а залу так дали – как эдакому таланту отказать? Но неделя прошла… Большая часть членов, верно, на его концерт не поедет, и он не будет в барышах, а мог бы тысяч 10 чистых собрать здесь. Уж мне эти шумилы! А играет чудесно, надобно признаться. Володимир Григорьевич Орлов и все старики собрались его послушать вчера и не жалели, что поехали.
Чего же ожидать теперь доброго карбонариям, ежели главная их подпора герой Пепе тягу дал, по крайней мере войска его? Народ там не восстает, где армия не имеет успехов. Мы видели, что все усилия Наполеона в 1814 году сделать войну народною были тщетны. Желательно только, чтобы австрийцы провозгласили всеобщее прощение и не позволяли себе мщений; а то повесят 20 карбонариев, а озлобят против себя 100 тысяч. Народ мстительный, а скрытная злоба хуже явной вражды.
Здесь все греки в таком недоумении касательно их дел, что уверены, что почта задержала все их письма. Ничего совершенно не слыхать, а что узнаю – тебе напишу. Так как и здесь носились те же слухи, что у вас, касательно Царьграда, то я дал знать К.С.Тургеневой, что это вздор и что я имею через тебя известие, что там все покойно, и чтобы она не беспокоилась насчет Сергея. Со всем тем нельзя ручаться за буйную эту сволочь, и легко может последовать беда с нашими. Я бы желал, чтобы Сергея заперли в Эдикуле, что дало бы ему право на получение отличного награждения, а между тем он был бы в безопасности.
Концертам нет конца. Сегодня две шведки дают концерт на скрипках. Хотел ехать, но вспомнил расстояние Слободы от Апраксина и отложил. Завтра Друэ, в пятницу Фильд, в субботу концерт у Белосельской. Друэ будет играть, не знаю что, в воскресенье; но я в понедельник хочу начать говеть с женою. Как-то она с этим управится, но я советую ей есть скоромное: желудок ее не вынесет грибов.
Александр. Москва, 1 апреля 1821 года
Тяжелая почта еще не бывала; видно, дорогою родила; желаю, чтобы скорее оправилась и сюда явилась. Иностранных трех недостает. Царьградская, она же дубоссарская, говорили, вчера пришла, но я не верю, ибо Чумага мне обещал, что тотчас явится сказать, что пишут нового, для сообщения тебе, любезный брат. Забыл я тебе возвратить записки Тургенева вчера; вот они.
У Волкова сказывали, что король французский умер, что это известие получено с чиновником комиссариатским, приехавшим из Лейбаха к генерал-кригс-комиссару Татищеву. Ежели правда, то это большая новость. Людовику узнают цену, когда его не станет. Он царствовал мудро, и положение его было всегда критическое. Эту новость подтвердил мне Бетера, которого я встретил на улице. Говорит, что Паулуччи приглашает его к себе в Ригу, но что он ни на что не решится до возвращения сюда князя Голицына; хочет отправиться к Монтенеграм и действовать в пользу греков. Таким людям в такие минуты и играть роли.
Жена Попандопуло родила сына, у коего вместо носа – ухо на средине лица, а вместо ушей – два носа: впрочем, ребенок очень здоров и плотен. Вся семья в отчаянии, но отец в восхищении и собирается написать об этом всем ученым обществам, по совету Лодера. Он был у меня и просил приехать посмотреть на это чудо, коему не нарадуется. Каков! Прочти это нашим дамам, а там покажи им даже, что пишу, а то подумают, что ты шутишь; а как насмеешься досыта, то объяви им, что пишу это 1 апреля. Вот тебе и апрельская рыба.
Константин. С.-Петербург, 3 апреля 1821 года
Берлинские газеты вещают, что герцог Генуэзский, брат короля Сардинского, отказал корону и протестует против нового порядка или, лучше сказать, беспорядка дел. Та же газета назначает Ермолова, приобретшего блистательную славу, главнокомандующим над вспомогательными нашими войсками. В этой статье в скобках прибавляют (как известие чрез партикулярное письмо, из Вены полученное), что когда узнали в Лейбахе о миролюбном окончании дел в Неаполе, то остановлено шествие нашего войска и с сим повелением отправлен курьер, уже через Вену проехавший. Но этого курьера мы еще здесь не видали, и никто из Лейбаха не приезжал. Не знаю, правда ли о Ермолове, но он сегодня отправляется в Лейбах, и я, отделавшись, поеду с ним прощаться.
Александр. Москва, 4 апреля 1821 года
Чумага, которого я просил сообщить мне греческие новости, пишет мне длинную выписку из полученных свежих известий из Царьграда от 8 марта. Вот главнейшие. Заговор греков против турок был раскрыт, прежде чем разразился, благодаря перехваченным письмам; но Диван действовал с удивительною неосторожностью. Султан вызвал к себе патриарха, с которым сам очень долго совещался, хотя сие и противно законам. Сыновья принца маниотов, удерживаемые, по обыкновению, в заложниках, убежали и спрятались на борту российских кораблей. Граф Строганов отказался их выдать и не дозволил взойти на российские суда. Оснащение турецкого флота может осуществляться только очень медленно, поскольку греки отказываются служить и делают это только по принуждению силой. В Константинополе были волнения, там царит растерянность, и Порта, видимо, колеблется. Множество греческих семейств прибывают в Одессу, между прочими князь Блансарди, брат князя Молдавского, сын Корассы (думаю, Караджиа) и другие. Поскольку американского министра не пустили в Константинополь, американские корабли, находящиеся в Ионическом море, сожгли турецкий флот, высланный против Али-паши, который близ Превезы.
И здесь куча рассказов и вещей, как у вас. Войны, верно, не будет с турками ужо потому, что Витгенштейн чрезвычайно ослаблен разными взятыми у него отрядами, а особливо корпусом Рудзевича: мне все кажется, что до военных действий не дойдет, да и стыдно будет, ежели австрийцы не сладят и с Неаполем, и с Пьемонтом. Саччи не верит, что поколотили Пепушку, и все твердит: «Вот увидите! Увидите! Неаполитанцы делают хитрый маневр, как вы делали в 1812 году: они отступают». А я ему говорю: «Они будут отступать, пока останутся в Сицилии, а потом австрийцы вместо 30 градусов холода найдут земной рай, откуда не захотят никогда уходить». – «Вот увидите, увидите! Подождите». – «Я жду, но знаете ли, что они сделают?» – «Что?» – «Сделают себе в подштанники…»
Константин. С.-Петербург, 5 апреля 1821 года
Ожаровский наконец приехал 3 апреля. Он из Лейбаха отправился 12 марта; в тот же вечер явился фельдъегерь, отправленный 31-го. Нессельроде мне пишет: «Объявляю вам, что неаполитанские дела окончены счастливейшим образом. Австрийская армия вступила в столицу 23 марта. Там все спокойно, как и во всем королевстве. Герцог Калабрии и принцы смотрели на прохождение войск с высоты своего балкона. Гаити и Пескара сдались. Сицилия с покорностью ожидает решения короля. В стране сохраняется возмущение только против карбонариев. Шесть десятков главных вожаков, во главе с Пепе, Миничини и Рорелли, сели на испанскую эскадру, которой было более нечего делать, кроме как прикрывать их бегство. Надеюсь, что пьемонтские дела примут тот же оборот».
Мишо в восхищении, что получил повеление ехать в Лейбах, и завтра отправляется. Он бы, я думаю, умер с горя, если бы не позвали его. Почтенная старушка, мать Полетики, скончалась 1 апреля, ее хоронят сегодня, непременно поеду отдать ей последний долг вместо друга Петра; а он в последнем письме о ней говорит мне, как он счастлив будет, если Бог допустит его ее обнять еще раз. Сегодня получил я от него к ней письмо.
Императрица Мария Федоровна несколько дней уже нездорова, однако ей гораздо лучше. У нее была желтуха.
Князь Лопухин болен, и очень серьезно. У него болела нога, и прикинулся антонов огонь. В его лета трудно пособить. Граф Головин совершенно вне опасности. Чудо, как он спасся! Граф Петр Кириллович Разумовский также был очень болен, но выздоровел, а бедная Чернышева на минуту лучше. Реман положительно мне сказал, что спасти ее нельзя, но она может еще протянуть.
Вот и от графини Нессельроде записка: «Моцениго ведет себя доблестно, он спас жизнь Биндеру, которого чернь хотела растерзать. Пьемонтские дела идут, верно, к тому, что начнется гражданская война. Я обдумываю большие планы, загляните ко мне». Верно, опять затеяли ехать, да только дорога не дозволяет.
Ну, сударь, третьего дня выбрали меня в члены Английского клуба; это большая милость, потому что обыкновенно лет пять дожидаются кандидаты. Тургенева брат был на баллотировке. Он сказывал Александру, что английские купцы тут говорили, что если бы позволено было по десяти баллов класть, то бы они все их за меня положили. Просим не шутить!
Старуха [графиня Мусина-Пушкина] хорошо сделала, что рано червонцы променяла; здесь они были уже по 13 рублей 50 копеек, но опять упали, а теперь, может, опять подымутся, ибо, между нами, гвардия выступает в поход. В отсутствие Васильчикова будет здесь войсками командовать Павел Васильевич Кутузов. Герцог Каринианский оставил Турин, с несколькими полками пошел в Новару и бросил партию возмутителей, так что теперь, кроме Турина и Александрии, никто почти не разделяет грешного энтузиазма.
Александр. Москва, 5 апреля 1821 года
Я, пробегая вторую часть «Белой сумы», нашел тут нечто об интригах Ферьери; но они вместо батюшки написали тут Обрескова, который был в Царьграде в первую турецкую войну. Ферьери был сводником у Безбородки и пакостил батюшке, но все обрушилось на нем. Батюшка писал Потемкину и самой государыне письмо весьма сильное, требуя правосудия. Ферьери был тотчас выгнан с консульского поста своего, и по бумагам видно, что батюшка, сжалясь над его нищетою, дал ему деньги на проезд. Все это нашел я в цареградских батюшкиных бумагах.
Константин. С.-Петербург, 6 апреля 1821 года
Ну, брат, я вчера порядочно устал. Приехал к Михайлу Ивановичу Полетике, живущему, как ты знаешь, у Смольного монастыря; вскоре началась погребальная церемония и вынос. Я думал, что тело покойной старушки понесут в ближайшую церковь, как это обыкновенно в Москве делается, и пошел пешком за гробом; только проходим мимо одной церкви, ну, я думаю, это полковая Преображенская, верно, тут не отпевают посторонних, там мимо другой и третьей. Спросить неловко было, иду себе да иду, час идем, все еще не приходим, наконец, когда сделали не менее двенадцати верст, показывается застава, мы за нее и очутились на Волковом поле на кладбище. Вхожу в церковь, несколько тел лежат в ожидании отпевания, всех с Полетиковою было пять. Церемония, обедня – все это продолжалось еще более часа, и я приехал домой в половине третьего чрезвычайно уставши, но совсем не сожалея, что отдал последний долг, как должно, почтенной старушке и матери нашего доброго друга.
Александр. Москва, 7 апреля 1821 года
Ай да почта! Ай да братишко! Ай да новости! Ай да неаполитанцы! Благодарю тебя чрезмерно за скорое уведомление об окончании войны в земном раю. Признаюсь тебе, что новости такого рода люблю рассказывать, и кого ни видал, всем объявил; а милого Шатилова, которого я встретил в карете, остановил, и он очень меня благодарил за сообщение это. Как мне жаль, что не набрел я где-нибудь на Саччи; а в Английский клуб поехать не хотел, ибо там я о таких новостях говорить не люблю. Нет пяти дней, что мы спорились и я его уверял, что его неаполитанцы напакостят. Экие подлецы! От чрезмерной кичливости вдались в противоположную крайность. Как подлинные трусы взбунтовавшиеся, они истребляют тех, кого за день до того превозносили до небес. Они поняли, что австрийцы или победят, или будут побеждены. Исход военных действий нескольких дней дал восторжествовать слабейшему над сильнейшим, и здесь нет стыда; но что после всего фанфаронства такая крепость, как Байте, которая в наше время выдержала 2 года против одного Массены, открывает ворота свои перед неприятелем без единого выстрела, что гарнизон варварски истребляет своего командира – это позор!
Разве не должен был принц Калабрийский, сей знаменитый герой, первым погибнуть на подступах или, по крайней мере, отступить в Калабрию, имя которой он носит, и продолжать борьбу, добиться почетной капитуляции? Разве мы не видели Даву, который с малым корпусом отступил за Луару, занял господствующую позицию и заслужил уважительное отношение со стороны армий всей Европы; однако же припевом неаполитанского солдата всегда было не спешить. Нагляделись мы на этих удальцов с Дмитрием Павловичем; нагляделись мы и на этого принца, как он бежал из Козенцы и тогда также хвастал. Татищев так был зол, что хотел взять полк у Дамаса и подраться с французами. «Что вы делать хотите, помилуйте, – сказал я ему, – ежели бы была рота русских, так; а то связаться с этими макаронщиками!» Тогда и я было попался в полон в Lago Nero, где занемог впервые подагрою. Напомни Татищеву о don Paulo Galotte, у кого мы жили.
Эк меня на досуге куда бросило; но это все, будь сказано тебе, в ответ за неапольские известия. Теперь и Саччи, верно, скажет: «Нет, тут замешана измена; англичане дали золота, ибо при поддержке пьемонтцев неаполитанцы должны были держаться». Теперь и с этими справятся. Мне кажется, что неожиданная сия скорая развязка в Неаполе сделает ненужным наше содействие. Я тотчас написал Софье Шаховской, чтобы ее успокоить насчет мужа; вот ее ответ. Не теперь, то хотя после доставь мне переписку Наполеона. Эту классическую книгу надобно тебе иметь непременно.
Недаром же явился Деказ в Париж. Ежели подтвердится перемена министерства, этот человек много еще наделает зла Франции; он ловок, красноречив, честолюбив и имеет непостижимое влияние над умом короля. Видно, хочет с Ришелье поквитаться и его столконуть. Министерство имело перевес в камере депутатов. Что-то будет теперь? Ультров опять по шеям; но хороши и эти гуси, ежели правду говорить. Ежели Деказ заступит место Пакье, то Поццу [то есть, нашему послу в Париже графу Поццоди-Борго] нехорошо будет: он Деказа ненавидит. Только поверь, что этот в Лондоне недаром был. Время откроет большие затеи.
Константин. С.-Петербург, 8 апреля 1821 года
Вчера нас Бог допустил причаститься. Много в нашей церкви было причастников, в числе коих Сперанский.
О смерти короля французского ничего у нас не слыхать, хотя бы, верно, уже знали, если б сбылось это; подлинно, для Франции, в эту минуту, несчастное событие. То-то бы пошла каша! Боже оборони!
Гвардия (говорят) начинает выступать 20-го по два полка вместе. Один – по Белорусскому тракту прямо, а другой – через Нарву во Псков, и будет сие продолжаться всякие три дня, пока все выступят. Великий князь Михаил Павлович также пойдет в поход. Его высочества квартира будет в Витебске. Николай Павлович поедет наперед к войскам, квартира же его будет назначена, кажется, в Луцке. Графиня Нессельроде сбирается в будущую среду выехать. Я ее не видал еще, ужо к ней поеду отговаривать. Дорога такая, что проехать нельзя в телеге, а она хочет в карете пускаться. Ожаровского коляска утонула, да так и пропала; хорошо еще, что он взял к себе депеши и на лодочке переехал. Надеюсь удержать графиню по крайней мере до будущего курьера. Уж эти женщины! И умнейшие да как вобьют себе что в голову, то не скоро выгонишь.
Константин. С.-Петербург, 9 апреля 1821 года
Я был вчера вечером у графини Нессельроде, она непременно едет, но я уговорил ее обождать еще дней с десять. Ей сказывал французский поверенный в делах Габриаки, который долго был в Пьемонте и знает все лица, что главный зачинщик – молодой человек, прекрасный собою и так занятый своей фигурою, что бережется и нежится, как женщина, лежит утро все в постели, до часу, и притом так ленив, что, когда читает, книга лежит на пюпитре, и человека зовет, чтобы переворачивать листы. Экие проказники!
Александр. Москва, 11 апреля 1821 года
Вот известия, сию минуту мне сообщенные Чумагою из Царьграда от 15 марта. По страху, господствующему там, все греки хотели выехать, но остановлены по султанскому приказанию. Капитан судна, выехавшего оттуда 15-го, рассказывал 19-го в Одессе, что повелено поголовное вооружение, что чернь вся собралась перед домом Строганова с оружием, что он, видя опасность, уехал в дом английского посла, откуда послал Порте ноту, в коей требует причину вооружения и паспорта, ежели дом его не будет Портою обеспечен от насилия, и проч. Порта отвечала очень учтиво, уверяя в дружбе, что народ ни против кого не вооружается, а еще менее против русских, но что меры принимаемые – только оборонительные, а не наступательные, против греков. Ипсиланти идет к Бухаресту. 12-го был он в Фокшанах. Уверяют, что болгары заняли Балканские горы. Вот все, слышанное мною от Чумаги. Тебе все это передаю, не ручаясь, точная ли правда или нет.
Константин. С.-Петербург, 12 апреля 1821 года
У нас слух носится, что султан снял уже несколько княжеских голов, и между прочим у Мурузия, которого дня два перед тем сделали драгоманом Порты; что будто бы князю Кал и махи ю, господарю валахскому, сотворили то же. С другой стороны, пишут из Дубоссар, что Владимиреско из Малой Валахии пришел в Бухарест, что бим-паша [полковник] отретировался в метрополию с арнаутами и намерен был защищаться, что митрополит последовал его примеру, а Владимиреско занял город; что сей последний объявил было, что он действует не в одном с князем Ипсиланти духе, что он не возмутился против султана, своего государя, но против угнетений греческих господарей и проч., что авангард Ипсиланти взошел, однако же, в Бухарест, и оба сии начальника начинали сближаться и надеялись, что они будут действовать вместе. Но искренны ли будут? Это другое дело, верно, не в случае несчастья. Уверяют также, что у Ипсиланти 20 тысяч, и проч.
Гавриил, экзарх бессарабский, скончался в одно почти время со здешним митрополитом. Я не был во дворце у всенощной, поберег ногу. Вдовствующая императрица не изволила выходить в церковь, но была в ризнице и там принимала после поздравления от министров и членов Совета.
Александр. Москва, 12 апреля 1821 года
Вчера был у нас превеселый и превкусный обед у Лунина: наелся и насмеялся. Есть некто М., молодой человек, сын довольно богатого тульского помещика; учился, но все понял криво, педант, режет на всех языках, полагает себя красавцем, стихотворцем, музыкантом, ну всем на свете. Врал – умора! Читал перевод свой отрывка из лорда Байрона, вместо «метеора» говорил «метафора на небе», «техническая» вместо «хроническая болезнь» и проч. Много врал и в политике защищал английскую королеву, говоря: «Надобно судить королей, но никогда – королев!» – а потом прибавил с восхищением: «Можно судить о формах государыни, но никогда – о ее действиях!» Бесподобен.
Александр. Москва, 14 апреля 1821 года
Я сейчас из-под Новинского. Славно учреждено. Всю эту площадь кто-то нанял на эту неделю за 15 тысяч и от себя уже отдавал фиглярам. Мы были везде с Фавстом. Как я удивился, увидев тут в карете с Голицыным (Алекс. Борисовичем) – кого же? Вяземского! Кричит мне: «Булгаков!» Загорел, я насилу его узнал; говорит, что только что приехал, а был уже у меня и меня не застал, и явился под качели.
Я слышал тут о несчастий, сделавшемся с Полторацким Константином Марковичем. Он ехал с женою в карете, от Сухаревой башни вниз по валу, вдруг карета и лошади проваливаются. Выходит, что тут был некогда колодезь, сделали сверху накат очень давно и вымостили, накат перегнил, вот и вышло это кораблекрушение; но, к счастью, ни он, ни она не ушиблись, только испугались, а лошадь коренная тут же издохла; а сказывают, пара эта стоила 5000 рублей.
Александр. Москва, 15 апреля 1821 года
Мы съехались у Н.И.Мосоловой, там отобедали, гулянье в двух шагах; после обеда мы марш туда пешком с Фавстом. Были, сударь, на всех комедиях. Уж подлинно в Москве не надобно торопиться ездить к штукарям, которые и дороги, и спесивы вначале, а кончится все тем, что увидишь их после под качелями за гривну серебром. Тут и славный ученик Пенетти, тут и батонисты, и фантасмагория, и проч. Зверей также тут показывали, я очень смеялся над ними. Меняжри африканских зверей! К дикому зверю идет слово «меняжри»; никто бы не подумал, что это счастливый перевод «menagerie» [укрощение]. Показывают тут еще черную комнату; род камеры обскуры, это прелестно. Я ее видел в Варшаве в 1819 году, едучи к водам; на круглом столе видишь все это пространство, гулянье с движущимся народом, экипажами, качелями; узнавать даже можно знакомых. Апраксин Петруша заказал эдакую немцу этому за 1000 рублей. Народу было тьма. Мы скатились с Фавстом с летних гор, дабы комплектировать гулянье, и воротились домой в восемь часов.
Не с Константином Полторацким было несчастие от колодца, но с другим, – кажется, братом его; и теперь все ездят смотреть это место, ибо одной лошади не могли еще вытащить вчера.
Мне также сказывали, что бедному Бове, в ту минуту, что он дома выходил из кареты, кто-то пустил камнем в лицо, выбил множество зубов и изуродовал все лицо; надобно думать, что домашний, ежели все это правда.
Вчера ввечеру был я у Пушкиных, куда явился и Вяземский: кланяется очень тебе и Тургеневу, пробудет здесь недели три, а там отправится к вам на малое время, а там в Варшаву, где остались дети его, то есть старшие. Дороги очень дурны: Вяземский ехал 11 суток, не ночуя нигде, дорогою все растерял: книги, даже и деньги, в Перхушкове поссорился с ямщиками; говорит, что один грозил его убить (видно, спьяна). То-то захлопочется Рушковский, как узнает все это!
Константин. С.-Петербург, 16 апреля 1821 года
Видел я письмо Ермолова к Закревскому. Он до Витебска кое-как доехал на перекладных, а коляску его 30 лошадей (буквально) тащили по нашим белорусским дорогам. Меншиков также пишет Закревскому, что в Мессине возмущение и что Фримонт послал туда войска. Ну чего эти еще хотят? Наш Ваниша послан в Кассель комплиментировать нового герцога и, верно, получить орден Гессенского Льва. Ожаровский сказывал, что за графом Михаилом Семеновичем послано из Лейбаха. Васе придется к нему ехать и из армии, остающейся покуда в границах наших, следовать в другую. Это мать-графиню очень беспокоит. Дибич уже приехал в Лейбах при отправлении курьера, а Нейдгарт еще не бывал.
Мне кажется, Ипсиланти и Владимиреско большую сделали глупость, что пришли в Бухарест, где и драться нет возможности; им бы скорее пробираться к Сербии, так мог бы быть прок, а тут, вероятно, как покажутся турки, так все разбредутся или будут разбиты; между тем несчастные жители крепко постраждут, может быть, и город сожжен будет.
Александр. Москва, 18 апреля 1821 года
Вчера было рождение Костино, он вздумал дать пир своим приятелям. Сосед наш Демидов Павел видел детей моих у Вознесения, полюбил Костю; этот, приметив, что он часто на него глядит, хотел знать причину; тот отвечал, что глядит оттого, что его любит. «Да за что же меня любите?» – «За то, что ты мил и этого стоишь». Только Костя вдруг пишет Демидову письмо следующего содержания: «Вы мне говорили, что меня любите; докажите это, милый Павел Николаевич: завтра мое рождение, приезжайте ко мне, я вас буду потчевать вареньем». Тот явился, хотя меня знает мало, а жену вовсе не знает, привез Косте игрушку, долго сидел с женою, которая очень его полюбила, а Костя в восхищении, что все его письма подействовали, ибо и к Риччи, и к Каподистрии были написаны подобные же нежные послания.
Александр. Москва, 19 апреля 1821 года
А наш старик Чирчелло все еще жив! Добрый слуга короля. В наше время уже так мало было у них людей, на коих можно было полагаться, что я, бывало, ночи просиживал у Чирчелло и переписывал для них бумаги, которых своим секретарям вверять не смели. Мне их звезда недаром досталась. О принце Мекленбургском я много слышал от покойного его отца, с коим был я всякий день вместе в Карлсбаде; он его называл красавцем и тогда очень радовался преднамереваемой только свадьбе с дочерью прусского короля. Принц очень возвышал честь: сыну маленького наследного принца быть свояком русского великого князя.
Речь Михайлы [то есть петербургского митрополита Михаила] подарил я нашему священнику. Я ее читал уже в «Сыне Отечества», в коем также нашел любопытную статью занятия Неаполя нашими в 1799 году при помощи кардинала Руффо, коему Фердинанд дал табакерку в 60 тысяч дукатов и с надписью «вечная благодарность», а пять лет после не пускал Руффо во дворец. Руффо ворвался почти силою. Король его поцеловал, объяснились: а вышло – все придворная интрига.
Александр. Москва, 22 апреля 1821 года
Пьемонтские дела почти кончены. Пусть говорят, что хотят, а Священный союз спас Европу от больших бед, и Лейбахский конгресс важнее будет в истории многих других, и именно Ахенского. Я вчера дразнил Саччи; он все твердит, что была измена, что Филанжиеро, Каракоза, Ферделли в душе своей всегда были преданы королю. Это-то именно и доказывает, что революция никем одобрена не была, что в ней действовали только два или три плута и что правое дело рано или поздно должно восторжествовать. Теперь твердит дурачина: «Цель патриотов достигнута». – «Какая же цель? Бежать с набитыми карманами, после того как привели страну в волнение?» – «Нет, видите ли, это заставит задуматься короля, он умерит свой деспотизм». – «Впервые слышу о деспотизме неаполитанского короля». Экое животное; только его все осмеяли.
Я думаю, что не бывало еще никогда приятнейшей войны, как эта для австрийцев: прогулка в прелестной земле, да еще и в Сицилии побывают. Стало, наши дела у Порты идут хорошо, ежели Строганову дали чин. Не слыхать, чтобы принц Мекленбургский приехал. Собрания наши хотели было закрывать, но мы положили дать еще один бал для него. Тут увидит наших красавиц. Кажется, Юсупов дает ему праздник в Архангельском.
Александр. Москва, 23 апреля 1821 года
Вяземский кланяется тебе и Тургеневу. Вчера были мы вместе у Пушкиных, которые также тебе все кланяются хором. Софьиному малютке сделали операцию, сшили губочку; все это совершилось менее нежели в минуту, так что он и кричать не успел; думают, что к воскресенью все зарастет. К нам хотели быть поутру Пушкины, чтобы ехать вместе в летний сад набирать фиалок.
Все боялись за бедную Риччи, даже бабушка сама. Вчера вечером получил я от него записку, коей уведомляет меня, что жена благополучно родила дочь Александру, чему я очень рад; также боялся я очень, чтобы не грянул сумасбродный Петр Михайлович и не напроказил бы опять, как в Париже, где, чтобы испытать любовь своей дочери, он распустил слух, что он умер скоропостижно на улице, отчего дочь тогда выкинула и чуть не умерла. Ужо поеду их поздравить.
Шатаясь по лавкам без цели в Великий пост, нашел я случайно портрет масляными красками, прекрасно писанный, но несколько замасленный, князя Григория Александровича Потемкина. Просили 120, я долго волочился, ходил; наконец, бояся упустить его, купил за 90, отдал реставрировать за 15; теперь выходит, что это работы славного Вуаля, выписанного Екатериною до Лампия, и Аргунов, сам этим занимающийся, ценит мою покупку в 400 и 500 рублей. Князь в большом фельдмаршальском мундире, во всех орденах. Давно хотелось мне иметь портрет этого необыкновенного человека, бывшего другом и благодетелем покойного батюшки. Теперь закажу хорошенькую рамку.
Александр. Москва, 25 апреля 1821 года
Сейчас был Чумага у меня, сказывал, что есть очень свежие известия из Царьграда, откуда едет Катакази, служащий при нашей миссии, коего Строганов посылает с редким собранием медалей ко двору. Греки превозносят Строганова: он своею твердостью и решительностью избавил греков и даже вообще христиан от страшного кровопролития; даже другие министры ищут его покровительства. Порта в большом недоумении, а англичане косо смотрят на влияние наше. Весь гнев черни и янычар обратился на муфтия, который в совете также противился убиению греков, говоря, что они подданные Порты, а не невольники. Султан для удовлетворения янычар сменил муфтия и визиря, но греки все были спасены. Строганов, чтобы лучше действовать, переехал жить в Перу. Султан сам ведет все переговоры, и Строганову назначена была торжественная аудиенция у султана; оною кончатся совершенно все негоциации наши с Портою, сходственно с требованиями нашими. На патриарха султан надел кафтан; видно по всему, что Порта хочет прекратить все миролюбиво, но, по несчастью, греки не так поступают: они в Морее перерезали турок обезоруженных.
Наш князь Голицын, конечно, милый человек, самого приятного обхождения, все подчиненные и адъютанты его любят как отца и брата; ожидают его сюда обратно на днях.
Качели под Новинским не снимали, комедии и все гульбище еще невредимы. Вчера было там множество. Принцу Мекленбургскому очень это понравилось. Поутру был он там в коляске, а после обеда верхом. В день своего приезда поутру явился принц к графу Толстому яко генералу Преображенского полка, коего он только полковником; странно было видеть принца с Андреевской звездою, в полковничьем мундире с каскою.
Вчера было приглашение четырем классам явиться во дворец Николая Павловича, где он живет, чтобы ему представиться. Я виноват, поленился мундир надеть; все бывшие приглашены его высочеством сегодня на обед, в том числе и Карнеев; вчера был у него обед для военных. Завтра даем ему бал в Собрании, а в среду – бал в отделении, куда и принц приглашен. Того и гляди, что завеселится и долее здесь проживет, нежели думал. Очень любит наш незавидный театр, в коем бывает всякий день; ему готовят даже и медвежью травлю. Юсупов приставил к нему Бергмана.
Константин. С.-Петербург, 26 апреля 1821 года
Вчера граф Комаровский мне сказывал, что войска получили повеление остановиться на границе и не идти далее, что весьма вероятно. Говорят, что с последним курьером государь писал к матушке своей: «Дело начинает проясняться, и я надеюсь скоро быть у ваших ног».
Императрица Мария Федоровна поедет на сих днях в Гатчину, где даст прощальный обед офицерам. По всем обстоятельствам судя, кажется, недалеко уйдут.
Александр. Москва, 26 апреля 1821 года
Я видел дилижансы: спасибо Рудину, прислал мне один, и я насмотрелся, сидел в нем и проехал с Вяземским по улице. Прекрасно и покойно; ему так понравилось, что он княгиню отпускает в карете, а сам едет в Петербург в дилижансе. Мы обедали с ним у именинника Василия Львовича Пушкина, где много мы смеялись: все вспоминали тебя и пили твое здоровье. Дай-ка расскажу день по порядку. Пушкина велела звать к себе, что имеет нужду: стара шутка! Тут опять записка. «Приходите, милый Александр, мне нужно поговорить с вами о делах». Нечего делать, бросил перо, пошел к ней пешком, ибо лошадей отдал поповне, разъезжающей с визитами после свадьбы. Софье отдал шелка и поцеловал от тебя ручку. Графиня дала мне негоциацию к принцу или его гофмаршалу касательно ее Александра, коего тело похоронено в герцогском саду, и она желает, чтобы принц позволил ей сделать на том месте монумент покойному и проч. Она желала, чтобы Волков за это взялся, ибо я не представлялся; но вышло, что сегодня ввечеру я сам это выполнил. Я принцу слил пульку, что не мог представиться ему, потому что мне зуб вырвали; говорил с ним о покойном его отце, коего очень знал в Карлсбаде, о Москве и проч., потом познакомился с бароном Лютцовым, обер-гофмаршалом (человек умный и порядочный), и с ним говорил о деле графини; он очень обрадовался, что нашел случай прояснить это, обещался все сделать и просил, чтобы графиня адресовала ему прямо и человека, и памятник, когда пошлют его на место. Между прочим очень хвалил твои устройства почтовые, говорил, что все, и особенно купечество, довольны активностью и порядком, который установился в управлении почтами. Я бы его так и расцеловал!
Какой охотник принц танцевать! Урусова не промах, он и ее замучил в котильоне; открыл бал с федьдмаршальшей Каменскою, потом с Апраксиной и так далее, с нашей Варенькой Голицыной танцевал французскую кадриль, и я все ее дразнил, что она с тех пор ни на кого глядеть не хочет. Пошли ужинать, а я домой – тебе писать. Старый хрыч Юсупов, чего бы дать самому бал, вынудил бал у Потемкина, на который давеча и меня звали графиня и муж ее. Бал завтра. Ну уж достается принцу! Обедал в Васильевском у Юсупова, потом давали ему в зверинце медвежью травлю, там была садка, он сам гонял зайцев и, говорят, лихо ездит верхом, потом был в театре, а там, одевшись, явился в Собрание, где и ужинать будет. Завтра обед для него у князя Сергея Михайловича Голицына, а послезавтра – в отделении бал, и он с бала едет в путь, очень сожалея, что не будет на гулянье 1 мая.
Александр. Москва, 28 апреля 1821 года
И сегодня день беспутный! Ты меня пожуришь, любезный брат: предаю тебе повинную голову, но каюсь, что я с бала Потемкина воротился в 6 часов и оставил там принца танцующего, многих стариков, сидящих на балконе и смотрящих на восходящее солнце, а Вяземского и других – играющих в квиндичи. Вот как дело было. Захотелось мне ужинать; по несчастью, был только один большой стол; сев за него возле Риччи, должен был дождаться конца, а ужин продолжался до трех часов с лишком. Встав, хочу ехать, протанцевав польский; идет хозяйка, я с удивлением вижу, что в конце платка висит престранный ключ. «Что это значит? Это новая парижская мода – носить на себе ключ от погреба?» Прихожу к дверям передней – заперто; швейцар говорит: «Нельзя ехать, ваше превосходительство, граф изволил сам запереть дверь, а графиня и ключ изволила к себе взять». Так вот что это за ключ! Точно, никого не пустили домой; иные серьезно сердились, между прочими губернатор, который сказал швейцару: «Отвори; я, братец, губернатор; мне пора ехать в губернское правление».
Дом великолепен, убран со вкусом, но многое мне не нравилось и походило на дом какого-нибудь выскочки; казачков с десяток в белых кафтанах с галуном и – светло-голубые бархатные панталоны. У дверей залы все девушки и дворня стояли, так что прохода не было. Принчик танцевать охотен, всех дам замучил. А бедных Вяземских опрокинули в ямской карете; он упал на нее, сделал ей шишку на лбу, которая, однако же, почти неприметна была ввечеру, но он очень ушиб ногу, и его подняли почти без чувств; хромал, но не утерпел, пошел вальсировать, разбередил пуще ногу и должен был конец вечера играть в карты. А кучер и лакей очень серьезно разбились, все стекла перебило, и княгиня головой очутилась на мостовой. Чудо, как не изуродовали себя.
И у нас были вчера две свадьбы: 1-я – генерала Игнатьева с Барышниковой, 2-я – Муромцева, Матюшина брата, со внучатною сестрою его Бибиковой. Матюша явился сюда на три дня. Я его нечаянно встретил на Кузнецком мосту, который, между прочим, исчезает: место это ровняется, и будут дома, с одной стороны – Татищева моего, а с другой – не знаю чей. Смешно, что будут говорить: пошел на Кузнецкий мост, а моста как не бывало.
Принца здешнего берегут как девочку, а Бергман вчера возил его (видно, по внушению старого Юсупова) к Джаксону, смотреть, как случают жеребцов.
Каков Потемкин! Он обедал у принца; тот из любезности за столом послал ему штук 20 клубники свежей, а вчера для 150 персон было мороженое из свежей клубники. Адъютант принца не мог это постигать, ест и плечами пожимает.
Константин. С.-Петербург, 29 апреля 1821 года
Из Одессы пишут от 13 апреля, что в Царьграде янычары совершенно ожесточены против греков и вообще против христиан. Они сожгли 3 или 4 греческих церкви и несколько домов, убивают всех без пощады, так что султан принужден был, для укрощения их, призвать в Константинополь азиатские войска. Из знатнейших греков убиты князь Маврокордато и Мурузи. Я надеюсь, мой милый друг, что это одни слухи, и не совсем справедливые, ибо после этого и миссии нашей небезопасно бы было там оставаться.
Князь Ипсиланти, также по одесским известиям, перешел Дунай в Систове и идет, чтобы соединиться с сербами и Али-пашою. У него 20 тысяч войска и 30 орудий. Сербы дают ему 20 тысяч (не верю!), и булгары – 10 тысяч, под предводительством митрополита своего, коему турки хотели отрубить голову. В Морее все крепости заняты греками, коим их все сдали сами турки добровольно, получив обещание, что имущество их и независимость будут сохранены. За все эти известия я, однако же, тебе не ручаюсь.
Тургенев получил коротенькое письмо от своего брата от 6 апреля; он едва имел время писать, что они переехали в Перу. Фонтоново письмо от 1-го, там тогда еще все было смирно, только арестовали несколько греков по подозрениям, что они в сношении с Ипсиланти.
Александр. Москва, 29 апреля 1821 года
Ай да отделение! Задало преславный праздник принцу Мекленбургскому. Я похвастался, что рано оттуда уеду, но не тут-то было: потанцевал, захотелось есть, сел ужинать с Пушкиным. Это первый выезд Софии, которая была няней Вареньки, и няней очень не жестокосердою. Принц, для которого не довольно было одного котильона, до ужина, начал другой еще после. Урусова меня сама позвала, не мог я ей отказать; только я домой приехал в 4 часа. Принц требовал, чтобы я начал греческую, и я вспомнил старину; досталось всем. Он просил меня представить его Пушкиным и сам подтвердил Вареньке все, что Лютцов мне сказал намедни касательно монумента покойному Александру.
Во время ужина директор подошел с бокалом шампанского, и пили за здоровье его высочества; он сам сделал то же и благодарил их речью, от коей чувствительнейшие из директоров плакали, а покрепче духом только прослезились. С бала должен был ехать принц. Он чрезвычайно доволен Москвою, взял на память виды города, все музыки, которые играли на балах, очень восхищался младшей Урусовой, которая, по его словам, очень напоминает ему невесту его. И он очень здесь всем понравился своей учтивостью и добротою, а уж страшный охотник танцевать. Старики, знавшие его покойную мать, смотрели на него с особенным чувством благоволения.
Множество было людей вчера, и все теперь в восхищении и от отделения. Множество знакомых (возвращаясь к твоему творению), бывших вчера в отделении, спрашивали о тебе: Софья Александровна Волкова, Чертков, Карнеев, Керестури, Вяземский, но где всех упомнить; а последний как ни в чем не бывало и говорит, что, кто хочет себе привить охоту к танцам и легкость в вальсе, должен велеть кучеру опрокинуть себя в карете. Видел я также Баранова: это авангард князя Дмитрия Владимировича. Он очень тебя благодарит, что ты доставил ему возможность сделать часть дороги в дилижансе, который очень хвалит.
Я тебя абонировал на «Путешествие в Туркмению и Хиву», весьма любопытная книга, коей 1-я часть выйдет в декабре. Сочинитель ее – Муравьев, один из сыновей Ник. Ник., был при Ермолове, или посылай в этот край, коего выучился языку; там его взяли в плен, много было приключений. Говорят, что это все прекрасно будет описано с видами, с разными планами и рисунками. Ник. Ник. завез мне сам наши два билета, но, я думаю, лучше твой сохранить у себя здесь до поры и времени и доставить тебе первую часть, когда выйдет. Теперь заплатил я только 25. Я трактую с Селивановским, продаю ему манускрипт трудов наших с Метаксою; я думаю, что устроил это, так и хлопот менее, а для выгоды Метаксы выговорю себе 100 экземпляров, которые и буду продавать знакомым как можно дороже.
Константин. С.-Петербург, 30 апреля 1821 года
Сегодня утром рано ходил я смотреть, как отправлялись в поход Измайловский и Московский полки. На плац-параде Семеновского полка отслужили молебен с коленопреклонением и пошли с Богом.
Строганов, точно, себя ведет прекрасно и показывает много присутствия духа. На патриарха султан надел кафтан. Немудрено – после его прокламации, где он проклинает Ипсиланти и Суццо и доказывает, что греки должны не только повиноваться туркам, но и любить их как своих благодетелей, и проч.
Александр. Москва, 2 мая 1821 года
Ну, сударь, наш принц уехал, очень доволен Москвою. Сделал много подарков, Озерову – прекрасную табакерку с шифром, Толстому, адъютанту князя Дмитрия Владимировича (сыну Сергея Васильевича), – перстень с шифром, Бергману – то же без шифра; полицеймейстерам – перстни без шифра и очень неважные; странно, что то же самое получил наш эконом Благородного собрания. Бергмана так напугали спектаклем, данным у Джаксона принцу, что он просил его светлость попросить князя Сергея Михайловича Голицына не писать об этом императрице Марии Федоровне, что тот и обещал.
Вчера к Риччи приехал Нащокин от митрополита, который рассказывал ему о полученном им рапорте касательно одного чудесного происшествия, или просто чуда. Девушка старая, слепая, немая и глухая видит сон, что ангел велит ей пойти в такую-то церковь; придя туда, находит в алтаре сидящего монаха; он ее благословляет и говорит ей: «Вера твоя тебя спасает, ты обременена немощами, ты не роптала, сносила все с терпением, полагалась на Бога; знай же, что в Светлое Христово Воскресенье ты будешь видеть, говорить и слышать. Знай это и молчи!» Только в праздник она встает; увидев образ свой в зеркале, столь изумилась, что осталась неподвижною. Мать входит ее поздравить с праздником, удивляется, что слепая смотрится в зеркало, говорит: «Что ты делаешь?» Дочь оборачивается, увидев мать, падает в обморок, только приходит в себя и рассказывает матери, что с нею было. Послано сделать следствие на месте, и привезли сюда и мать, и дочь. Я уверен, что для Бога нет ничего невозможного; но чудеса – события веков прошедших, а не нынешнего: люди так умны, их можно обращать к Богу рассудком, не действуя на воображение и не поражая чувства их чудесами. Ваш ипохондрик Тургенев должен кое-что знать об этом. Теперь все об этом только и говорят.
Благодарю за первый номер «Рецензента», это обогащает; впрочем, все первые номера всех выходящих журналов всегда хороши, право же. Это другая статья. Так как этот 1-й номер не что иное, как любезность «Сына Отечества», желающего ознакомить своих читателей с сим новым журналом, то прошу тебя абонировать меня на «Рецензента», да уже и доставлять его мне с письмами твоими.
Вчера было-таки гулянье. После проливного дождя под вечер разгулялось, показалось солнце, и ревностные охотники пустились часу в восьмом в Сокольничью рощу. Ко мне приехал Керестури, я велел запрячь коляску, и мы пустились туда: был час девятый, мы и видели всех, но уже возвращающихся домой по страшной грязи; для пешеходов невыгодно было. Вечер провел я у Пушкиных, где был также Вяземский: он мне сказывал, что Тургенев едет к каким-то водам в России, а Сергей Уваров идет в отставку, но ты не пишешь ни о том, ни о другом.
Шаховская была у Бальмен, которая не могла ехать в деревню с Митюшею: больна и кашляет, точно как некогда Самарина Анна Петровна. Вчера же слышал я от П.П.Нарышкина, что Альбиния [доктора] повез Трубецкой в Ярославль, к жене Сипягина, которая опять занемогла.
Ну, сударь, этот раз Баранова точно идет замуж, ибо помолвка была, жениха хвалят: некто Шишкин, отставной улан, с именем, с фигурою и воспитанием: вчера говорили, что она его не стоит. За несколько дней перед тем она отказала генералу Засу, который, видно, ее не стоит. Свидетельство тетушкино послал я подписать Обрескову: ежели вовремя принесут – приложу, а не то уж завтра доставлю тебе с тяжелою. Да вот оно и явилось.
Теперь были Исленьевы и сказывали, что у бедной Марьи Васильевны Талызиной умерла сегодня единственная прекрасная дочь.
Кстати: анекдот. Вчера, как я писал тебе, был проливной дождь; старуха Афросимова спала и валялась целый день, под вечер видит: время хорошо, – закладывай карету, ступай на гулянье; грязно, подзывает полицмейстеров и ругает, по обыкновению: «Заставь дураков Богу молиться, так лоб разобьют; вы боялись пыли, а теперь так много полили водою, что грязь по колено». Si non е vero, е ben trovato.
Константин. С.-Петербург, 3 мая 1821 года
На вечер я пустился к Татищевым, у коих много было гостей, между прочим и Сперанский, с которым долго я разговаривал. В субботу я обедал в первый раз в Английском клубе; довольно было гостей. Московские и дом, и прислуга лучше. После заезжал я к Колтовской [владетельнице уральских заводов], которая три записки мне писала, имея какую-то крайнюю нужду, и подлинно просила меня дать о ее деле записку Тургеневу Николаю. Туда прискакал за мною почтальон. «Что такое?» – «Графиня Нессельроде два раза к вам заезжала и опять будут в 8 часов». Поехал к ней, – нет дома, приезжаю домой, и она вслед за мною. Вот в чем дело. Графиня Гурьева [мать графини Нессельроде] в то утро выехала, на десятой версте у форейтора лошадь спотыкнулась, он попал под колесо, и дух вон. Привезли несчастного ко мне совершенно уже мертвого. Колесо переехало через висок и раздавило лицо. Бедная графиня вся встревоженная; мать в отчаянии пишет ей, что тут делать! Человека воскресить нельзя, а мой совет – тотчас послать эстафету к старухе-графине, успокоить ее, сказать, что несчастный не умер и останется жив, а семейству его пенсию определить. Мой совет был всею фамилиею принят; так и сделали. От старухи есть уже ответ; она дочь чрезвычайно благодарит: как камень с сердца свалился, а не то была в отчаянии.
Закревский получил письмо от Киселева, который получил приказание ехать в Смоленск и дожидаться там приезда государя; стало, приближается счастливое время видеть его здесь. Дай-то Бог! У меня был секретарь государыни Новосильцев, с поручениями. Разговорясь о дилижансах, сказывал свой разговор с императрицею, которая сожалела, что они не далее Царского Села ходить будут; ей бы хотелось, чтобы до Павловского, а у нас уже это и сделано, как увидишь из печатного объявления Новосильцев уверял, что это очень будет государыне приятно. Нет! Мы не куртизаны, это бы хоть Чернышеву.
Александр. Москва, 5 мая 1821 года
Анекдоты сабанеевские прочтя, тебе возвращу, а ты не говоришь, что делать с «Белою сумою», возвратить ли: я давно это прочел.
Только и было дурного, что 1 мая, теперь опять славная погода, хотя и холодноват воздух. О нашем отъезде еще не знаю ничего, и вот почему: Дмитрий Борисович Мертваго наговорил мне чудеса о делаемых здесь доктором Каррасом сернистых обкуриваниях, коих модель привезена из Вены; это лучше ванн для ревматизмов и всяких кожных болезней. Я видел это заведение: прекрасно, соблазняет меня. Мертваго рассказывал мне чудесные вылечивания. Граф Зотов лечился от страшной сиятики, которая не позволяла ему ни ходить, ни сидеть. Хотя, не чувствуя болей, не имею великой надобности, но хочется взять ванн с десять. Поговорю также с Пфеллером. Князь Дмитрий Владимирович все еще не бывал сюда, но я слышал, что он у Васильчикова, пробудет двое суток в Твери и проедет в свою подмосковную. Мне кажется, что на первый случай лучше бы дилижансы завести до Троицы, куда есть всякий день охотники, а в Нижний будут ездить только во время ярмарки.
Вчера обедали мы у Волкова. Были: Вяземский, Василий Львович, Фавст, генерал Турчанинов, наш старый знакомый, Мертваго, Озеров и проч.; был тут и Попандопуло, который вне себя: выдержал экзамен и теперь может кого хочет лечить. Просил сообщить и тебе это важное происшествие и просил рекомендовать его всем моим знакомым. Сегодня обедают те же почти у Алекс. Павловича Афросимова; не хочется, а надобно ехать для Вяземского. Он собирается уже в свое Остафьево на три дня, и воротясь оттуда, недолго уже здесь поживет и отправится к вам; говорит, что на неделю, а забывшись, верно, и месяц проживет.
Афросимов задал славный пир, все было, даже песенники, насилу отделался; иные сели играть в квиндичи, другие в вист, а я отбоярился и уехал. Завтра думаем мы ехать с Волковым к Вяземскому в Остафьево; не знаю, состоится ли это: зависит от Волкова, который меня везет на своих животах; к вечеру будем опять назад. Нового у нас нет ничего совершенно. Кстати: я отыскал батюшкину собственноручную записку об нашем рождении. Вот что написано: «Александр родился в Пере 1781-го ноября 15-го в 3/4 первого часа пополуночи. Константин – 1782-го декабря с 30-го на 31-е, в час пополуночи». Забавно то, что я ни того, ни другого хорошенько не знал, и о тебе был всегда спор, так вот и разрешение. Стало быть, тебя с ревельонами праздновать.
Александр. Москва, 7 мая 1821 года
Победа Али-паши подтверждается письмом, полученным Метаксою сейчас из Херсона от какого-то моряка. Он дает все подробности. Сражение было у города Верна 17 февраля, турки потеряли 2000 убитыми и 1500 пленными, и множество оружия. Их совершенно рассеяли. Али-паша должен иметь к 1 апреля 40 000 войска одной пехоты. Еще достоверно то (сказывал Метакса, слышавший от приезжего из Николаева), что Грейг отправил к Царыраду бриг, в коем все матросы отборные, и большая часть из них не что иное, как переодетые морские офицеры. Полагают, что бригу велено увезти из Царьграда Строганова со всею миссиею.
Константин. С.-Петербург, 7 мая 1821 года
Письмо к Пашкову было немедленно доставлено, хотя, кажется, не нужно уже было торопиться, ибо мертвым никогда, да и живым не всегда рецепты пособляют. Если
Пашковы пекутся о здравии той Пашковой, которая умерла, то она и без того уже от всех недугов избавилась вечным покоем; но я комиссию твою исполнил аккуратно, точно как покойный князь Прозоровский, который писавши письмо к покойному же обер-камергеру Голицыну из Молдавии, в то самое время узнал о его смерти, но письмо дописал и отправил для аккуратности; только корреспондент его, обер-камергер, не следовал его аккуратности и после смерти уже не хотел прочесть письма.
Александр. Москва, 9 мая 1821 года
Жаль очень бедных Трапандосов; война эта берет кровавый оборот, и можно предвидеть, что, по согласию всех дворов вооружаться против всякого рода неповиновения, грекам не позволят быть спартанцами. Все это делается не вовремя. Мы вели с турками войну пять лет; ежели бы греки сделали тогда половину тех усилий и пожертвований, которые делают теперь, туркам было бы плохо, а теперь все это ни к чему не ведет.
Александр. Москва, 12 мая 1821 года
Обедал я у Волкова, любезный брат, нашел там страшную тревогу и бедную Софью Александровну в большом смущении. С третьего этажа так называемых кавалерских корпусов, в одном из коих, на грехи свои, жил Закревский, упал ребенок пятилетний, сын или дочь какого-то придворного фурьера, и, как можно себе представить, убит до смерти. Родители в отчаянии, но вся их вина. Как оставить ребенка одного или не сделать решеток на окнах? Один из людей видел готовящуюся беду, кричал: «Возьмите ребенка, возьмите!» Никого не было, на беду, и ребенок, играя какой-то тряпочкою, упал. Ужасно! Но это ничего в сравнении с ужасною историей, случившейся около Тулы и которую описывает Волкову подробно плац-адъютант Ефремов, поехавший в Тулу. На досуге я тебе расскажу, как можно короче. Радклифша сама выдумать бы не могла ничего страшнейшего.
Помощник тульского форштмейстера, имея препоручение объехать, размежевать или продать какой-то казенный лес, переехал туда, построил себе избушку из двух комнат среди леса, где проходила дорога, и жил там с женою, двумя детьми и двумя солдатами, из коих один бурлак и пьяница, а другой, по имени Семен, им облагодетельствованный, давно у него жил и пользовался его доверенностью. Одним утром этот помощник идет с ружьем стрелять дичь, берет с собой негодяя, а верного Семена оставляет с женою, обещаясь скоро воротиться. Уходит. Семен является к барыне. Долго спорили; наконец он ей объявляет, что она может откупиться одними деньгами, а не то он грозил ее изнасиловать, и показал спрятанный за пазухою нож. Барыня испугалась, согласилась отдать деньги и прибавила: «Иду за ними в ту комнату». Между тем, войдя туда, заперлась ключом, и ну кричать во все горло, прося помощи. Семен долго ее уговаривал отворить и молчать, но, видя, что все не помогает, стал грозить, что убьет бывшего с ним старшего сына барыни. Эта, думая, что это только угроза, продолжала кричать. Злодей сдержал слово и зарезал сына.
Немного погодя мать слышит вопли дочери, которая упрашивала мать отворить, говоря, что Семен убил братца, хочет и ее убить. Мать, в беспамятстве, все кричала. Злодей к первой жертве присоединил и другую и стал выламывать дверь. На ту пору скачет мимо офицер; слыша крик в лесу, он остановился и послал своего денщика посмотреть, что происходит в избушке. Денщик старался обезоружить Семена, получил две раны ножом, но был очень силен, боролся еще с ним; офицер, не видя возвращения своего денщика, сам соскочил с телеги и побежал в избушку. Узнав от раненого своего денщика, что произошло, он так был взбешен на Семена, выломавшего уже почти дверь к барыне, что, выхватя турецкую свою саблю, раздробил ему череп.
В самую эту минуту возвращается с охоты муж. Видя двух убитых своих детей, плавающего в крови верного Семена, раненого денщика и офицера с окровавленною в руках саблею, он хладнокровно берет заряженное свое ружье, кричит: «Умри, изверг!» – и простреливает сердце несчастного офицера, избавителя своего.
Узнав свое несчастие, он впал в безумие, равно как и жена его. Она в бешенстве ужасном, а он не ест, не пьет, не спит и в величайшем отчаянии, видя всё тень несчастного офицера. Их, говорят, везут сюда, чтобы стараться вылечить, если возможно. Какое ужасное происшествие и сколько невинно погибших! То-то твои барыни расплачутся и напугаются.
Спасибо за приятное уведомление о скором прибытии государя. Это всех очень обрадует. Только одному государю после толиких трудов придется и дома много работать: то-то, я думаю, накопилось дел! Я надеюсь и уверен, что в твоей дирекции все будет очень исправно, а до Литовской нам какое дело! Вот ежели поедет государь в Малороссию, то тут уж другое дело.
Князь Дмитрий Владимирович приехал в город вчера. Он будет, я думаю, очень сожалеть, что не дождался государя. Сегодня у Василия Львовича прощальный вечер для Вяземского. Сейчас одеваюсь и туда еду, он уже два раза за мною присылал.
Константин. С.-Петербург, 13 мая 1821 года
Ну, сударь, с Голдбеком надеюсь конференции в три дня кончить и к приезду государя совершенно изготовить конвенцию. Кажется, в ней соблюдено к пользе России все, что только возможно; но за что, авось скажут спасибо, это за ускорение хода иностранной почты; сия (но это еще должно между нами остаться) будет сюда приходить тремя днями раньше теперешнего, также и обратно чрез Пруссию выиграет то же пространство времени, так что из Гамбурга, Парижа, Лондона и проч. ответы будет купечество получать шестью и даже семью днями ранее, нежели теперь. Для нашей коммерции эта мера будет самая благодетельная, и сколько, ты думаешь, прибавится платы за каждое письмо? Полтора гроша прусских, то есть 9 копеек, а как 15, так и за глаза довольно.
Признаюсь, что все мои усилия клонились главнейше к склонению пруссаков на эту статью и что немало труда стоило получить успех; ибо их правительство тратить деньги не любит и весьма расчетливо в своих финансах, а тут надобно им издержать без всякой почти для себя пользы 21 000 талеров ежегодно, завести четыре новые почты по сокращенным дорогам и проч. Но наконец согласились без всякого с нашей стороны другого пожертвования, как распространение императорского порта, платившегося теперь и без того Курляндиею и Лифляндиею на петербургские и московские письма. Но ты скажешь: что такое императорский порт? Плата за расстояние между нашею границею и Мемелем, за которое они и без того все право имеют требовать платежа, ибо возят почту на своих лошадях.
Александр. Москва, 13 мая 1821 года
Вчера Василий Львович задал нам славный вечерок, а особенно ужин был хорош. Многие изменили, но все-таки было человек с десяток. Малиновский приехал нечаянно; хозяин его удержал. Этот не очень ловко себя чувствовал. Во-первых, его закурили; а потом сенаторская его важность приведена была в замешательство от вольных шуток Алексея Михайловича Пушкина, у коего, как всегда, была схватка с хозяином. Алексей Михайлович без обиняков рассказывал, между прочим, как он с Яковом Грузинским и Киселевым втроем выиграли более 200 тысяч рублей у так называемого блудного сына Долгорукова, который теперь совсем гол, и жена объявила ему, что из своих 2000 душ не даст ему ни алтына, а сбережет их для детей.
Пушкин собрал все свои сочинения, перепишет их набело и отдаст Вяземскому для вручения их Тургеневу, которому предоставляет их напечатать; но тут не будет Буянова. Тол стой-Американец говорит, что это аморальное сочинение. Почему же? Потому что тут нападают на цыганок (мало, и на его жену). Мы просидели и проболтали до половины второго.
Пришли речи Фокса и Питта. Первый некогда был большим защитником России и Екатерины. Любопытно читать все эти подробности, только куда бы хорошо добиться Наполеоновой официальной корреспонденции: это еще любопытнее. Мне дал Керестури прочесть брошюрку Биньона о конгрессе в Троппау; есть прекрасные мысли, но много вздору и пустые блестящие фразы, на которые легко можно сделать возражения. Последствие показало, что он сильно ошибся насчет всего того, что говорил о неаполитанцах.
Нижегородское чудо уступило место страшной тульской истории. Вчера Василий Львович ее рассказывал, дрожал и потел, повторяя: «Ужасно!» А Алексей Михайлович говорит вдруг, выслушав: «Как ты, братец мой, глуп!» – «Почему я глуп? Сам ты глуп!» – «Ты глуп, я тебе докажу, ничего не помнишь. Ты читал “1001 ночь”?» – «Конечно». – «Ну, там эта точно история в одно слово, только вместо форштмейстера – кади, вместо денщика – янычар и проч.». Только Василий Львович признал, что быть может, но что не помнит: читал «1001 ночь» в молодости. Ежели бы не засмеялись, он бы всему этому поверил.
Я читал в газетах объявление о собаке, нельзя было не напечатать: нет ничего кидающегося в глаза или дающего подозрение; не всякий знает, что есть человек с именем Крогера, почему собаке так не называться; только острого тут нет ничего.
Благодарю за «Рецензента» наперед. Я все журналы очень люблю. Получаешь ли ты «Вестник Европы»? Говорят, что в последнем номере опять были нападки на Вяземского. Катерина Семеновна Тургенева горюет о Сергее, фаворите своем. Мне сказывали, что ее кто-то успокоил, взяв за слабую струну, а именно, что Сергею нечего бояться, что султан их посадит в Семибашенный замок, и что по выходе оттуда Сергею дадут по крайней мере 1000 душ.
Что бы тебе сказать нового? Да, красавица моя мамзель Шиц помолвлена за Щербатова-полишинеля, будучи в бегах с адъютантом; но говорят, что он наделал пропасть долгов. Бедный Козлов Иван Иванович, бывший славный некогда танцовщик, давно лежащий без ног, ныне еще ослеп.
Константин. С.-Петербург, 14 мая 1821 года
Нессельроде мне пишет от 27 апреля: «Наш отъезд назначен на воскресенье 1 мая. Император едет в ночь с субботы, а я в воскресенье поутру. Граф Каподистрия – двумя днями позже. Так что, мой милый Булгаков, до очень скорого свидания». Стало, государь в дороге 14 дней, кроме Варшавы (и там одни только сутки), нигде не должен останавливаться, и около 20-го ожидать можно, а около 25-го уже и должно. Слава Богу! К тому времени и я свою конвенцию совсем кончу. Кому до чего, а я все брежу ею, как своим дитятею.
Александр. Москва, 16 мая 1821 года
Благодарю за сообщаемые строки графа Нессельроде; ну, кажется, идет к тому все, чтобы скоро видеть государя возвратившегося. Третьего дня приехал сюда Нейдгарт из Лейбаха, но я его еще не видал; все, что слышал, есть то, что государь на этот год не будет в Москву (как думали); это большая новость для москвичей, но нерадостная.
Твой весь архив лежит у меня в особенной комнате в деревне. Как скоро будем там, доставлю тебе все требуемые тобою книги, отыщу и алексеевские письма и пришлю тебе тоже. Читал я в газетах подробности заговора против короля Испанского; хорош и день выбрали! Чего они хотят, и я все не понимаю, почему королю отвечать за ошибки правительства, тогда как всем ворочают Кортесы? Король выходит истукан, образ в окладе, которому все кланяются, но которому не дано могущества делать чудеса. Разве имеет король личных неприятелей, – это дело другое; нашелся пострел, который и Генриха IV заколол.
Вяземский вчера приезжал ко мне прощаться. Мы были вместе у Пушкиных; он просил быть к нему ввечеру для вторичного прощания, но я не попал, а потому нимало не ручаюсь, чтобы он выехал, тем более, что коляска его чинилась еще, и отъезд, стало быть, более зависел от каретника, нежели от нашего певца.
Володя Пушкин был послан курьером к Витгенштейну. Он пишет, что бедный Баранов, крымский губернатор, Александр Николаевич, умер в Симферополе. Жаль! Это будет большой удар для родных. Другой их сын – неважная фигура, все его достоинство заключается в простреленной на войне руке. Также пишет Володя, что Али-паша одержал большую победу над турками и что в Царьграде была сеча: истребили до 4000 греков (в том числе и других христиан). Это продолжалось двое суток, и султан должен был взять сам оружие, чтобы остановить ярость янычар.
Вчера была свадьба дочери Кутайсова, вышедшей замуж за сына князя Федора Николаевича Голицына, бывшего при миссии Дмитрия Павловича Татищева в Мадриде. У нас был Шаганов и сказывал, что бедная Сипягина умерла после родов от разлившегося молока.
Александр. Москва, 19 мая 1821 года
Очень тебе благодарен за предварительное извещение об успехах негоциации с Гольдбеком. Очень будет славное дело – выиграть 6 дней, а то, право, стыдно слышать, что письмо из Парижа, бывшее месяц в дороге, называют свежим.
Это все хорошо, но еще бы лучше – учредить почтовые пароходы до Любека или Гамбурга. Мне все хочется, чтобы князь влюбился в почтовую часть. Религия и просвещение свое возьмут: одна крепко вкоренена в русском народе, другое идет как-то быстро само собою, а почтам надо помогать; пространство одно нашего государства требует уже, чтобы сообщения не затрудняли, а делали бы удобнейшими и краткими. Эту страсть можешь ты князю привить в частных ваших разговорах.
Кстати: Рушковский рассказывал мне очень плодовито, как Вяземский дорогою растерялся и как около Дорогобужа нашли том Вольтера, между Дорогобужем и Вязьмою – несколько номеров «Минервы», под Вязьмою или Гжатью, вероятно, «Орлеанскую Девку» или «Фобласа», Ариосто, Горация, а деньги-то, 50-то целковых, их-то, вот евто-то, – не нашли: видно, князь потерял их под Варшавою или в Литовской дирекции.
Вчера мы на балконе у Пушкиных пили чай, и вся семья тебя вспоминала. Старуха, как всегда, очень высокопарно витийствовала, называла Рушковского своим сердечным другом. Я отвечал: «Так уж повелось, что все московские почт-директора всегда будут вашими ближайшими друзьями и даже немного вашими родственниками, не так ли?» Наташа покивала мне головой, а старуха на лице показывала, что поймали вора в горохе. Добрая женщина, только уж своих интересов нигде не забудет.
Александр. Москва, 20 мая 1821 года
Вареньке понравились Жуковского стихи, а ввечеру взял их у меня на прочтение Василий Львович, у коего сестра Анна Львовна очень плоха.
Итак, Петербург 23-го числа будет обрадован возвращением государя. Отсутствие продолжалось почти год. Я жалею, что Каподистрия не едет к водам поотдохнуть и полечиться. Мне кажется, что греческие дела и текущая везде кровь этих несчастных должны его мучить и отнимать последнее здоровье.
В Царьграде патриарх кончил жизнь свою мученически, несмотря на прокламацию свою в пользу турок. Тело его было привязано к лошадиному хвосту и таскаемо по городу, а там отдано жидам, которые его продали одному греку, увезшему окровавленные останки в Одессу. Ужасно! Долгоруков, служащий при миссии в Царьграде, пишет отцу своему, что житие их неприятное самое, что нельзя выйти на улицу от отвратительных зрелищ: везде трупы, повешенные, убитые греки. Иные говорят, что Строганов уже и выехал оттуда.
Александр. Москва, 23 мая 1821 года
Князь Платон сыграл злую шутку со своими племянниками, кои надеялись на большое после него наследство; но я всегда радуюсь, когда богатый человек женится на бедной девушке, а богачи обыкновенно ищут еще богатее себя; все мало! Ну, сударь, я очень рад, что ты все кончил с Гольдбеком к государеву приезду. Польза будет для публики; но надеюсь, что конвенция эта не будет без пользы и для тебя лично.
Александр. Москва, 26 мая 1821 года
Я был теперь у Василия Львовича, которого нашел в слезах. Поутру на консилиуме доктора решили, что сестре его Анне Львовне жить нельзя и что у нее водяная; она давно больна, и должно было ожидать несчастие это, но он все не может утешиться. Он любит весь род человеческий, как же не любить сестру? Просил меня его не оставлять: верно не оставим. А в случае несчастия хочет ехать с нами в деревню – милости просим! В Москве что-то много печальных известий: во многих домах умерли дети, а у бедного доктора Таненберга – трое на одной неделе; также дочь трехлетняя у маленького Голицына, что женат на Нелидовой.
Окулов сказывал, что Высоцкий продал Свирлово за 200 тысяч Кожевникову, богачу-купцу. Жаль то, что все это будет запущено, а может, и сады истребятся, потому что он хочет завести какие-то фабрики или заводы. Луниной дело наконец кончено; дом ее куплен для Коммерческого банка за 280 тысяч рублей, стало быть, и Пфеллер свой сбыл за 60 000 рублей, чего он очень желал. Я советовал Луниной нанять дом князя Сергея Ивановича, и она мне препоручила это устроить. Я надеюсь, что Чиж рад будет и не заломается, прося дорого за наем, а ему денежки годятся.
Принимаю истинное участие в скорби доброго Каподистрии. Лишиться отца есть потеря невозвратная, а особливо теперь, ибо я все того мнения, что вся эта греческая каша очень должна его огорчать. Каков же этот плут Али-паша! Всем пользуется и хотел помириться с турками на счет греков, да не удалось. Очень я радуюсь будущему возвращению Полетики. Очень благодарен я графу Нессельроде за память обо мне: я обоих их очень люблю, а особенно зная, сколько она тебя любит.
Сонету итальянскому не могу я довольно натешиться. Сожалею, что не вся Москва знает по-итальянски; читал его огорченному Пушкину, и тот принужден был расхохотаться. Что-то скажет бестолковый философ Саччи? Насилу-то мои неаполитанцы принялись за свое ремесло, то есть за буффонство. Полно им прикидываться богатырями. Пульчинеллю не идет роль героя. Знай они свои макароны, свое мороженое и гулянье по Кияйе. Какое им дело до парламентов, конституций и проч.!
Когда увидишь Вяземского, скажи ему, что стихи, помещенные в «Вестнике Европы» на его счет за подписью «200 – 1», сочинены неким Аксаковым, домашним актером Кокошкина и переводчиком Филоктета.
Александр. Москва, 31 мая 1821 года
За все подробности о наших друзьях очень тебя благодарю и Тургеневу и Вяземскому бью челом, а молва уверяет, что Жуковский женится на дочери нашего историографа.
Я любовался присланными тобою образчиками походной типографии и спрятал это в свой архив с привычною надписью. Закревский оставит по себе хорошие памятники.
Намедни за ужином (у тестя), Татьяна Ивановна Киселева, сидя подле меня, все говорила о племяннике своем Павле Дмитриеве, которого очень любит. Я тотчас в дрожки и поскакал к ней сказать ей об ленте; она плакала от радости и чрезмерно меня благодарила за эту приятную новость.
Грустно видеть льющуюся в Греции кровь, и все это без пользы. Конечно, греки пропадут, их положение сделается еще хуже, но турки сами много потеряют, ежели последуют такие эмиграции в Америку; флот и торговля рушатся. Чумага все говорит, что это дурно кончится для них, но Метакса был противного мнения.
Вейтбрехт сказывал (верно, слышал на почте), что из Петербурга идут, едут и бегут все в Царское Село, чтобы встретить государя. Я очень понимаю всеобщую радость, и изъявления этой любви, верно, будут приятны государю после столь большого отсутствия.
Костя – паж! Мы все плакали от радости как дураки; он был всех умнее один. Он принял это с достоинством. Первое его движение было бежать из саду (где я твое письмо прочел) к няне наверх, а та ну плакать! А первые слова пажа были именно (и откуда взял это!): «Ну что же? Как поеду в Петербург, буду подавать государю шинель и фуражку». Ты говори что хочешь, а это твоя работа. Я и паж пишем оба и благодарим бесценного Закревского. Я в восхищении, что он может оставаться при нас, но все-таки надобно нам будет посоветоваться о воспитании Кости. Это, кажется, переменит мысли мои насчет воспитания. Ты знаешь, что я хотел его отдать Глинке. О сем будем советоваться с тобою и с другом общим Закревским. Ай да пажик!
Александр. Семердино, 6 июня 1821 года
Вот третий день, что мы в деревне, любезный брат. Еще не основались, все разбираемся, учреждаемся, а потому писать к тебе я еще не успел, да и не было оказии. Посылаю за Ильиным, которого милый Запетамандант [то есть московский комендант Александр Александрович Волков] опять мне отдает на лето. Пользуюсь сим первым случаем, чтобы начать опять необходимую для меня с тобою переписку.
Дорога была так дурна, что мы проехали 56 верст почти сутки целые, часто выходили из повозок, и чуть (хотя мы и не партизаны) не пришлось нам переходить реки три вплавь, ибо везде снесло мосты, прорвало плотины и попортило дороги. Дело в том, что мы дома! Время хорошо, но все еще холодно. Мы все, слава Богу, здоровы, большие и малые. Крестьяне нам очень обрадовались; я навез разных гостинцев и дарю мальчикам и девочкам. Маленькие подарки поддерживают дружбу. Староста меня насмешил. Это почтенный старик лет в 80, но еще довольно бодр; явился и поздравляет с царскою милостию. С какою? (Я и забыл о Косте.) «Как же, батюшка! Люди-то сказывали, что Константина Александровича нашего пожаловали государевым пыжом!» Только теперь Костю все называют пыжом.
Мы все жалеем о преждевременной кончине бедного князя Василия [это, вероятно, князь Хованский, один из племянников тестю А.Я.Булгакова]. Отец перенес это испытание, но я все-таки боюсь, что оно будет иметь для него пагубные последствия. Странно, что у Хованских (то есть у многих) есть какая-то наклонность к сумасшествию, а многие точно умерли этою ужасною болезнию. Помнишь, как князь Яков нас пугал в дворцовом саду в нашей юности? Брат его, князь Андрей, также умер в сумасшествии. Впрочем, семье остается только этим и прославиться, ибо невозможно потерять то, чего нет; но также подлинно то, что лучше сохранить свою глупость, нежели потерять рассудок. Я рад, что Хилков избавил тебя от неприятной комиссии объявить несчастному отцу о смерти сына его; но, поверь мне, на эти неприятные комиссии всегда находятся охотники.
Подлинно очень разительно обстоятельство, что Всеволожский должен был объявить Хованской о смерти ее сына, а она ему – о смерти дочери его. Это глас Божий, говорящий: очнитесь, негодные!
Здесь о бывшем славном граде рассказывают ужасы. Недалеко от нас убило им целое стадо скотины; осталась в живых одна только свинья, которой не рассудилось за благо умереть для компании.
Речи Фокса и Питта я не только получил, но и прочел первый том. Мне кажется, что Фокс красноречивее; зато Питт убедительнее. Впрочем, это переменяется, смотря по сюжету, о коем они рассуждали.
Слышу шум, беганье, что такое? Поймали в роще ежа; дети и смеются, и трусят, особливо же храбрец наш г-н пыж: и хочется подойти поближе и посмотреть, и боится.
Ну, брат, какого быка и коров прислал мне граф Ростопчин из Воронова! И им ведется у него генеалогия, как лошадям. Бык называется Геркулесом. Я, и не знавши, догадался, что это его имя: ужасная махина и очень смирен. Желаю очень, чтобы у нас завелся такой скот. Теперь буду ожидать обещанных лошадей. Скотник, пригнавший быка и коров, говорит, что они должны быть уже в дороге, по слухам в Воронове. Буду писать графу и благодарить его.
Сегодня встал я очень рано и пошел вверх на мезонин, где долго разбирал бумаги. По твоему препоручению отыскал те, что ты иметь желаешь; буду их посылать тебе по частям со всяким письмом, а найдется здесь ящик, то я все вдруг пришлю. Твоих писем ко мне – преизрядная коллекция, я их привожу в порядок и переплету их – так, как батюшкины к Алексееву; а его к батюшке я еще не отыскал. Вообще я все бумаги хочу привести в порядок и переплесть то, что заслуживает; этим они сберегутся. [Благодаря этой заботливости сбереглись и печатаемые здесь письма.]
Александр. Семердино, 8 июня 1821 года
Ты меня сильно порадовал арендою, пожалованною графу Каподистрии. Кому давать их, ежели не тем, которые жертвуют для пользы службы всем временем и здоровьем своим и которые столь умеют хорошее употребление делать из достояния своего? Пожалуй, скажи графу мое душевное почтение и поздравление, ежели сочтешь это у места.
В Москве поговаривали давно, что Меншикову не так хорошо. Ежели подлинно поедет посланником в Голландию, то сим слухи, кажется, оправдаются; но по его уму и осторожному поведению невероятно, чтобы он навлек на себя когда-либо малейшее неудовольствие.
Это не Вяземский! Записка Тургенева очень меня встревожила: я люблю очень Вяземского, он честный и добрый малый, но очень ветрен и неосторожен. Мы были на одном обеде в Варшаве, гости разделились на два мнения и спорили горячо. С одной стороны были Волков, я, Нессельроде [родственник графа Карла Васильевича, что потом был министром иностранных дел], адъютант цесаревича Моренгейм и другие, а с другой – несколько поляков и Вяземский, который защищал избрание в депутаты известного режисида Грегуара. Мы и тогда говорили Вяземскому, что не место было тут (в трактире) так вольно изъясняться, а он отвечал: «У нас бывает это всякий день безо всяких последствий». Впрочем, сообщение Тургенева довольно еще темно, и я буду ожидать от тебя подтверждения, но все это дело сбыточное. Теперь не то время говорить пустяки; ими прежде пренебрегали, но теперь хотят, чтобы и в разговорах даже соблюдаема была благопристойность и уважение к правилам, кои государь столь явно и торжественно провозглашает.
Александр. Семердино, 9 июня 1821 года
Из письма твоего № 89 вижу я яснее, в чем состоит Вяземского история. Ты давно это пророчил, любезный брат; да и я ему то же говорил в последнее его пребывание в Москве, упираясь и на одно письмо его ко мне, очень вольно и необдуманно писанное; он все не соглашался и повторял: «Дай мне прочесть письмо это; там ничего нет, в чем можно бы меня упрекать!» Ты читал это письмо, кажется, и Тургенев, и оба вы негодовали на Вяземского, но все это горчица после ужина. Он не хотел вовремя остеречься и попал впросак. Я уверен, что он себя со временем оправдает, но неприятность уже сделана. Я не подозреваю ни Моренгейма, ни Нессельроде, они ребята добрые и знают хорошие свойства Вяземского. Я во всем подозреваю Байкова, он ему небольшой доброжелатель, да сверх того и рад был к чему-нибудь придраться, чтобы выжить его из Варшавы, желая основаться одному у Новосильцева. Байков большой интриган; ежели верить тому, что и прежде говорили, то он был виновником, что и посольство Головкина в Китай не удалось. Реман также был того мнения.
Я читал в газетах рескрипт, коим Меттерних жалуется в канцлеры. Нет сомнения, что Австрия выпуталась со славою из всех своих хлопот в Италии; но меня сто раз более канцлерства радует аренда Каподистрии, ежели подлинно она столь значительна. Татищев должен торжествовать, видя, что либеральные идеи и чувства не в моде; он всегда был великий их ненавистник.
Мы, слава Богу, узнали в одно время о болезни и выздоровлении государя. Я полагаю, что все произошло от перемены климата, после столь долгого пребывания в умеренном и хорошем климате. Благодарение Всевышнему!
Видно, в гвардии большие перемены, и я радуюсь, что вижу в главных лицах все приятелей Закревского: Паскевич, Бистром, Шеншин – все люди хорошие. Перед отъездом моим из Москвы слышал я, что и Трубецкой, генерал-адъютант, впал в немилость. Бутягина поздравляю с сыном, а Северину бью челом. Конечно, приятно писать, но еще бы лучше жить вместе. Зачем Честерфилд жил в разлуке с сыном? Зачем мадам Севинье жила розно с дочерью? Зачем мы с тобою были почти 14 лет в разлуке? Зачем это и теперь продолжается? Когда это кончится? Когда будем вместе?
Александр. Семердино, 11 июня 1821 года
Слово Тургенева Пушкину очень удачно, и подлинно язык турнул его еще далее Киева. Я надеюсь, что Вяземский воспользуется уроком: могло бы еще хуже это все кончиться. Не ехать в Варшаву – еще беда небольшая, она ему самому надоела, все, может быть, к лучшему; желаю сего, ибо люблю Вяземского, а он предобрый малый и благородно мыслящий, только слишком начитался «Минервы», а она не всегда премудра и рассудительна.
Я рад, что государь увидит прекрасную Италию, прелестный Неаполь и славный Рим, ибо, верно, съездит во все эти города. Жаль мне бедного Коризну; был малый хороший, как и все, окружающие Закревского. Ты знаешь, что Волков, коего страсть делать свадьбы, женил брата покойного на дочери побочной Ник. Ник. Бахметева, девице очень милой; не знаю, правда ли, но меня уверяли, что он продул в карты все приданое своей жены. Он всегда был игроком, и брат сказывал, что он и первую свою жену уморил от печали.
Карамзин не только до меня дошел, то есть девятый том, но я даже и прочел уже его. Самое приятное чтение, и историограф не стесняется, говоря об этом тиране, который заслуживал другого титула, нежели Грозный. Он с большой тонкостью говорит в другом месте: «Россия 24 года сносила губителя, вооружась единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых)». Комплимент довольно прозрачен, но зато и справедлив.
Ай да Головин! Куда больно, когда бранят мертвого, а заступиться нельзя! Только я уверен, что комиссия, назначенная для исследования дел покойного графа, откроет большие злоупотребления. Головин совсем не так жил, чтобы наделать 7 миллионов долгу при таких доходах.
Завидую вашим обедам у Каподистрии и Нессельроде. Не только славно покушаешь, но славно наговоришься с людьми приятными и нас любящими. Тут добрый Закревский не последнюю играет роль. Теперь он, я думаю, уже получил грамотку моего пажика.
У меня набралась толстая связка писем Тургенева, Влодека, Ростопчина, Закревского, Вяземского, Алексеева и других; приведу по частям в порядок, а, может, и переплету. В старости приятно будет это перечитывать. После то же сделаю с батюшкиными бумагами. Твоих писем у меня такое множество, что не перечитать их в месяц. Их бы достаточно было, чтобы написать полную твою жизнь.
Александр. Сельцо Семердино, 14 июня 1821 года
Ты знаешь, что моя мысль была отдать Костю Сергею Глинке; но пожалование его в пажи и расстройство, происшедшее в заведении Глинки по злобе, зависти и интригам, которые, заставив многих взять детей своих обратно, уменьшили тем и средства его, – все это заставило меня переменить мысли. Есть здесь пансион, составленный Муромцевым по какому-то сильному побуждению заниматься таким упражнением; тут и его собственные дети, и 25 чужих, все под его надзором. Тут и Волкова Паша, дети Волконского, зятя графини Пушкиной, Четвертинского, Ралля и проч.; все очень хвалят, и я верю; но дело в том, что это заведение началось едва год. Как ручаться в успехе? Кто кончил там свое образование? Разве Муромцев не может умереть (чего Боже сохрани), разве Ришельевский лицей не рушился от того, что аббат Николь отошел? О других пансионах в Москве и говорить не стану. К Пажескому корпусу, по всему, что мне говорили о нем, и именно Брокер, от которого я слышал, что не было недели, чтобы пажи не попадались на съезжие, не был я никогда расположен. У нас у обоих была, стало, одна мысль – то есть Царскосельский лицей. Узнав от тебя, что Вася [князь Василий Сергеевич Голицын] туда решился отдать братьев своих, я еще более держаться стал этой мысли; твое мнение, будучи то же, меня совершенно в ней утверждает.
Костя преисполнен и способностей, и похвального самолюбия. Он захочет тем более отличиться, что будет знать, что учится почти под глазами своего государя, коему может иметь счастие сделаться известным лично и с хорошей стороны, а впечатление сие остается долго и полезнее нам всех просьб, протекций и старательств родных. Лицей – творение государя, и он как человек не может не жаловать тех, кои будут ему приносить честь. Я не знаю, зачем ты думал, что Наташа этому не будет рада. Напротив, она теперь признается, что всегда этого желала сама, но не говорила, зная мое намерение вверить Костю Глинке. Она сама хотела тебе писать. Я тебе вверяю с сердечной радостью Костю, а взяв его на свои руки, ты избавляешь меня от значительных издержек: я, право, не знаю, как буду жить, когда все это подрастет. Куда бы я девался с восемью человеками детей? Сколько я горевал об умерших, а выходит, что Бог все премудро устраивает. Ежели все это устроится, как мы желаем, то тогда два Константина будут меня тянуть в Петербург; но поселиться там мне все и подумать нельзя. Я не знаю, учат ли в Лицее музыке и танцеванию, а мне этого хочется очень; у него же большие способности к тому и другому. Танцы покидают нас с летами, но нет причины бросать музыку: это отрада большая, и мне помнится, что старик граф Вельгорский, дед нонешних, играл изрядно на скрипке и в 84 года.
Смотрели мы теперь на работу почти самую тяжелую, то есть унавоживание полей. Этот год навозу множество на скотных дворах: это обещает хороший хлеб на будущий год. Мы не в Сицилии, где без навозу на одной и той же земле собираются три и четыре разные жатвы. Когда я поехал из Палермо, плакали помещики, что голодный год, нечего будет продавать, пшеница родилась только сам-шесть, ни больше ни меньше. Но я что-то далеко заехал, из Семердина попал в Сицилию.
Вчера получил я письмо от Василия Львовича Пушкина, и он описывает мне историю Вяземского еще подробнее, сожалея, как и мы все, что это последовало. За Вяземского сердце я поручусь, но голова – дело другое. Я сказал Пушкину, что Вяземский захотел получить свою долю похвал, расточаемых в Собрании депутатов Лафайетом и иже с ним уму и опытности нынешней молодежи.
«Что с тобою? – спросила жена, видя, что я смеюсь, читая твое письмо. – Скажи же!» А я не мог не захохотать, читая рассказы о моем неапольском короле, который выезжал из Лейбаха в шестиместной карете, имея при себе все свое министерство, то есть капуцина, собаку и двух медвежат в корзинке; недоставало шута, обезьяны и попугая.
Уваров поехал в Рим! Но который, генерал или пиит? [То есть Федор Петрович или граф Сергей Семенович. В Италию лечиться поехал тогда первый из них.]
Александр. Семердино, 15 июня 1821 года
Чтобы поквитаться с тем, что сообщаешь мне от Меншикова, выписываю из письма графа Ростопчина то, что говорит он о французах, над коими не перестает подшучивать при всякой оказии: «Французы, – говорит он, – оставляют песенки и безумства только для того, чтобы заниматься глупостями. Эти господа смогут похвастаться представительным правительством, только когда научатся молчать и слушать кстати; они станут опорой монархии, только когда отбросят выражение «приносить присягу», чтобы делать это лояльно; они станут республиканцами, когда у них не останется уже 120 блюд рестораторов и они будут есть чечевицу и пить воду». Говорит, что Корсакова уехала, промотавшись так, что не заплатила Орлову Грише, который за нее поручился у банкира. Потье переходит опять в варьете и проч. Очень хвалит Шредера, чему я очень рад.
Тесть пишет, что дочь Щербатова, князя Александра Александровича, бежавшая с кем-то из дому отцовского, с ума сошла.
Теперь и умри бессмертный Наполеон, мало будут говорить; а я помню, что в 1813 году, во время блокирования Дрездена, где он был, писали, что он опасно болен, и это произвело страшную тревогу во всей Европе. Другие времена, другое лечение. Корреспонденцию этого бывшего проказника, обещаемую тебе давно Сенфлораном, буду ожидать с нетерпением.
Александр. Семердино, 17 июня 1821 года
Худо жить патриархам в нонешнем веке, в коем завелась мода нападать на все, что бывало наисвященнейшего в мире. В Царьграде говорят о срубленной голове так, как у нас здесь о срубленном дереве, да еще и менее, потому что патриарха забыли; а я третий день жалею о двух деревах 20-аршинных, кои срубил у меня в лесу Филат на мостик, который мы строим в рощице, с одного берега пруда на другой. Он будет точно наподобие мостика в батюшкином саду, на островке, и будет называться Братнин мост. Я буду им хвалиться, как французы Аустерлицким; но этот поставлен был гордостью, высокомерием, а мой воздвигнула братская любовь.
Ай да французы! Овечки по-неаполитански – мысль пресчастливая, хотя так бывает со всеми овечками: их всех забивают еще прежде, нежели они увидят костер. Мы над этим посмеялись от всей души с моей женою.
Пожалуй, себе, визирю голову руби, но этим несчастного патриарха не воскресишь. Подлинно справедливо говорит Сабанеев, что это первый пример, чтобы сняли с виселицы тело, чтобы отдать ему всякие почести, пушечную пальбу и проч., как то было в Одессе с телом бедного патриарха.
Очень я рад, что княгиня Воронцова, моя фаворитка, родила благополучно в Лондоне. Ему и отцу его дан орден Гвельфов английским королем; но отчего также Убрию? Видно, по стараньям графа Нессельроде. Поздравь Воронцова, когда будешь ему писать. Я, признаться, не совсем был покоен насчет родин сих.
Александр. Семердино, 22 июня 1821 года
От Вяземского писем не жду. Он был ленив и в Варшаве, а у вас едва станет у него времени разъезжать по дачам и театрам; я буду ему рад, когда приедет в Москву. Василий Львович обещал тотчас меня известить о приезде его. Твои хлопоты серьезнее моих, то есть с Чижиком, и не очень было бы забавно платить за него 5000 рублей; но я рад, что ты передал это все Васе, которому честь и слава, ежели он отца выпутает и успокоит. Не всякому дано это счастие.
Перечитывая письма батюшкины к Алексееву и к нам, вижу, как он горевал о долгах своих; но мы были в чужих краях, да и слишком молоды и неопытны, чтобы быть ему полезными. Главное зло было то, что управляющие батюшку обкрадывали, он сам об хозяйстве не имел понятия, и прекрасное имение не приносило ему никакие, или ничтожные доходы. Батюшка продал тогда барону Ашу Любашковское имение почти за ничто. Аш получает доходу 60 тысяч рублей. Азанчевский купил за 22 тысячи рублей Жельцы, которые не давали ничего; вечные были недоимки, а старый этот … выручил деньги свои на одном лесе и имеет лучшие озера в Белоруссии. Но мало ли кого обогатил наш батюшка! Утешение и то велико, что худого слова никто не произнес никогда на его счет. Он умел выслуживать, а не наживать.
Батюшка подлинно был должен Татищевой 2000 рублей. Сто раз была речь о заплате, и я не виноват, что это не кончено. Всему причиною взаимная деликатность. Я просил много раз старуху сделать счет, по коему был готов заплатить; она отвечала, что полагается на меня; мне было совестно положить, как должно, указные проценты, а она по 10% тоже совестилась, я думаю, просить. Так и оставалось все. Деньги были взяты через Фавста, коего я тоже сто раз просил переговорить; у него был один ответ: скажу! Я ему напишу, чтобы непременно хоть с Урусовым кончил бы; а по моему мнению, одно средство и легчайшее: так как уже прошел и десятилетний срок, то отдать, вместо 2000 рублей, 4000 рублей. Я раз самой старухе говорил; она отвечала: «Это деньги дочери моей; все равно, что у вас деньги эти, что у меня». Мы и не с такими долгами да честно расплатились, а для меня мать Дмитрия Павловича особа священная.
Александр. Семердино, 26 июня 1821 года
Барону Строганову пришла, как говорят, оказия. Как-то выпутается он изо всего того? Батюшке покойному и труднее еще было. Турки и режут, и бурлят теперь, – а когда мы присоединили к себе Крым, да им еще говорили: эй, турки, не шумите, а то худо вам будет, проститесь с Крымом без спору? Меня удивляет, что Англия, Франция, Швеция, бывшие всегда наставницами турок, не унимают их дурачеств, открыв им глаза насчет последствия. Они пропали, ежели мы объявим теперь войну; а ручаться можно, что турки не найдут ни единого союзника, а мы многих. Будет что делать, всякому достанется славный кусочек: Греция, Египет, острова, Морея и проч. и проч. Да, брат, и я боюсь, что твоему бедному банкиру Данези не снести головы; а бедному Строганову будет это очень больно, ибо он без намерения предал его в руки злодеев.
Александр. Семердино, 28 июня 1821 года
Не оттого, чтобы Сережу Уварова я некогда горячо не любил, но, право, рано ему в сенаторы. Он мне все кажется мальчишкою, и довольно глупо, ежели он это прежде времени огласил. Вообще, я замечаю, что молчаливость есть качество такое редкое в нынешнем веке, а это душа дел и успехов во всяком предприятии. Умей с важностью молчать – прослывешь великим человеком. Иван Иванович Дмитриев это доказал, хотя я и не отнимаю у него всех достоинств.
Ты очень меня обрадовал известием об утверждении заключенной тобой конвенции. Не за что будет прусскому королю сделать тебе славный подарок (обыкновение сего требует, однако же); но зато государь, верно, тебе воздаст за пользу, которую конвенция эта доставит России. И я уверен, что это будет; желаю сего от всей души, а в ожидании я уже восхищаюсь и хорошим о тебе отзывом государя. Меня это несказанно утешает, а тебя и утешать, и ободрять должно. Я знаю, что ты благоволение императора ставишь выше всякого награждения.
Жаль мне, что мы лишимся нашего доброго Серафима; все его уважали, и все нападут на Тургенева, зачем Александр не сделал, чтобы Серафим остался в Москве.
Александр. Семердино, 30 июня 1821 года
Вчера праздновали мы Петров день в Балакове: там был праздник этой деревни. Отобедали мы здесь, а там целым домом отправились туда в трех экипажах. День был теплый и самый прекрасный. Потчевали мы мужиков вином, баб пивом, а мальчикам кинул я на 15 рублей пряников. В шалаше пили мы чай, потом ели ягоды со сливками, творог, простоквашу. Бабы и девки пели песни, водили хороводы, играли в горелки, в коршуна, потом выучили мы их в жгуты и сами тут же играли. Я поколотил своих двух учителей, а они мне отплатили.
Мало тебе всего этого, так знай, что, как сделалось немного темно, я стал пускать в кучки шутихи, и мы, довольно насмеявшись, напившись, наевшись, навеселившись, воротились сюда в половине одиннадцатого.
Александр. Семердино, 2 июля 1821 года
Что значит это переименование Поццо и Ферроне в звание послов? Одна ли это почесть взаимная? Я рад для Поццо, особливо ежели это прибавит его оклад, ибо слава – вещь не для всякого столь славная.
Напрасно ты думаешь, что рижские дилижансы заставят отстать от московских. Это дело нужды, а не прихоти. Кому надобно ехать в Москву, тот все-таки туда поедет; а у кого нужда до рижского какого-нибудь торгаша, тот не поедет к нашему плуту Дмитрию Александрову. Итак, все будет своим порядком.
Не удивляюсь, что Вяземская скорее поехала в театр, нежели в Варшаву, и не буду удивляться, ежели муж скорее попадет к Татищевой, нежели к Настасье Дмитриевне Афросимовой. Скажи ему это от меня при поклоне. История бедного иностранца, жившего у Греча, ужасна.
Ну, только туркам несдобровать. Они дошалятся до чего-нибудь. Сколь ни убеждены все государи блаженством наслаждаться миром, но нужда заставит взять оружие. Кроме других причин, религия то велит. Кричали о разделе Польши; а ежели сделать то же с Турциею, никто не пикнет, все одобрят.
Александр. Москва, 7 июля 1821 года
Мы сейчас из Покровского монастыря: поминали покойного батюшку с добрым Фавстом, помолились, поклонились праху бесценного отца, поскакали и воротились домой, говоря о старинных временах. Ох, зачем он не в живых! Он бы многим восхищался, а мы были бы благополучны и не имели бы многих огорчений.
Александр. Семердино, 13 июля 1821 года
Описание, Сергеем [то есть Сергеем Ивановичем Тургеневым] делаемое о Царьграде, достойно жалости; чем-то все это кончится, а кажется, туркам несдобровать. Вот что мне пишет Броневский: «Меня уведомляют из Черного моря, что в последних числах мая военный транспорт наш «Волга», стоявший под стенами Измаила, ночью взят был турками, капитан и команда изрублены. Из Севастополя отправлены в Константинополь бриг «Минерва» и шхуна «Севастополь» для спасения Строганова, ежели не поздно. Скажу вам по доверенности, что здесь (в Туле) тайно, но всем, однако же, известно, куплено для греков 4000 ружей. Отплытие всех женщин доказывает уже, какая там должна быть тревога».
Нарышкину [Кириллу Александровичу] за глупостями в карман не ходить, а будучи обер-церемониймейстером, недолго что-нибудь напроказить; тут нужен полудипломат и человек аккуратный; не знаю, заключается ли все это в Кологривове. Заставить прождать посла по недоразумению неприятно; а Голохвастов, бывший при Нарышкине в Москве, рассказывал, что он один раз, перевравши час Шелеру, заставил самого государя дожидаться более получаса. Вот какой молодец, а в извинение сказал, что его хорошие часы в починке. Слава Богу, что Ламсдорфу лучше. Много ему кланяюсь. Очень я рад, что представления твои одобрены князем; я понимаю, что нет величайшего благополучия в свете, как делать других счастливыми. Я замечу тебе только, что ты для Гана делаешь то же, что сделал для Рушковского, а обоими не имел ты повода быть довольным. Твои похвалы открыли путь Себо, и многие теперь под наказанием, а неприятный начальник есть великое бремя. Ган добрый человек, – скажешь ты. Это хорошо для общества, для семьи его, но для службы недостаточно. Комарову так хотелось креста, что я боюсь, чтобы он не сошел с ума от радости. Жаль, что я не в городе, а то сообщил бы Попандопуло о подвигах его родины; шути-шути, только котлетам «по-гречески» не бывать, они дерутся не по-неаполитански. Я всегда желал им успехов и называл дело их святым, авось-либо все устроится к их благополучию.
Я рад, что статья о Данези несправедлива. Странно было бы Строганову так горячиться за Данези, тогда как слабо, кажется, защищал патриарха несчастного! Положение бедного князя Петра самое горестное. Не стоило труда выздоравливать, чтобы впасть в такое ничтожество.
А наш Н.И.Ильин, сочинитель, поэт и мой сослуживец у графа Ростопчина, совсем с ума сошел, почитает себя Христом; Кутайсова, у коего жил, разругал фельдшером и канальей за то, что тот отказал ему внучку свою, – перевязывал черным платком голову и в колпаке потом разъезжал по городу; уверял Волкова, что он помолвлен с графинею Кутайсовой, что получит 2 миллиона, что государь пришлет ему на свадьбу ключ и 50 тысяч рублей. На улице за ним шло несколько сот мальчишек, как, бывало, за Иваном Савельичем. Полиция была принуждена в это вмешаться. Ильин Ровинского разругал и ударил даже, а тот с важным своим видом ему сказал: «Ежели вы еще раз осмелитесь ударить, то я забуду, что вы статский советник, а буду помнить, что я блюститель спокойствия в городе». На что Ильин отвечал: «Ты не что иное, как дурак! Погляди, сколько собралось народу смотреть на тебя, на дурака, я велю тебя связать!» Выходило, что Ровинский дурак, а Ильин полицеймейстер.
Ильин был влюблен в княжну Аграфену Ивановну Трубецкую, коих дом (бюро) на Покровке, требовал ее руку, но ему отказано не только от руки, но и от дому. Теперь писал он княжне: «Милая Груша, все между нами кончено, забудь свою любовь; я помолвлен с графинею Кутайсовой. Ты мила, любезна, богата, но она милее, любезнее, богаче, ищи себе другого», – и проч. Письмо на четырех страницах и ходит, говорят, по городу. Князь Дмитрий Владимирович велел приставить к нему караул; но так как Ильин не имеет большого состояния, то хотят его поместить в дом сумасшедших в особенную комнату. Жаль его, бедного. Честолюбие и любовь погубили его. Вообрази, что в 44 года он три года посвящал на изучение римского права, чтобы быть статским советником.
Александр. Москва, 30 июля 1821 года
Зашел я к Вяземскому, долго у него сидел; болтали, я его пожурил. Он сам сознается, что был, может быть, неосторожен в разговорах, но все-таки мнения, что к нему только придрались и что вдруг так не наказывают; что Новосильцев мог и должен был прежде его предостеречь, и когда бы советы его остались без уважения, тогда только должен он был подвергнуться такому наказанию. «Я жил, – говорит он, – в городе, где все громко и очень свободно говорят; мне, конечно, больно было быть выслану из Варшавы, но утешаюсь тем, что, может быть, я один изо всех русских, заслуживающих уважение не вздорных, но благомыслящих поляков, хотя всегда с ними спорил, когда касалось до блага Польши со вредом России», – и проч. Все это хорошо, но все-таки давно туча вилась над Вяземским; то, что мог ему внушить Новосильцев, внушаемо ему было не один раз мною и Тургеневым. Он все неправ. Помнишь ты письмо его одно ко мне? Я и тогда его кротко журил и писал ему: рой себе яму, но не тащи меня туда же. Его управитель сделал ему славный сюрприз. Ничего не говоря, из сбереженных доходов купил место в Чернышевском переулке и выстроил князю славный дом, каменный, тысяч в 40. Вяземский в него может переехать месяца в два. Это очень любезно для управителя. Мы пошли обедать в Английский клуб, где стол славный. После обеда трое с Иваном Ивановичем Дмитриевым начали болтать, все о блаженном Наполеоне.
Поверить не можешь, как Москва украшается. Кузнецкий мост нельзя узнать. Татищева дом растет, как гриб, и будет важный. Что нового? Кажется, ничего. Да! Вчера была свадьба или пир свадебный Вадковского, бывшего семеновского полковника, не помню с кем. Вдова старика Собакина, полячка, молодая, прекрасная, графиня Белинская, выиграла у наследников свой процесс, и ей достанется 2000 душ. Она доказала, что ее венчали в обеих церквах, хотя и уверяли, что ни в одной, в чем все уверены. Портной один плачет и ищет по всему городу Боголюбова, который ему должен остался более 700 рублей; услыша, что молодчик уехал, бедняк (некто Матиас) сказал: «Ну и дурак же я, сам же пошил ему дорожное платье! Я должен был заподозрить его!»
Александр. Москва, 1 августа 1821 года
Итак, Дмитрий Павлович отправляется в Голландию. Ежели гора не родит мышь, это также не большое чудо; но я в восхищении, что он не остается в праздности. Он будет полезен повсюду. Это аванпост Англии, и он присмотрит за нею лучше, чем Ливен, ибо ненавидит ее от всей души. Я всегда питал слабость вообще ко всем моим начальникам, но Татищев всегда относился ко мне скорее как равный и товарищ, нежели как начальник. Хорошо, что он сохраняет мадридский оклад.
Александр Велиж, 9 августа 1821 года
Сюда приехал я вчера поздно. Бывало, становился я у здешнего полицеймейстера, бывшего нашего опекуна Шестакова; но он умер недавно чахоткою. Здесь есть очень богатый жид Шмерка, просил к себе, но я ненавижу запах жидовский, а потому и стал у исправника; человек очень хороший и во всем нам угождающий по имению. Скоро явился и маршал уездный Алексианов, другой наш опекун. Мы здесь в одной комнате. Явился сюда на мой счет, узнав от Ефима, что я должен был выехать из Москвы в первых числах августа. Здесь стоит конная гвардия, я этого и не знал. Одевшись давеча, зашел я к Алексею Орлову, который очень мне обрадовался; долго болтали, с тем отпустил домой, что приду обедать и приведу с собою Алексианова. Все перебивают, писать не дают, да скоро и обедать пора. Прощай покуда.
Я сейчас от Орлова. Славный задал обед. После обеда травил на дворе медвежонка собачкою-бульдогом, который одержал победу и так втяпался мишке в ухо, что насилу могли его оторвать. Потом играли его трубачи; музыка удивительная: я думал, что ничто не может превзойти трубачей польской гвардии великого князя, коих слышал в Варшаве, но эта еще превосходнее. Они играют все арии Каталани с ее пассажами. Офицеры и полк его обожают; он добр со всеми, но очень строг. Все разошлись, мы остались двое, очень долго болтали о всякой всячине. Он малый благородный, здраво очень судит о вещах, любит душевно Закревского, и это большое достоинство в моих глазах.
Александр. Москва, 23 августа 1821 года
Фавсту читал я твое письмо № 130, и он тоже выпучил глаза на милостивые глаза императрицы, и он тоже сказал: «Вот у нас какие государыни, а поди иной наш брат командир или еще каналья откупщик и шляпы не скинет тебе». Видно из слов ее величества, какая она нежная мать; зато как и почитается детьми! Спасибо не говорю Потоцкому: по самой справедливости и, яко придворный, не мог он иное говорить. Я этого полячишку не люблю исстари, и Алексеев покойный дурно о нем говаривал, а после нашего дела в совете и в дом к себе не пускал.
Теперь кто будет говорить, что дети твои не прекрасны, когда они таковыми пожалованы или, лучше сказать, признаны именным указом! Спасибо тебе очень, что дело моего Кости улажено, и при сем случае князь опять показал свое благорасположение к нам. Повторяемые ласки государя к детям твоим часто заставляют меня думать о том и сетовать, зачем нет детей у государя. Какое бы это было благополучие для него и для целой России! Но надобно повиноваться воле Божией.
В Смоленске я не ускользнул от свиты генерала Демидова по моем возвращении. Это удивительно, как он походит на Наполеона. Уверяю тебя, что, показываясь во Франции, он мог бы делать фарсы, которые вовсе не смешили бы правительство. Он даже роста того же. Я такому сходству не завидую.
Я с большим удовольствием читал о посещении Андерсона. Ай да англичане! Но ты чрезвычайно умно сделал, что отклонил депутацию. Князю, как он ни добр, могло бы это не показаться. Ты кончил это все славно: честь приложена, и убытка Бог избавил, а господа купцы лучше бы сделали, ежели бы поднесли тебе тысяч триста. Им бы это была безделица, а нам бы годилось.
Тургенев вырвался из басурманских рук. Ну слава Богу! Когда увидишь Александра, поздравь его от меня; никто лучше меня не может чувствовать его радости. Сергей уцелел; надеюсь, что и Киев уцелеет. Здесь тотчас учинили басню, что все это штуки турков, которые положили в один день сжечь Рим, Киев и Иерусалим.
Да, брат, надобно ожидать страшную дороговизну, и наша Белоруссия очень разорится, ежели войска там останутся. Я слыхал, овес был по 45—50 копеек, а сено – по 76 копеек. Кабы как в хорошие годы, накосили бы тысяч на 25 рублей. Сожалею о бедном Голицыне. Я обедал с ним у Поццо в Париже; он мне тогда говорил: мое здоровье требует длительного пребывания за границей.
Александр. Семердино, 31 августа 1821 года
Чрез директора Лицейского пансиона имеем мы новый опыт Князева [то есть князя Александра Николаевича Голицына] благорасположения, а польза вся обратится на Костю. Не поверишь, как он мил в мундире!
Кстати, я все забываю тебе написать, что в Москве носились слухи неблагоприятные насчет князя, что он не пользуется прежними милостями государя и проч.; иные даже уверяли, как известие верное, что князь сослан. Благоразумные люди не верили сим гнусностям, а время их оправдало. Выходит, что слухи сии распускаются по Москве каким-то Ястребовым, служившим, говорят, при князе и ныне находящимся в отставке. Спасибо князю за пособие, выпрошенное несчастным моим грекам. Признаюсь, что душевно желаю им успехов; пусть отмстят за то, что Якова Ивановича держали 27 месяцев в тюрьме. Правда и то, что заключение сделало славу и фортуну батюшкину. Что-то вам расскажет Тургенев, как будет в Питере?
Я получил письмо от графа Чернышева, а с ним и экземпляр его «Гатчинского театра»; есть и хорошее, но куда и дурного много, дурного фарса, под коим я не захотел бы поставить свое имя, разве что, самое большее, инициалы. Буду ему писать и расхваливать, ибо молодых поэтов должно анкуражировать.
Александр. Москва, 16 сентября 1821 года
Поехал я к Закревскому, который меня не ожидал и чрезмерно мне обрадовался. Сидел в шлафроке. С одной стороны душила его родственница Пашкова (ура Москве на тетушек!), а с другой – доктор Пикулин развязывал аптекарский гостинец для бока, который он ушиб, упав с коляскою где-то около Новгорода, но боли большой нет. Он приехал из подмосковной сюда на три дня полечиться.
Как Пашкова уехала: «Ну, Александр, дай же себя поцеловать еще раз на просторе, садись ближе!» Я ну благодарить за Костю, поздравлять с чином, с отдохновением, ну говорить о тебе. «Ну, ты, надеюсь, Константином доволен; я было хотел тебе привезти известие, но он не согласился: нет-нет, ты опоздаешь двумя днями, а у брата в два дня крови перепортится 20 фунтов». И тут ты пекся обо мне! Закревский взял слово быть к нему непременно в подмосковную, где хочет дать праздник Ермолову.
Вбегает Аграфена Федоровна: «Ах, здравствуйте, любезный Булгаков!» – «Здравствуйте, сударыня». Поздоровались. «А обещание?» – «Какое обещание?» – «Обещание, данное вами моему брату». – «Ах да, конечно, – и ну хохотать. – О, я его выполню, но теперь на нас смотрит слишком много народу». Она от Петербурга без ума. Мы только что болтать, а тут то один, то другой. Хотя никого не велено принимать, явились Ренкевич, Денис Давыдов, а тут погодя и Ермолов с сестрою и зятем. «Прежде всего возле тебя другой брат Булгаков». Ермолов меня расцеловал и прибавил: «Вы имеете в Константине брата, а мы приятеля, а целый мир – человека чудеснейшего. Ты не знаешь (оборотясь к Закревскому), что последнее мое обжиранье было у Константина после твоего отъезда; поехал к нему в рейтузах и славно поел на отъезд». Я посидел до 10 часов и улизнул, тихонько сказав Шатилову на ухо, что буду завтра.
Аграфена Федоровна все та же хохотушка, только, кажется, много выиграла в обращении своем. Я ей сказал, что оттого сломалась их коляска, что сидели в ней генерал-лейтенант и генерал-лейтенантша, а делана была повозка только для генерал-майора. Она ну хохотать и побежала в гостиную всем рассказывать. «Как вы себя чувствуете в Москве?» – «Прекрасно». – «Правда, у вас много родственников, друзей». – «Да, но мой брат в Петербурге». – «Но тогда отчего вы так любите Москву?» – «Да оттого, что здесь любят меня самого. Я растроган. Вот, к примеру, какое деликатное внимание со стороны обитателей: приезжаю сюда тайком, ночью; вдруг весь город зажигается, повсюду транспаранты, повсюду буква “А”». Опять хохотать, и опять путешествие в гостиную. Я нахожу, что Ермолов постарел, обрюзг, потолстел, а умен и мил так же. И он не любит Петербург и дивится, зачем посылают людей так далеко в Сибирь; короче всего пошли в Петербург.
Весь город наполнен вздорным слухом о назначении тебя в Царьград на место Строганова, и даже Рушковский верить этому готов и думает, что я скрытничаю; я его уверяю, что быть может и что это для того делается, чтобы его перевести в Петербург. То-то бы хорош был! Он бы в сутки сошел с ума.
Александр. Москва, 19 сентября 1821 года
Я воротился от Волкова; все было хорошо, но что-то не так весело, как обыкновенно бывает. Из Москвы был я и человек восемь плац-адъютантов, много соседей, Николай Николаевич Бахметев, генерал Арапетов, Киндякова с дочерьми, другая барыня, всего человек с 30, и Башилов. Гуляли, пообедали, там качались на разных качелях, давали вино мужикам, пиво бабам, кидали пряники мальчикам, там пили чай, ввечеру пущен фейерверк славный, барышня одна играла на фортепиано, Башилов подтягивал на скрипке, попрыгали, поиграли в вист, я в четыре роббера выиграл 37 партий по 25, там ужинали, а там на боковую. На другой день, несмотря на все просьбы Сашки, я, позавтракав, уехал в Москву. Волков нездоров, и щека у него подвязана, однако же пускался на все штуки. Кроме фейерверка, и сад был иллюминован, и в отдаленности сиял огненный «S».
Поутру была маленькая тревога. Подлиповский смотритель писал Волкову, что люди приехавшего генерала графа Гурьева сказывали, что Марья Ивановна Корсакова едет, что они ее объехали за двумя верстами и что она, верно, будет в Ямищах, когда его записка дойдет. Софья Александровна ну бежать навстречу к матери с целым домом; день был прекрасный, и мы все, даже Сашка, пошли пешком; доходим до Перхушкова, не видя ничего. Башилов кричит: «Вот они!» – указывая вдали на экипаж; вот большая карета Марьи Ивановны в 8 лошадей. Как стала она подъезжать, вот мои Волковы все пустились бегом, машут платками, кричат: «Стой, стой, маменька!» Человек, сидевший на козлах, в недоумении, что ему делать; вдруг из кареты выглядывает дамская незнакомая рожа. Я спрашиваю у людей: «Кто это едет?» – «Собакина, сударь!» – «Где же Марья Ивановна Корсакова?» – «А почем я знаю?» Вот тебе на! Наконец выходит, что все переврались. Башилова мы задразнили, принуждены посылать в Ямищи за экипажами, приехали туда измученные и обедали в пятом часу. Однако же Марью Ивановну все-таки ждут всякий час.
Я был у Закревского и очень был обрадован слышать, что нету дома: поехал с визитом к князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. После обеда опять я его не застал, он опять уехал во Всесвятское, повидаться с Сипягиным; одна Аграфена Федоровна была дома. Толстой тоже приехал, а графиня больна, у нее чирей на груди; она этим пренебрегает, но брат ее Дурасов тоже запускал, сделался карбункул, и умер.
Вот тебе на! Прислала графиня Пушкина узнать, где я, и сказать, что все желают меня видеть, что тут подъехали и Хитрова из Петербурга, и Шаховская из Калуги. Сбегаю на часочек. Трагическая смерть бедной Соловой [Анна Григорьевна Петрово-Соловово, урожд. княжна Щербатова, была разбита насмерть лошадьми в Петербурге] меня поразила, хотя я и мало ее знаю. И здесь точно так же кончила несчастно бедная Шалашникова, урожденная Мельгунова; только это еще хуже, ибо была брюхата. Как ехать на дрожках в этом положении! Лошади ее разбили, она выкинула и умерла 10 часов спустя, оставив тоже кучу детей. Наука другим; ты помнишь мою ненависть к дрожкам и упрямство не позволять Наташе в них ездить.
Александр. Москва, 20 сентября 1821 года
Как-то обойдется государево пребывание в Белоруссии? Я думаю, много будет подано и там просьб: край этот очень угнетен. Веревкина хвалят и Закревский, и Волков, и все довольны его назначением, хотя Волкова трудно заменить.
Варенька [то есть графиня Варвара Алексеевна Мусина-Пушкина, позднее княгиня Трубецкая] мне говорила с горестью о Вяземском, будто он начинает быть помешанным, что находит хандра; но Пушкин, бывший у него, того не заметил; правда и то, что Василий Львович глуп.
Александр Ивановское, 23 сентября 1821 года
Любезный друг, я здесь у Закревского и останусь еще два дня. Вчера умерла его теща [графиня Степанида Алексеевна, жена графа Федора Андреевича Толстого] от воспаления в кишках. Дочери ее не сказали еще; но она, увидав мать в беспамятстве, упала в такие судороги, что шесть человек не могли ее держать. Арсений, видя это, долго крепился, наконец тоже имел обморок, продолжавшийся три часа. Я и Шатилов не отходили от него, а Ермолов все с Аграфеной Федоровной. Дом вверх дном. Ожидают доктора из Москвы, чтобы Аграфене Федоровне объявить, но мой совет – везти ее в Москву как-нибудь: там более средств; можно уверить ее, что и мать туда увезена. У Арсения страшно болит бок ушибленный. Ну, брат, что это за картина!..
Александр. Москва, 23 сентября 1821 года
Я возвращаюсь из Ивановского, где был свидетелем сцен весьма горестных, любезнейший друг. Вчера не спал я ночь, сегодня рано лягу, чтобы взять покой; но прежде хочу тебе написать, сколько станет сил. Середа обошлась хорошо, все были веселы, а на другой день графиня Толстая, теща Закревского, бывшая только нездорова и ездившая даже смотреть иллюминацию и транспарант в саду (где, вероятно, простудилась), не существовала. Она умерла воспалением в кишках, в 9 часов вечера. По ее невоздержанной жизни можно было это ожидать. Перед кончиною еще, чувствуя большую жажду, выпила она в короткое время семь бутылок кислых щей и три меду. Эта смерть мало бы и поразила всех, ежели бы не имела влияния на дочь ее, а по ней и на Закревского. Ввечеру Аграфена Федоровна пришла с матерью проститься. Та боролась уже со смертию; увидев ее лицо, уже изменившееся, и плачущего отца у постели, у нее сделались конвульсии; ее отнесли без чувств в ближайшую комнату. Арсений держал у нее руки, но, наконец, видя ужасное ее положение и быв сам еще слаб, упал скоро без чувств; его положили мы на канапе. Тут начались явления, продолжавшиеся до четырех часов утра. Ее держали Ермолов, Пашков, адъютант Закревского Каменский, лакей Яков, полковой лекарь, Лопухина Анна Алекс, и Коризна, и насилу могли ладить. Я отроду не видал таких конвульсий! Закревского держали: за голову Шатилов, Каменский за руки, а я за ноги, кои дрожали ужасно. Пот лил с него градом, и сильная лихорадка. Однако, пришедши в себя, он жаловался только на страшную боль в ушибленном боку. Она, придя в себя и видя мужа в таком положении, опять страдала спазмами, и он тоже мучился, видя, как корчило бедную его жену. Ты не можешь себе представить этой картины.
Волков переходил из одной комнаты в другую, навещал старика, и так как люди все у них бездельники, то он все тотчас у графини запечатал. Тут была также сестра Ермолова с мужем, Денис Давыдов, Полторацкий и сосед Толбухин. Больные несколько уснули в пятом часу; прежде он, а там она. Поутру приехала тетка Аграфены Федоровны Дурасова, сестра покойной. Эта, узнавши о смерти, сказала довольно хладнокровно: сестра умерла от своего упрямства, не береглася и не хотела лечиться. Аграфена Федоровна была страшна в глазах, вздыхала, но не плакала. Увидев тетку, очень заплакала, и опять сделались конвульсии, но не такие сильные, и все с промежутками слез. Сделали все совет, что делать. Одобрили все мое мнение сказать Аграфене Федоровне, что ее матушку отвезли в Москву, где и доктора, и все средства ей помочь, ежели можно. «Что ж, я тоже хочу ехать в Москву». Это-то мы и хотели – увезти ее, ибо тело начинало очень портиться и страшно вонять. Закревский положил остаться с тестем, чтобы похоронить тещу, по ее желанию, в деревне Царево (близ Нагорного). Нас разделили на два разряда.
«Ты не едешь от нас еще?» – спросил меня Закревский. – «Могу ли я ехать? Делай из меня что хочешь, я готов остаться с тобою». – «Нет, – прибавил Ермолов, который всем тут распоряжался, – ты, брат Александр, поедешь с нами; ты умеешь с дамами обходиться».
Итак, в карету с Аграфеной Федоровной сели Ермолов, привезенный из Москвы доктор Мухин и Каменский, а сзади в коляске – Полторацкий, Денис и я. Прочие, кроме Волкова (уехавшего на сутки в Ямищи), остались с Арсением.
Дорогою все шло хорошо. Путешествие совершено в два с половиной часа. При подъезде к дому отцовскому сделалась опять дурнота, но маленькая; на руках понесли ее наверх. Очнувшись, она сказала, вздохнув: «Боже мой, сколько вам со мною хлопот», – а о матери ни слова. Это заставило нас думать, что она догадалась, что ее обманули, и знает, что мать ее не существует, но боится в этом удостовериться. Она покойна. К Арсению послали кучера его уведомить, что все хорошо обошлось. Теперь будет еще тяжко первое ее свидание с отцом, но Бог милостив. Кроме дочери, я не думаю, чтобы многие жалели о графине; а больно было видеть, как мало скрывали радость свою люди. Она их и худо содержала, и мучила всячески; со всем этим она сделала нам большое расстройство. Много терпел бедный Закревский от ее капризов и дурного нрава. Конечно, он обеспечен на будущие времена с этой стороны, но здоровье его получило страшный толчок, и он мучается боком своим; мне не раз говорил: бок ужасно болит. Великое счастье, что был тут Ермолов, который умом своим всех утешал, ободрял и всем распоряжался. Граф оплакивает свою жену, как наши люди оплакивают своих господ, которые дают им по сотне палок всякий день.
В среду мы-таки повеселились, фейерверк был славный, иллюминация в саду и славный щит с транспарантом, шифр Ермолова. Я дал мысль Арсению (и он это сделал) написать с одной стороны: «Врагов мечом караешь», – а с другой: «Друзей душой пленяешь». Там играли мы в вист. Ермолов зашиб 100, а я 110.
Поутру в четверг мы с Волковым еще спали, к нам пришел Ермолов, сел на кровать и ну болтать; там пришел и Закревский, и Денис. Речь была и о тебе, и о Каподистрии, о Тифлисе, о Лейбахе, и проч. и проч. Какой милый, любезный, умный человек! Он чрезмерно меня обласкал, и я очень его смешил рассказами о Москве, о Волкове и проч. Утро было чудесное. Мы все – на коней и на охоту; затравили тринадцать зайцев, двух лисиц, одного волка, а там – и медведя. Я сказал: «Мы этак кончим слоном», – а Денис: «Да и затравили-таки Степаниду» (разумеется, что звери эти были приготовлены). Это мастерил все Ренкевич. Вот, кажется, вкратце и бестолково все наши похождения, любезный друг. Я очень рад, что мог быть хоть несколько полезен милому Арсению, и радуюсь, что здоровье мое не пострадало от всех хлопот двухдневных. Лягу отдыхать. То-то засну!
Александр. Москва, 26 сентября 1821 года
Я тебя уже уведомил, что мы Аграфену Федоровну привезли сюда благополучно, а вчера привезли и его. Приезжаю туда, нахожу его только что приехавшего, и все боялись ей сказать, чтобы не сделались опять спазмы. И вздор, какие там спазмы от радости! Я взял на себя все устроить. К ней вхожу. «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» – «Ну вот вы и успокоились, слава Богу; ваш муж приедет, а после ваш батюшка». – «Да, но нет ни того, ни другого». – «О, у меня есть волшебная палочка, я сделаю так, что один из них тотчас приедет, кого вы хотите?» – «Посмотрим! Ну что же, мужа моего!» – «Сейчас я его к вам приведу». Тут его ведет Ермолов в комнату. Обрадовалась, целовалась, плакала, спросила об отце; этого привезут завтра. Все идет очень хорошо, только Арсений наш очень изнурен, бок болит, и рука левая все дрожит сильно. Пикулин говорит, что это следствие потрясения нервов и что с болью в левом боку пройдет все и в левой руке. Успокоясь совершенно на их счет, еду сейчас к Наташе; мне кажется, что я всех сто лет не видал. У бедного Бибикова, бывшего полицеймейстера, горячка гнилая. Вчера был он без надежды, но Пикулин сказывал мне сегодня, что ежели доживет до завтра, то он будет спасен. Дай Бог!
Александр. Семердино, 29 сентября 1821 года
Тебя оставили в покое: теперь все кинулись на Татищева, его посылают в Стамбул. Вяземский говорит: «Это для того, чтобы довести султана до отчаяния, ибо мадам Татищева отнимет у него последние иллюзии, и его жены не покажутся ему более красавицами». Я с Ермоловым долго спорил о Дмитрии Павловиче; он жалеет, что его не знает лично, а говорит: «Когда не знаю человека, то сужу по его деяниям; говорят, что Татищев умер, он этого не доказал в Испании». Но как рассказал я ему о Неапольской миссии, то он согласился, что такой человек был бы у места в Царь-граде. О Тюфякине читал я в «Конститусьонеле»; не очень лестно, а тот, верно, хорохорился и задавал себе тоны.
Слава Богу, что Вакарескам помогли, а все от Белого Ангела; верно, хлопотал об этом добрый Каподистрия. Икалось ли ему? Как мы часто говорили о нем с Ермоловым. Он великий его обожатель. Не видав его более года, я слушаю, разиня уши, все, до него касающееся. Мы еще спали в Ивановском, а Ермолов пришел к нам, разбудил, сел на мою постель и ну рассказывать; век бы его слушал, как он говорит хорошо, умно! Я очень рад, что с ним коротко познакомился. Много у нас было смеху. Ежели бы не припадки Аграфены Федоровны, смерть старухи Толстой не произвела бы ничего. Грустно – так прожить, чтобы никто не сожалел. Люди только что не прыгали от радости. Муж для формы плакал. Священник приходил, его утешал, говоря: «Ваше сиятельство, берегите себя для вашей дочери; покойную воскресить нельзя уже». Граф, всхлипывая, отвечал: «Я знаю, батюшка, что жену воскресить не могу, да я и не хочу этого; но все мы 30 лет жили вместе!» Ермолов очень смеялся этому; я думаю, раз пять заставил меня это повторить. Закревский, при всей своей серьезности, не мог не расхохотаться также. Всего я не припомню, но много было тут анекдотов в этом роде.
На Волкова мы нападали, смеялись его страсти играть свадьбы. Я рассказывал, что он всех приезжавших в Москву офицеров тотчас сватал; он отговаривался, а сидевший тут Каменский делает мне знак, пальцем указывая на себя; далее сидел Михайло Коризна, тот делал тот же знак; я подошел к сидевшему подле Коризны полковому лекарю, спрашиваю: «Женаты вы?» – «Женат!» – «Батюшка, не в Москве ли вы женились? Не Волков ли вас также женил?» Как узнали все дело, так все и покатились со смеху, а указывание на себя пальцем было целый вечер сигналом к смеху. Волков, забывшись, атаковал Ермолова, чтобы он женился; но тот столько надавал славных резонов, что Волков должен был зажать рот. Наконец приехала Корсакова; то-то, я думаю, будет врать, то-то, я думаю, навезла! Князь Дмитрий Владимирович все болен еще желчью, однако же собирался ехать в свою подмосковную на этих днях, и прямо оттуда поедет в Петербург. Он очень мучает Волкова идти в Москву в губернаторы. Сашка настоит только в одном: сохранить военный чин с эполетами, ибо знает, что к ним имеют уважение, особливо военные начальства, не ставящие губернатора ни в грош. Я ему предсказываю, что его поймают на слове.
Зачем не быть военному губернатором? Ведь в Сенате сидят же генералы и адмиралы. А Волков рассчитывает, что будет иметь дом и 12 тысяч оклада, что избавится от вахт-парадов и скучной обязанности всякий день ездить с рапортом; он делал это ремесло более 15 лет: ему оно надоело. Балашов его также очень уговаривал служить с ним. Волков у него было просить о Баранове, который упрямством своим и беспечностью до того довел, что не знает в субботу, что будет есть в воскресенье. Тамбовские мужики его взбунтовались и второй год ничего ему не платят, не признавая его господином, а самозванцем. Ему Озеров это давно предсказывал, но он почитает себя умнее всех и никого не хочет слушать.
Александр. Семердино, 3 октября 1821 года
Смотрите, при баллотировке владимирских кавалеров, не забудьте славного Попандопуло, который спас жизнь рейтару гвардейскому. Я очень обрадовался бриллиантовой Александровской Грейга, славный человек! Ежели дойдет дело до драки, то туркам так же будет плохо от него, как шведам было от отца его, да и турки должны его помнить. Насчет слухов о назначении тебя в Царырад Ермолов сказал: «Нет, брат, это вздор; Константин верное на ненадежное не променяет; да сверх того, кто велит ему ехать в Царьград, где турки стали бы ему мстить за все то, что с ними делал Яков Иванович? Боялись они жестоко его кулака!»
Александр. Семердино, 9 октября 1821 года
Мне жаль всегда, когда добрые люди не сходятся. Зачем не бывает у них такой же союз, как у мошенников? Эти всегда друг друга поддерживают. За честность Карнеева можно, кажется, поручиться, а Закревскому наговорили и не так дело представили. Когда буду в городе, переговорю с добрым Арсением, и ежели пойдет на лад, то и познакомлю его с Карнеевым, а писать ему было бы слишком пространно. Я точно думаю, что это наговорки старика Толстого. Он везде суется, везде неисправен, везде бранится и на всех жалуется.
По винной поставке Ренкевич, по уважению к Закревскому, избавлял его не раз от бед; в Воспитательном доме просрочил, и чем кланяться и просить льготы, поехал и перебранился с Полуденским, называя его просто грабителем; и тут было бы ему дурно без Закревского. Пустой, чванливый и бесполезный народ. Желательно очень, чтобы Арсений взялся за имение, а то старик довершит то, чего не успела сделать покойница, – то есть разорить имение совсем. Мужики по ненависти к ним два раза зажигали и суконную фабрику, и винные заводы. Старику дать тысяч 40 или 50 на прожитье без всяких хлопот, так чего же лучше! Не время было тогда говорить обо всем с Арсением, а когда увижу, дам ему совет отложить деликатность в сторону. В Карнееве службы сделает потерю. На этом месте нужен человек бескорыстный, а то можно очень туго набить карманы. Как выпускать людей, занимавшихся одною частью 30 лет! Это второй том Соймонова, хотя я и уверен, что Карнеева везде можно употребить с пользою.
Благодарю за Шредерово письмо; не сообщаю его новостей, верно, тебе тоже пишет. Люсьен Бонапарт перебирается в Америку: видно, жил в Европе в надежде какого-нибудь происшествия, но со смертию Наполеона все рушилось, и прочие продают все, что имеют во Франции. Он говорит еще: «Может иметь место перемена министерства, выгода и слава от этого достанутся ультра».
Объясни мне, что значат слова Шредера: «Вот уже пять лет, как я тружусь, как собака, без выгоды; освободив мой Воспитательный дом, я могу спокойно думать об отставке, и ежели я получу ее с сохранением этой так называемой пенсии, которая была столь великодушно удержана за вашим братом, я стану счастливейшим человеком в мире»? Разве это дело не сладилось и пенсия не осталась при тебе? Шредеровы слова меня беспокоят. Объясни мне это. Я уверен также, что граф [граф Нессельроде. Шредер служил в Париже, при нашем посольстве], зная так хорошо Шредера, никак его не выпустит из Коллегии.
Итак, есть надежда видеть Полетику в России. Доживем ли мы до того дня, чтобы у тебя за столом сидели все те добрые люди, коих висят портреты в кабинете твоем? То-то бы был праздник! Как подумаю: их так раскидало далеко и в разные стороны, что и не скоро соберешь.
Брошюру я прочел одним махом. Это так же принадлежит Бонапарту, как мне самому, и даже стиль его довольно плохо подделан. Как ты хочешь, чтобы какой-нибудь дворецкий мог быть по правде осведомлен и иметь копии того, что Наполеон писал и диктовал; но имеются и важные подробности. Нас будут наводнять подобные брошюрки до тех пор, пока не появятся подлинные записки великолепнейшего синьора. Наполеон говорит между прочим, или же его заставляют говорить: «Союзники, пришедшие в ужас от своего положения, собирались уйти в отставку, когда Поццоди-Борго высказал мнение немедленно идти на Париж. Ему поверили, союзники были спасены, а мои надежды уничтожены». Это слышал я от самого Поццо, когда видел его последний раз в Париже; но я сомневаюсь очень, чтобы Наполеон (ненавидя Поццо) захотел обстоятельство это передать истории.
За подробности о Полетике благодарю; очень сожалею о перемене в Карле. Трудно разлюбить и расстаться с человеком, прожив с ним 20 лет ладно! Ростопчин очень огорчен смертью Головина; 7 миллионов долгу не выходят у него из головы. Самолюбие дружбы тут тронуто; они были друзья истинные, а Головин скрыл от него бедственное положение дел своих; это еще более графа Федора Васильевича огорчает.
Александр. Семердино, 11 октября 1821 года
Окончив главу одну в метаксовых записках, принимаюсь к тебе писать, любезнейший друг. Мне хочется, как кончу первую часть, прислать к тебе на прочтение и одобрение. Ты скажешь мне свои мысли; ежели надобно, переправим. В Официальной корреспонденции Наполеона нашел я многие сведения, кои включил я в статью о Корфу. Продолжение будет еще занимательнее. Неаполь и Палермо будут театрами происшествий: места и дела мне известны. Сверх того, Татищев дал мне на сохранение все бумаги бывшей нашей миссии. Все это будет полезно, и я надеюсь, что в некотором отношении записки сии не уступят Броневскому, хоть нашего героя нельзя равнять с его. Далеко Ушакову до Сенявина! После Ушакова наследовали два какие-то племянника; скотам этим достались и бумаги его. Они не знают цены их; есть тут множество писем Суворова, очень любопытных. Мы им писали, просили; не дают, отговариваясь, что сами издадут это в свет. На такую отговорку не только нельзя сердиться, но можно бы порадоваться, ежели бы были они в состоянии выполнить отзыв свой. Отдадут другим материалы, или пропадут, или пойдут клочками в журналы. Другая умная голова, скажу вам, Сорокин; и у него просили мы журналы его на время, но не добились. Тем хуже для него: упомянем о нем только слегка.
Опять меня оторвали от тебя. Васька вбегает ко мне в кабинет: извольте посмотреть, какой пожар! Выбегаю, и весь двор освещен. Горела деревня с версту от нас: Новленское (экономическое). Я поскорее беговые дрожки и, забрав всех дворовых и людей, поскорее туда. Это было в 10 часов вечера. По тесноте наших изб и по направлению ветра, который ужасно был силен, и подумать нельзя было спасти горевшую линию. Я не велел мужикам тратить напрасно воду и труды, а посадил их и людей моих на крыши противолежащей линии с водою, чтобы тотчас затушать падавшие балки; крыши соломенные и, раз бы одна занялась, то прощай и вся деревня. Там пробыл я до второго часа утра. Картина ужасная! Видеть вопли всех этих несчастных! И теперь еще дымится, то есть в полдень. Сгорело 12 дворов с амбарами и овинами. К этому всему набежали еще солдаты из другого села и принялись было грабить. Я им сказал, что велю всех связать и отошлю в Москву… Одного, бежавшего с сундуком, насилу воротили. Какие злодеи!
Очень меня тронул старичок один: сидит, плачет. – «Что ты плачешь, старичок? И у тебя дом сгорел?» – «Нет, батюшка, у меня ничего не было; меня кормили миром, я всех пережил, своих даже детей; да вот, батюшка, жаль стало этого большого дуба, что горит. Мне девятый десяток, а дуб старее меня тремя годами; отец сказывал, что посадил его сам, своими руками, тот год, что женился. Дуб сгорел, знать, и мне умирать; довольно пожил, да жаль дуба-то». Я бы не думал, чтобы крестьянин мог, как говорят французы, придавать цену привязанности к вещи ничтожной, и столь нежные чувства меня очень поразили. Бедный старик!
Александр. Семердино, 15 октября 1821 года
Не знаем, куда деваться от погорелых, которые приходят беспрестанно из Новленского просить милостыню. Там много раскольников; говорят, что они подожгли, и теперь они твердят бедным мужикам, что Бог их наказывает за то, что они не хотят вступить в раскол. Раскольники тут очень богаты.
Жаль, что вас надули, что шар не полетел и что греки мои будут без субсидии. Это вещь известная: или шары не летят, или же когда летят, то ломают шеи своим спутникам. Лучше всего во всем этом твоя удачная острота. Смотри, держи ухо востро, возьми свои меры. Тут, верно, был Свиньин; в «Отечественных Записках» будет описание этой мистификации, и в утешение читателей он, конечно, передаст им твою остроту; скажет слово о тишине дня, тишине лета и угощении г-на Тишина. Надувши столько человек, подлинно, неудивительно, что нечем уже было надуть шар.
Жаль мне бедную Цицианову, или, лучше, родных ее; ибо в этих случаях оплакивающие более сожаления достойны, нежели умершие. Ну, как располагать нам, кому сколько жить? Казалась девка – кровь с молоком, лопала от живу. Кажется, у Цицианова осталась еще дочь.
Ты, кажется-таки, довольно часто бываешь у Салтыкова, да и дом приятный, бесцеремонный! Ты говоришь о певчих придворных с похвалою. Знаешь ли, что я и в Италии не слыхал ничего совершеннейшего Бортнянского сочинения, единственного в своем роде. Я ему все это сказал самому и, право, не в комплимент. Меня эта музыка восхитила.
Кронштадтского почтмейстера я помню, мы были у него с тобою; а ко мне пишет княжна Лобанова-старшая, что за Ляпуновым [княжна Анастасия Александровна Лобанова-Ростовская, бывшая замужем за генерал-майором Семеном Ефимовичем Ляпуновым], просит меня поместить в почтмейстеры родственника одного мужа ее. Я отвечаю, что я не почт-директор, что ты был в Москве, а теперь уже в Петербурге, что по связям моим с тобой и с Рушковским я бы мог похлопотать, но что есть инвалидный комитет, и проч. и проч.
Я думаю, граф [то есть граф Федор Андреевич Толстой, тесть Закревского] теперь закурит во всех отношениях. Умно очень сделает, ежели предоставит Закревскому управление имением: всем будет лучше от этого. Я все не верю, что покойница была раскольница, а выходит, что так. Ну, брат, уж нашим женам раскольницами не бывать, а ежели бы и случилась такая беда, то уж нас от трубки не оторвали бы! И я очень привык курить, но все не прежде, как пообедавши.
Александр. Семердино, 17 октября 1821 года
Глаза разбегаются, читая подробности лотереи Головинской. Мудрено, чтобы скоро накопилась такая сумма; но ежели 50 тысяч билетов уже взято в два месяца, то прежде года разберут, верно, и остальные 120 тысяч.
И у Каподистрии есть бильярд! Прекрасно. Будем отличаться, а я к тому времени набью руку, а то здесь разучился совсем, только не в бешеную: это то же, что скороспелка в вист.
О Ермолове не знаю, в Москве ли он еще; оттуда буду тебе писать обстоятельнее об этом. Надобно будет повидаться и с Волковым, но боюсь, чтобы не был он в Ямищах. Вы так закормите Бухарского, что он, не доехав до Варшавы, лопнет.
Посылаю тебе при сем гостинца нашей экономии, то есть отборные белорусские тальки, которые жена давала белить в Хотьков монастырь монашенкам. Ежели Марице или ее окружающим (ибо сама шить не охотница) годятся нитки, то можно будет к будущему году наделать ей провизию. Вот и сестрам этого гостинца. Тоже буду ждать ответа насчет лососей, чтобы более прислать. Оно все-таки весело сказать, выпив водку: «Вот наша домашняя рыбка», – а как у гостя лопнут чулки: «Позвольте, мы вам тотчас зашьем домашними нитками».
Не имеешь ли ты средств достать мне как-нибудь копию с капитуляции, заключенной в 1799 году 20 февраля Ушаковым и французами при сдаче нам крепости Корфу? Мне это очень нужно.
Александр. Москва, 21 октября 1821 года
Москва удивительно украшается. Дом Татищева дал Кузнецкому мосту совсем другой вид. Славное здание, и кучу будет приносить доходу, но и вскочил, я думаю, в копейку Дмитрию Павловичу! Он, кажется, тихо собирается в свою Голландию. Я надеюсь, что ты ему часто кланяешься от меня. В новопостроенном на Кузнецком мосту доме против
Собакина теперь магазин Негри, и все выставлено с большим шарлатанством, как в Париже. Петровский театр ломают, отделывают, строят не на шутку. Площадь эта будет первая в Москве; гулянье под стенами Кремля, называемое Александровский сад, прекрасно, и в полдень там весь высший свет. Одним словом, Москва просится в Петербурга, и посмотри еще, и перещеголяет, только в другом роде, и гораздо приятнейшем и разнообразнейшем.
Каково здоровье нашего князя Голицына? Он поехал к вам больной. Здесь (между нами) начинают крепко на него сетовать: дела очень запущены, он в них несведущ, да и ленив. Благородный его образ мыслей, честность и ласковое обхождение заставляли всех молчать; но теперь много недовольных, и начинают славить сюда Балашова. Говорят, что князь должен был повиноваться в первую очередь воле государя, а там матушке своей, и что сам того и глядит, как бы вон. Арсений мне сказывал, что Лицей отходит от князя Александра Николаевича [Голицына] прочь, что Коновницын будет или есть уже начальником; это меня не очень радует, а я было так был покоен насчет Кости.
Как же мне Леонтьева не помнить? Я ими обоими был очень обласкан, а во время оно, при покойной княгине А.П.Гагариной, Леонтьева покойная нам помогала. Я тебе скажу родство его с князем Д.Н.Салтыковым: первая жена князя (да полно, не одна ли и была) была Леонтьева родная сестра. Кто вторая жена Леонтьева? Я помню, сколько раз он мне говорил, что убьется, ежели потеряет жену! А вышло, что женился на другой. Что со временем не проходит? От чего время не вылечивает?
Александр. Москва, 22 октября 1821 года
Нового о Москве знаю только, что умер Гейм, ректор; человек был ученый и годный в своем месте; а какой-то университетский студент, коему назначено было ехать в чужие края на казенный счет, вчера застрелился; видно, он дальнему путешествию хотел предпочесть еще дальнейшее. У Закревского видел я генерала Лисаневича, который много о тебе расспрашивал и бьет тебе челом.
Александр. Москва, 1 ноября 1821 года
Записки Егорушки Метаксушки пришлю тебе, а за Али-пашу очень тебе буду благодарен; рожа его была бы кстати, а это приманка для взрослых читателей, которые в книгах ищут все не оперу и балет, – или, просто сказать, пишу не для разума, но для глаз. Очень бы ты одолжил меня Корфиотскою капитуляцией и даже донесением Ушакова. Не может ли Каподистрия это вытребовать из Коллегии нашей адмиралтейской? Ты можешь понять, что я его или Нессельроде не компрометирую; это вещь уже старая, не секретная, а явная; а Метакса изволил написать капитуляцию из головы, не понимая, что такие вещи должны быть самые точные. Но он, видимо, как аббат, писавший о взятии Родоса; ему дают документы официальные, а он отвечает: «Все это явилось слишком поздно, осада уже состоялась».
Александр. Москва, 3 ноября 1821 года
Благодарю за сообщение списка о награждениях. Я читал голос Кампенгаузена, который ходит здесь по рукам и всех против него вооружает; да и подлинно, странна претензия его положить меру монаршим щедротам. У нас есть русская пословица: на милость образца нет! Но я забываю, что Кампенгаузен – немец. Довольно странно определять на всякое министерство по столько-то крестов на год для чиновников. Оклады столь малозначащи, что ежели не будет этой приманки, никто служить не захочет, а ныне редки герои, служащие из единой любви к отечеству. Много вздору в этой бумаге, но главное то, что неприлично подданному касаться царских преимуществ и давать уроки.
Я видел Степана Степановича Апраксина у Софьи Сергеевны [Макеровской, супруги Фавста Петровича] и сказывал ему о совершении операции над графиней Апраксиной. Он удивился и добавил: «Ну что ж, мы все были убеждены, что она умерла бы и без ножа». И подлинно, надобно было иметь большую решимость.
Недолго же дали мне писать: приехал тесть с княгиней своею [мачехой жены А.Я.Булгакова, княгиней Еленой Васильевной Толстой], все не может забыть вест-индский суп и, за неимением лучшего, изволил скушать четыре ломтя нашей белорусской лососины, которую закушал большим стаканом квасу. Хотел свести меня с каким-то купцом и ручается мне в десяти тысячах рублей дохода от одной этой работы. Мы-то нашего молодца знаем, с его купцами и златыми горами. Кстати, велел тебя просить взять в лотерее билет № 26 для него, потому что в молодости его в Данциге на этот номер выиграл он в лотерее (хм!) 1500 червонных; так как он денег не отдал, то я ему через две недели отрапортую, что номер этот уже взят.
То-то посмотрел бы я приданое невесты Голицыной; я до этих тряпок дамских большой охотник.
Давеча, только что сбыл тестя, явился Василий Львович и сидел очень долго; он меня и завез к Закревскому, которого не было дома, но скоро явился из бани; он говорит, что здешних лучше разве только одни молдавские. Тут был только Волков (оставшийся здесь для Черткова обеда) и приятель общий генерал Лисаневич; ты его, верно, знал в Молдавии, человек круглый и добрый. Мне кажется, что отпуск этот невеликую принес пользу доброму Арсению. В дороге его ушибли; теща много его огорчала живая, а там и смертию – по припадкам, бывшим с его женою; между всем этим его не переставали пилить, то один, то другой.
Василий Львович в трауре по своем брате: умер ударом, но все имение укрепил жене своей. Вяземский все в Остафьеве и будет сюда к открытию Итальянского театра, говорят, 16-го сего месяца. Сказывал еще Василий Львович, что Гагарина, урожденная Глазенапша, побранилась и только не подралась с Полторацкою. Она все приставала к ней за то, что она говорила, что ее сыночек не хорош. Гагарина наскучила ей и брякнула: «Да и как бы вы могли родить порядочного ребенка, когда вы сама горбунья и уродина; никто этого не знает, но мы-то с вашим рогоносцем знаем!» Та вышла из себя, и ну ругаться; насилу мужья разрознили.
Александр. Москва, 7 ноября 1821 года
Благодарю за сообщение Поленова [Василий Алексеевич Поленов тогда служил в Государственном архиве] ответа; сожалею, что в коллегии нет Корфиотской капитуляции; но я думаю, что это скорее можно отыскать в Адмиралтейской коллегии, откуда и Броневскому сообщены были охотно многие сведения. В современных газетах можно бы отыскать; в батюшкиной коллекции недостает двух годов Павлова царствования, по несчастию.
Я очень рад, что бильярд везде заводится: это страсть моя. У Лунина преславный, и я от обеда дулся до 9 часов вечера, но зашиб только 15 рублей. У меня очень ровна игра с Риччи и Луниным. Саччи-дурака подзываю с собой. «Но видите ли, я понимаю, что зима будет суровой; надобны большие шубы, если бы Чертков поехал в хорошо закрытой карете, может быть». Саччи только что не живет в клубе. Я радуюсь снова увидеть графа Каподистрию, так же как и все наши добрые петербургские друзья. Благодарю тебя за новости. О членах совета узнал я накануне от Закревского, который получил фельдъегеря, приехавшего сутками прежде почты. Думая, что Голицын по новому своему назначению лишится места в Москве, сюда город назначил уже Балашова. О Хованском послал я тотчас сказать сестре его, фрейлине княжне Прасковье Николаевне, которая зовет нас в четверг на вечер праздновать братову новую звезду.
По полученной мною записке от Глинки кажется, что пансион его рушится. Хорошо, что я туда не отдал Костю; все к лучшему. Прочти его брошюрку и письмо возврати. Меня уверяют, что он в жалком положении и будто с печали пить начал, чему верить не хочу.
Ну, сударь, принес мне переплетчик письма твои с 1802 по 1821 год, это составило четыре тома, вершка в полтора толщины. Теперь ничего не затеряется, и все сбережется. Батюшкины тоже переплетены. В деревне собрал я Тургеневых, Фавста, графа Ростопчина, Вяземского, Наташи, князя Куракина, Закревского. Со временем и это переплету.
Александр. Москва, 8 ноября 1821 года
Сюда приехал безрукий Бибиков [Дмитрий Гаврилович] для свидания с матерью. Он вице-губернатором, кажется, в Тамбове, нигде не бывает; но уверяют, что он, переодетый, ходит по кабакам и, зная свое дело хорошо, открыл множество злоупотреблений. Вот тебе наши московские вести: Апраксина Катерина Владимировна нездорова, вчера одною рукою принимала лекарство, а другою играла в вист. Видно, по матушке идет. Жена зовет чай пить. Добре!
Александр. Москва, 10 ноября 1821 года
Ох ты, секретник! Сам себя поддел. Ты говоришь: в городе говорят, что Васильчиков не поедет более к своему корпусу; это распускают, вероятно, потому, что он сделан членом Совета, и в этом же письме прилагаешь печатный приказ от 1 ноября, в коем сказано уже, что Уваров назначен на место Лариона Васильевича, который увольняется до излечения болезни. Ты, видно, сам не успел прочесть приказа, но я все-таки ужо с Закревским потруню над дипломатом.
Ну, сударь, вчера у нас проводил вечер Закревский, так, без церемонии; он был в сюртуке, а потому и просил, чтобы я звал только его компанию. Была и Аграфена Федоровна, граф Федор Андреевич, Озеров, Волков, Иван Васильевич Чертков, Шатилов, Коризна, Красовский (генерал, которого я, писавши тебе, прежде называл, Бог ведает зачем и почему, Лисаневичем) и Ренкевич; этот приехал сам, незваный; видно, Закревский ему сказал; впрочем, я очень ему был рад. Кстати. Глас Божий – глас народа! Предсказание свершилось: он отставлен, а Бибиков безрукий на его место [председателя Московской Казенной палаты]. Ренкевич, хотя и взят был врасплох, скрывает свое неудовольствие и говорит, что давно просился прочь от этой каторги.
Закревский на вечера уже никуда более; будет отдыхать и собираться в путь. Он говорил мне вчера о делах Толстых, нашел их в большом беспорядке, мужиков разоренных, долгов 300 тысяч вместо наличных денег, кои полагал у покойной старухи. Я уверяю, что все это поправится. Во вчерашних газетах было уже объявление о графе Федоре Андреевиче, что он все имение свое отдал зятю своему в управление и чтобы все адресовались к нему в Петербург, а здесь, в Москве – к Коризне. Такие же объявления напечатаны от имени Аграфены Федоровны.
Ужин был хорош, по милости хозяйки; мы выпили-таки три бутылки шампанского и все были очень веселы; прежде играли в вист. Мы с Сашкою рассказывали наши путевые приключения, едучи в Карлсбад. Решено, что Волков не поедет теперь в Петербург. Он решился, по совету Закревского, искать место коменданта в Ревеле; там есть какие-то выгоды особенные, а Волков любит жить с немчурами. Хотя это еще неопределенный проект, но мне очень жаль будет расстаться с ним.
И здесь, брат, носятся давно слухи, что сын графа Ростопчина [это был старший сын графа Ростопчина, граф Сергей Федорович, не оставивший потомства в России] восприял кончину Иуды. Жаль, что этот молодой человек испортился, но он до того довел себя, что ежели подлинно умрет, жалеть о нем никто не будет, да и не должно. Я знаю черты о нем самые гнуснейшие. Я потому думаю, что это неправда, что парижские журналы не оставили бы упомянуть о таком происшествии по месту, где случилось, и по имени самоубийцы. Графа, однако же, это приключение не может не огорчить, хотя оно и последнее бы было, и короновало бы жизнь его сына. Воспитание его мне никак не нравилось; держать мальчика до 16 лет на привязи, обходиться с ним сухо, холодно, сурово – не годится. Это родит в нем желание сильное вырваться на свою волю, чтобы ее употребить во зло, в поучение родителям. Чего ждать от детей, которые нас только боятся, а не любят?
Спасибо Реману, что спас французского посла. Помнишь, как мы с ним плыли в Кронштадт на паровом судне? Не худо бы королю прислать Реману Св. Людовика, а то лучше богатую табакерку.
Александр. Москва, 11 ноября 1821 года
Есть, сударь, князь Долгоруков Александр Николаевич, под названием глухой у этого глухого – сестра княжна Варвара Николаевна, у этой княжны – закадычный друг с ребячества княжна Прасковья Николаевна Хованская, сестра банковского вашего. Эти княжны живут как сестры или как муж и жена: у них все общее. Они построили славный дом; надобно дом обновить, показать добрым людям. Сегодня минуло 25 лет, что реченный сиятельный глухой женат; вот и оказия. Княжны и звали праздновать серебряную свадьбу моего тезки, Александра глухого. Ну, понимаешь; кажется, довольно подробно объясняюсь. Гостей было много, дом игрушка, чист, весел, убран со вкусом. Я поиграл в вист с Оболенским, вице-губернатором Долгоруковым и Луниным, зашиб 48 рублей и отретировался. Видел тут Ренкевича, который рассказывал мне прощание свое с Казенною палатой, как секретарь, читая указ об увольнении его, плакал, и проч. Сколько я мог видеть, то все одобряют выбор нового вице-губернатора и находят, что Ренкевич довольно нажился; основательно ли это или нет – право, не знаю.
Еще доложу вашему превосходительству, что на бале отличилась очень 12-летняя дочь… Да уж не твоя ли дочь?! Дочь А.Д.Нарышкиной. И мазурку, и по-русски, и французскую, что угодно; большая плясунья, не в тебя, папеньку, а вся в дяденьку – меня. Хороша мамзель, только уж слишком развязна.
Тут же, на балу, видел я сестру сошедшего с ума Н.И.Ильина, которая уверяет, что он уже совсем здоров, просила его навестить и постараться, чтобы позволено ему было выходить, куда хочет. Я отвечал, что лучше бы дождаться возвращения князя Дмитрия Владимировича, его начальника, который скоро будет сюда. Вот, кажется, и все мои похождения. Весь город наполнен вестью, что Баранов сделан полковником и полицеймейстером в Москву. Я всем говорю, что не верю: первое – Закревский говорил, что Баранов не из старших капитанов, а второе – ты не пишешь о назначении его; кажется, ты бы знал об этом, а третье – что Белкин в отставку не вышел, а четвертое – что Москва часто врет.
Где двое говорят, подойди – послушай, все говорят об одном, то есть об Итальянской опере, которая откроется послезавтра.
Ну, сударь, о Ростопчине все неправда. Брокер получил от графа письмо свежее. Блудный сын, напротив того, покаялся, признался, что должен в Париже 95 тысяч франков; отец платит за него и выручает из Сен-Пелажи [парижская тюрьма]. Я не думаю, что он исправится двухлетним заключением, и, верно, пустится на новые проказы.
Сказывал мне тесть, что у Шепелева начинается дело с тещею старухою Баташевою. Она, не довольствуясь тем, что старик отказал ей по духовной, требует из всего благоприобретенного седьмую часть. Это лишает Шепелева каких-нибудь 30 тысяч дохода ежегодного; но доки уверяют, что она не дело просит. Шепелев прискакал сюда, ибо уездный суд сделал было определение в пользу Баташевой. Тесть говорит, что он всему этому помешал.
Вася Олсуфьев возвратился с вод, пошел на бал, разгорячился и имел неосторожность умыться родниковою водою, что ему притянуло всю жидкость к лицу, которое так испортилось, что не может он теперь никому показаться.
Жаль, ловкий малый; но авось-либо и пройдет.
Александр. Москва, 14 ноября 1821 года
Итак, Кикин тайный советник. Князь Яков Иванович Лобанов мне сказывал, что в 1818 году, кажется, выпрашивая своим награждения, он представил к этому чину и Кикина. Государь сказал: хорошо, и – в сенаторы. Но Кикин, не желая, видно, лишиться звания статского секретаря, удовольствовался алмазными знаками 1-й Анны, которые уже имел.
Вчера было первое представление итальянцев. Как можно было предвидеть, театр был полон; сбор более 4000 рублей. Весь высший свет был тут налицо. Не хочу с первого разу решительно сказать мое мнение, но отличных певцов и певиц нет, исключая Замбони, который бесподобный буфф-маска: игра чудесная; мы нахохотались. Другой буфф – Рота – тоже очень хороший актер, поет хорошо, но имел роль незначащую. Первая певица Анти – высока, стройна, ловка, хотя лицо незавидное. У нее большой голос, поет точно, но голос хриплый; тембр – вроде Филисши: к ней надобно привыкнуть; она более понравится со временем. Ты слышал Тоси, голос быка, который нуждается в обработке. Василий Львович, который в вечных экстазах, говорит, что он ничего подобного не слыхал даже в Париже. Тем хуже для него. Ба! Вяземский. Милости просим. Только для оперы и приезжал. Завтра едет в подмосковную, а в среду будет опять ко второму представлению; просил ему приискать дом в соседстве: хочет нанять на шесть месяцев, ибо его собственный еще сыр.
Вчера умер после обеда от удара толстый князь Яков Александрович Голицын, а теперь Вяземский сказывал, что умер младший Голицын, мой хозяин. Жена его не будет плакать: он ее обобрал и дурно жил с нею. То-то будет беситься Саччи: он было меня просил задержать 800 рублей, кои ему должен Голицын; но я сказал ему, что имею дело не с ним, но с княгинею, дом будучи ее.
Вчера у Закревского было пропасть народу, а особенно генералов. Ему крепко докучают до последней минуты, и чтобы иметь один день для самых своих коротких, он всем говорит, что едет завтра поутру, а выедет в среду. Завтра звал к себе на целый день. Аграфена Федоровна не очень здорова, он и для нее остается лишний день. Однако же она с Озеровою, Наташею и Шатиловым играла в вист. Другой стол был: Закревский, Озерова, Красовский и я; третий – граф Федор Андреевич, Митрофанов, Андреевский и Коризна. Сегодня обед прощальный у Ренкевича. Надобно ехать, хотя и не очень хочется.
Я забыл тебе сказать, что в опере итальянской обратили на себя внимание публики дочери Корсаковой: на каждой было, верно, по 12 перьев пестрых на голове, такие предлинные, и не скажу, чтобы было хорошо. Еще забыл я тебе сказать, что Волкову плац-майор, плац-адъютанты и подкомандующие, в знак преданности своей и усердия, поднесли золотую табакерку. Конечно, 2000 рублей – неважное пожертвование (хотя они все и пребедные люди), но дорога любовь в этих случаях. На крышке верхней – изображение Кремля; вышедший оттуда воин (Волков) сложил с себя оружие и сидит на камне; а фигура, представляющая Истину, подносит ему лист с надписью «признательность». Вокруг табакерки слова: «Александру Александровичу Волкову», а снизу вырезаны имена Зайцева и всех плац-адъютантов. Волкова очень тронуло это подношение.
Александр. Москва, 17 ноября 1821 года
Аграфена Федоровна простудилась, вероятно, ездивши кататься в санях, занемогла, лежала день в постели. Пикулин заставил ее пропотеть, и ей стало лучше; однако же Арсений отложил отъезд свой и отправил к вам эстафету. Когда выедет, сам еще не знает. Вот что наделала наша минутная зима! Она, вероятно, помазав нас по губам, сойдет, ибо целую ночь шел дождь. Остановка эта очень расстраивает Закревского, ради жены и потому, что сделает его неисправным.
Все будут радоваться преобразованию внутренних почт, кои идут очень дурно. Только это, брат, забота не бездельная. Дай Бог тебе успеха. Все жалуются на внутреннее устройство почт, как в рассуждении писем и денег, так и почтовой езды, а платят пропасть денег за все; куда бы хорошо учредить ямы везде!
Сумароков – человек прямой, честный и большой спорщик: вот и все, что нужно, чтобы быть хорошим сенатором. Я его видел в Париже. Он со мною славную штучку сыграл: просил меня неотступно доставить дочери в собственные руки пакет довольно толстый, с манускриптами, для него очень важными. Я берег это, как глаз, доставил через тебя в Петербурге, расписке обрадовался, послал ее в Париж к Ростопчину, для оправдания меня перед Сумароковым. Вышло, что я вез, берег не манускрипты, а просто рисунки по канве. Кстати. Он написал реляцию своего путешествия под заглавием «Прогулка в чужие края». Вели это купить и пришли мне.
Ужели у вас не говорят о наших итальянцах? А здесь нет другого разговору. Вчера было второе представление. Узнать было нельзя: пели гораздо превосходнее первого раза, и публика аплодировала немилосердно. Это большая находка для Москвы. Театр опять был полный. Извинения, напечатанные первою певицею Анти в газетах, что она в тот раз не могла повторить дуэта потому, что уже переодевалась, очень публике были приятны. Как она показывалась, долго не давали петь от рукоплесканий, и тот же дуэт был, по требованию публики, ею повторен. Замбони, актер преславный, рожа уморительная! Жаль, что разъезд препакостный, и дует даже в ложи, когда дверь отворят. Это непростительно, что от двора самого до лож нет ни одной двери (по крайней мере закрытой). Бедная Урусова занемогла от театра не на шутку.
Тесть меня очень позабавил вчера, уговаривая жену свою при моей одеваться более по моде и прибавляя: «Ведь ты одних лет с Наташею!» Княгиня захохотала, а Наташа сказала: «Ежели я одних лет с княгинею, сколько же вам лет, папенька, 80?» Тут стал он доказывать, что ему едва 60, что женился, когда еще не брился. «Да я вам покажу в святцах маменькиною рукою, когда я родилась». – «Вольно твоей матери писать вздор». – «Спросите у Петра П. Нарышкина». – «И он бредит». Тут и княгиня вышла из терпения: «Отчего же, князь, не ты скорее бредишь, нежели трое?» – и проч. Чудак! Все еще старая слабость слыть молодым.
Вчера на бедного Негри наскакали сани, повалили его и руку ему расшибли. Виновник, напакостив, ускакал.
Фавст пишет, что он читает толкование г-жи Гюон на Покалипсис; это и в Москве читать впору, а в Калуге, право, с ума сойти можно и без этого чтения.
У нашего родни Льва Николаевича Энгельгардта умерла жена Катерина Петровна, оставив четырех дочерей; младшей уже лет 18, а отец сам ходит на костылях. Жаль бедных девушек. Поеду к нему завтра.
Отделение в совершенный упадок не пришло, но идет плохо. Вчера в клубе Саччи очень бесился: его обыграл Дмитрий Дмитриевич Шепелев на счет. Саччи все твердил: «Он играет хуже меня; но, видите ли, это влияние, да, влияние, а не умение; вот так и Наполеон побеждал более сильные армии». Теперь он Наполеона называет мальчишкою, а, бывало, только что не дрался с Варламом, который свое твердил: «Ваш Наполеон бестия, вот кто!»
Александр. Москва, 18 ноября 1821 года
Мы заходили к Вейеру [московскому закладчику, к которому прибегал в 1831 году, вскоре после своей женитьбы, А.С.Пушкин] смотреть диадему Мюратши, присланную сюда на продажу. Есть тут уродов с 8 вроде Зоя Павловича жемчужины [жемчужины, принадлежавшей греку З.П.Зосиме] и более даже, но не так круглы. Просят за эту бирюльку 50 тысяч рублей; предложено было от двора нашего 35 тысяч, но не взяли. Я обещал жене купить, ежели выиграю село Воротынец [графа Головина. Это село разыгрывалось в лотерею].
Был у Пушкиных, где на этот раз не так-то было весело. Все было старье, кроме Василия Львовича и Настасьи Дмитриевны Афросимовой. Эта впилась в меня: «Сказывай новости!» – «Ничего не знаю». – «Врешь, батюшка. Ты все скрытничаешь, брата твоего в Царьград». – «Это пустяки, сударыня». – «Какой пустяки. Ему Нессельроде и другой-то, как его? – свои; ну, они это и сделали». – «Да это не милость бы была, а наказание». – «Пустяки говоришь. Он заключит с турками мир, государь даст ему 3000 душ, а турки миллион». – «Да, сударыня, государь душ не дает». – «Ну, аренду в Курляндии». Долго она меня душила подобными вздорами; наконец Варенька меня выручила, заставив играть в макао. Можно было зашибить 90 рублей, но не удалось. Варенька выиграла пулю, что очень не потешило Василия Львовича, который оставался последний и имел 7 фишек, но его сглазили все, и вдруг не стало его. Тут был Мертваго, который едет в Смоленск, где такой же голод, как был в Чернигове прошлого года. От Мертваго можно ждать доброго.
Александр. Москва, 22 ноября 1821 года
Отец тверского Всеволожского, не живший 29 лет со своею женою и ее даже не видавший лет с десять, вдруг с нею съехался, и уверяют, что они как два голубка и муж по-прежнему находит жену свою столь же прекрасною, как во время знаменитой карусели, устроенной Екатериной II, думаю, в году 1866-м.
Фавст очень меня просит о чине Соймонову сыну, а Яковлева – о том же для Попова. Буду просить Малиновского от тебя и себя за обоих. Вчера долго сидел у нас Лукьян; он прислал нам на новоселье калач в аршин диаметру. Дети насилу его доели в четыре дня. Сумасшедший Ильин писал Закревскому, прося его к себе. Я поехал вместо Арсения и должен был два часа у него сидеть и слушать его рассказы. Нельзя его назвать сумасшедшим, но человек с умом не станет говорить, как он. Всех ругает немилосердно, хотя и с некоторым основанием. Досталось брату, сестре, Пфеллеру, полицмейстерам, Кутайсову, князю Дмитрию Владимировичу. Этому написал: «Я служил у трех начальников; Тормасов был хороший солдат, Ростопчин – человек государственный, а в вас вижу только вельможу», – и проч. Он в течение трех месяцев своего заключения написал более 12 000 стихов, сделал поэму «Нашествие французов». Все лица – птицы: государь – орел, Бонапарт – ястреб, Ростопчин – сокол, а там – кто филин, кто курица, и проч. и проч. И мне надобно было все это выслушивать. Просил чаще бывать. Держи карман!
Закревская все так же; только я не одобряю, что всех к ней пускают. У нее нервы расстроены ужасно, я видел это во время смерти матери ее, а всякий к ней входит, все с нею болтают, а главное для нее лекарство – покой и покой. Этого мало. Она все читает, и что же? – романы! А тут одно трогает, другое сердит, третье пугает, и все тревожит. Она себя очень расстраивает этим. Я говорил Арсению, но он отвечает: «Что же с ней делать, поди урезонь ее!» – «Отнять книги, да и полно». Я, виноват, в этих случаях обхожусь с Наташею по-солдатски. Правда и то, что она меня слушает, ибо уверена, что люблю ее.
Александр. Москва, 28 ноября 1821 года
Когда увижусь с Никулиным у Закревского, согласимся о крещении. Очень была бы это скучная комиссия для меня, ежели бы выполнял ее по твоему желанию, а то рад стараться. Кажется, без блондовой косынки не обойтись; куплю, подарю от тебя и в свое время уведомлю.
Сейчас от меня Глинка. Нельзя ли тебе сделать ему одолжение и послать письмо его французское к Шредеру, для напечатания в «Журналь де деба»? Дух, который царит в этой газете, должен заставить с удовольствием принять статью Глинки. Глинка хочет писать жизнь покойного батюшки и просит материалы.
Аграфене Федоровне вчера опять было хуже, а сегодня лучше. Я у них обедаю, по обыкновению. Ее нервы очень расстроены; как войдешь к ней, то она, увидев тебя, имеет невольное какое-то содрогание. Арсений очень уныл. Наконец решился меня послушать и всякое утро проезжается и даже пешком ходит.
Александр. Москва, 29 ноября 1821 года
Ох, дайте мне осмотреться, дайте с силами собраться! И не верится. Фавст на место Соймонова [в должность директора Горного правления в Москве]! Неужели и впрямь? Я вне себя от радости, любезнейший друг. Это, конечно, один из счастливейших дней моей жизни. Письмо мое будет бестолково: я тебе описать радости моей не в состоянии. Пишу же тебе среди шума на столе экзекуторском, ибо домой доехать не имею уже времени. Скоро отходит тяжелая почта, а упустить ее было бы грешно.
Я от Софьи Сергеевны. Там в доме как светлое Христово Воскресение. Все целуются, все люди от радости плачут. Она еще спала. Услыша шум: «Что такое?» – «Александр Яковлевич привез вам письмо от Фавста Петровича». – «Давай его сюда, ему видеть меня в постели не новое». Вхожу – и ну ее целовать, ну поздравлять, ну вместе плакать, ну креститься, ну благословлять – то тебя, то Гурьева, а более всех ангела нашего Александра.
Я читал ей письмо твое, которое отправляю к Фавсту сию минуту, чрез нарочную эстафету, в Калугу.
Александр. Москва, 1 декабря 1821 года
Губернатор мне сказывал, что граф Кочубей прислал к нему на продажу 5000 билетов лотерейных; это тотчас разберут здесь.
Здесь есть два вояжера, англичане, приехавшие из Индии через Персию. Один полковник, а другой в службе Ост-Индской компании. Не знаю их имен; первый говорит по-французски. Они были во вторник в Собрании. Я, яко дежурный директор, ими занялся и все им показывал. Нейгардт сегодня показывал им военный госпиталь, от которого они в восхищении. Я туда тоже ездил; подлинно, заведение прекраснейшее; после мы обедали у Нейдгарта. Англичане 12-го хотели быть уже у вас. План их не знаю. Кстати. Вчера просил меня твой комендант Веревкин написать тебе, чтобы ты сделал одолжение, дал его жене, которая в половине этого месяца выезжает из Петербурга сюда, почтальона. Пошли к ней сказать, что дашь почтальона, когда она поедет; но имени ее, ни жительства я не знаю.
Учреждением ежедневной почты между столицами ты бы сделал себе вечную славу. У всех слюнки текут от одного проекта, и все тебя чрезмерно благодарят за намерение. Старайся: это славное дело!
Приехал граф Гудович Андрей, что женат на Мантей-фельше; она довольно странно одевается, на лакеях их медвежьи кивера, а на кучерах – шуба в 12 тысяч рублей. Эдак скоро убухает богатство, оставленное скупым его отцом, фельдмаршалом.
Александр. Москва, 2 декабря 1821 года
Бедные греки! Опять кровь потекла! Но снятие Калимакиевой головы может иметь дурные последствия. Это довольно противно трактатам с нами. Англичане, о коих я тебе писал вчера, из Персии прибыли и сказывали, что военные действия начались у персиян, но только с пограничным каким-то пашою. Да, ежели турки будут драться с Витгенштейном, не значит ли это войну с русскими? Однако сам наследный принц командует войсками персидскими.
Намедни, гуляя пешком, зашел я с женою к живописцу Ризнеру смотреть славящийся портрет графини Потемкиной. Великая картина, весьма прекрасная. Она сидит на стуле близ открытого балкона, который представляет вдали Симоновский монастырь. Она в белом, в великолепной желтой шали; ковер, атлас туфелек, прозрачные чулки, украшения на белом платье, словом, все чрезвычайно прекрасно. Очень похоже, хотя и не приукрашено. Подивись, этот портрет Ризнер продает за 5000 рублей, за кои он заказан, ибо граф вместо денег все предлагает вексель. Меняла один дает 3500 рублей чистыми деньгами, но Ризнер не отдает, и верно! Кто купит и за 5000 рублей, не будет внакладе. С блажью Потемкина, при первых деньгах он в состоянии заплатить 3500 рублей за этот портрет. Непонятно, как можно жертвовать своим кредитом из-за пяти тысяч рублей! Да к тому же и вещь сама по себе такого рода, что надобно бы, кажется, заложить себя самого, чтобы ее иметь и не допустить идти в чужие руки. Сказывают также, будто Потемкин велел сказать Ризнеру, что не может взять портрета, потому что в доме у него производятся исправления, и что после он ему даст 10 тысяч рублей и 100 палок за то, что посмел выставить на продажу портрет жены его. На кой же черт богатство, ежели иметь такие неприятности!
Александр. Москва, 3 декабря 1821 года
Вяземский говорит, что Кашкин посылает ко всем человека с повесткою, что Николай Евгеньевич приказал кланяться и доложить, что Бог даровал ему чин (так, как дарует другим сына или дочь). Скоро бригадиры будут редким делом, и Чижика будут показывать как диковинку.
Александр. Москва, 6 декабря 1821 года
Полковник Дойл завтра ужинает у меня. Человек приятный, был военным секретарем у губернатора Индии Гастингса. Какое богатство там у англичан: 80 миллионов подданных. В Калькутте 900 тысяч жителей. Компания, имеющая на своем коште 200 тысяч войска, платит прапорщику около 8000 рублей жалованья, а полковник имеет более 55 тысяч. В театре спрашиваю я товарища его: «Вы скоро едете?» Он: «Нет, завтра мы будем в долговой тюрьме!» Я удивился, а это выходит, что они будут осматривать тюремный замок. 12-го, однако же, хочется им быть в Петербурге. Нового не знаю ничего, кроме того, что Юсупов, таскаясь по холодным репетициям, лестницам и театрам, занемог.
Гуляя с женою, мы зашли смотреть, по его просьбе, Позняковский дом, который он купил и славно отделывает, прикупает еще место напротив, ибо тесно для людей, а пристраивать негде. Ему хочется туда поместить Итальянский театр со временем, и для меня этот театр лучше апраксинского: для сцены, которая обширнее, для зрителей и для разъезда. Сегодня множество именинников, но я никуда не поеду, разве к Гагарину, коему должен я давно визит. Небось скряга не даст взаймы нам, но у этого и просить не стану. Говорят, что есть у Карнеева; побываю у него, а то обещают Чумага и экзекутор хлопотать. Нет, брат, и здесь трудно очень деньги находить, особливо потому, что Воспитательный дом не выдает денег по своим билетам.
Александр. Москва, 8 декабря 1821 года
Закревской все то лучше, то опять припадки. По моему суждению, которое никому не смею открыть и тебе одному говорю, у нее просто падучая болезнь. Припадки делаются вдруг, и пресильные. Кажется, и добрый наш Арсений подозревает это. Его очень убивает положение жены его. Утешение иметь детей, кажется, у него отнято. Впрочем, и отчаиваться не должно. Князь Петр страшно был подвержен этой болезни, да вылечился какою-то травою и 9 лет не имеет припадков. Как сказать им это? Как назвать им ужасную эту болезнь? Дай Бог, чтобы я ошибался. Ее прокатывают и приучают к воздуху. Обоим, и особливо ей, очень хочется скорее возвратиться в Петербург. Летом поедут к водам непременно. Она не дает себе довольно покоя. Со столь расстроенными нервами она только и читает романы целый день. Мадам Лопухина, горячая и восторженная головушка, – вот ее постоянное общество. Такая беседа не хуже любого романа. Все это нехорошо для сего рода болезни.
Слава Богу, что у тебя идет к концу с Голдбеком. Он, бедный, я думаю, прожился в Петербурге и мучился, что не мог в Мемеле принять великую княгиню М.П., которой бы, верно, проговорил речь. Теперь желаю, чтобы ты все устроил с Австриею и этих так же бы надул, как пруссаков. Как будут устроены тобою почты во внутренности России, то звезда твоя будет говорить справедливо: польза, честь и слава. С кем ни заговори, у всякого есть анекдот насчет неустройства почт. Гагарин мне божился, что письмо из деревни его зятя, князя Василия Долгорукова, лежащей близ Можайска, ходит сюда 10, 12 и 15 дней!.. Письмо посылается в Можайск, оттуда в Гжатск, из Гжатска в Торжок, где ожидает проезда петербургской почты. Ежели бы почта из Можайска в Москву шла пешком, и тут бы на костылях могла бы доходить в двое суток. Как Рушковскому не заняться такими вещами? Не надобно тут и предписания ожидать. Разве он не хозяин в своей дирекции?
Вчера сидел у меня долго П.И.Озеров, прощался: едет на время во Владимир, по делам службы. Долго мы говорили с ним о Лицее. Он мне дал очень хорошее мнение об этом заведении. Профессоры хороши; он особенно рекомендовал мне какого-то Жаксона и Гиппиуса, или Нумерса (кажется, так). Хорошо, ежели бы Костя был у них в пансионе; а тот, о коем ты мне писал, говорят, делается придворным человеком, и у него дети князя Федора Голицына. Не знаю, как теперь, а они были большие повесы, и я бы не рад был такому товариществу для Кости.
Пикулину я говорил о крестинах. Он очень благодарил за твое и мое намерение, но ребенок его давно окрещен; честь приложена, а от убытков ты избавляешься. Он очень тебе благодарен, что ты не забыл.
Мне все хочется сообщать статьи об Итальянском театре «Инвалиду» или «Сыну Отечества». Беда та, что нельзя это делать инкогнито: тотчас узнают и, как ни будь беспристрастен, тотчас из дряни этакой наживешь неприятностей. Пусть же Вяземский один ополчается на итальянцев. Вчера граф Потемкин до того кричал «da capo» после арии большой примадонны Анти, что обратил на себя внимание целой публики, и все начали шикать. Он заупрямился, стал кричать еще громче: «Da capo, fuora»; стали шикать еще громче, и он принужден был спасовать и замолчать.
Мне славный рассказывали анекдот о преосвященном нашем Филарете. Какой-то бедный дьякон деревенский долго таскался по разным лицам, прося оставить его там, где он был. Наконец решается броситься в ноги к самому Филарету. Приходит рано, входит в переднюю, никого не было. Он далее да далее. Выходит Филарет в халате (это было рано). – «Что ты за человек?» – «Я, батюшка, хочу броситься в ноги к преосвященному». – «Да кто ты?» – «Я бедный диакон, имею большую семью, есть кой-какие выгодишки; но, батюшка, теперь хотят другого определить на мое место, а меня в другое село». – «Кого же ты просил?» – «Да многих. Меня только обобрали. Вот, батюшка, в канцелярии преосвященного дал я 50 рублей тому, 25 рублей тому, здешнего прихода Спаса дьякону 75 рублей, а все не делается. Теперь говорят, что надобно меня экзаменовать». – «Ну, это и правда. Это моя должность, я экзаменатор». Дьякон в ноги. «Пожалей меня. Вот только осталось 25 рублей, 15 мне на дорогу, а 10 рублей возьми, батюшка, и сотвори мне эту милость».
Преосвященный взял деньги у дьякона и велел ему явиться на другой день в ту же комнату, в 9 часов. Дьякон является. Выходит Филарет одетый как должно, собирается ехать в Страстной монастырь служить, спрашивает дьякона, что он хочет. Тот перепугался и говорит, не узнавши Филарета, что он пришел по приказанию экзаменатора и проч. – «Знай, что это я. Я же вчера с тобою говорил, но не бойся ничего. Я рад, что мог узнать о тебе правду, а равно о злоупотреблениях моей канцелярии. Позовите того-то, того-то (называя всех, коих дьякон дарил)». Как пришли, Филарет сказал: «Я каюсь перед вами всеми, что вчера взял от этого дьякона 10 рублей. По словам Священного Писания, «аще дадите, воздастся вам четверицею», и вместо 10 рублей даю ему 40 рублей. Ты взял 25 рублей, дай ему сейчас 100 рублей, ты взял 50, дай 200; ты, священник, взял 75 рублей, дай ему 300 рублей. Это тебе, дьякон, за твое претерпение; ступай домой и оставайся на твоем месте, в нуждах твоих относись ко мне прямо. На этот раз на вас (оборотясь к своим) иного наказания не определяю. Радуйтесь, что наказание ваше обращается в пользу бедного человека, а впредь поступлю я иначе, ежели не воспользуетесь сим уроком. Поедемте, и кто старое помянет, тому глаз вон».
Это происшествие везде рассказывают и называют это вторым Соломоновым судом. Вообще народ очень любит Филарета, особенно за то, что служит везде, где только есть торжество какое-либо, праздник, или где приглашают. Покойный Серафим не мог это делать по слабости своего здоровья, а Августин был очень груб и горд.
Александр. Москва, 9 декабря 1821 года
Ну, дай Бог успеха в общем собрании! Кажется, справедливость на нашей стороне. Недоставало бы ко всем нашим бедам этой еще. Я не стану тебе описывать положение бедных наших крестьян. Слава Богу, что они не так изнурены, разорены, как соседние, а то пришлось бы всех поголовно кормить. Вообрази, что у других едят хлеб, сделанный из гнилого дуба. Голод ужасный. У нас, надеюсь, пойдет не более тысяч пяти на прокормление бедных крестьян. Я потому тебе говорю об этом, что последнее донесение Ефима несколько утешительнее; а то, право, и не знаю я, что придумать. Бог так к нам милосерд, что и тут, верно, нас не оставит. Есть престрогие предписания, по коим велено имения отбирать в опеки, ежели помещики не будут заботиться о прокормлении крестьян своих; а у нас такие есть варвары, что, получая до двух рублей в день за работу крестьянина, дают ему на пищу только 15 копеек в день. Меня уверяли, что Потемкина имение в Курске за такого рода поступки отбирается от него. Вот тебе и da capo!
Около Великого поста поеду в Белоруссию. Хозяева мои утешаются; все говорят, что после голодных годов бывают всегда большие урожаи. Дай-то Бог! У меня есть волшебное колечко, но и оно в этих случаях не помогает. Я вижу, что ты хочешь знать, что это за кольцо. Ну, быть так, посылаю его тебе. Я им мучил всех у Закревского, у Волкова, у Фавста. Выучись наедине хорошенько им действовать и помучь Марицу, Лизаньку и всех, кого можешь. Кольцо надевается на мизинец левой руки. Надобно все пальцы соединить так, чтобы конец шприца приходил к большому пальцу, коим пихать шприц невидимо для зрителей. Разумеется, что прежде, нежели надеть на палец кольцо, надобно наполнить оное водою, опустя кольцо в рюмку воды и вытянув насосик. Надобно приметить направление воды, чтобы знать, как показать кольцо и как становиться, чтобы брызгать в глаз, в нос, рот и проч. Между четырьмя камнями есть в середине отверстие, откуда брызгает фонтанчик. Кольцо можно давать смотреть прежде и после очень близко, но из рук не выпускать и сжимать руку в кулак. Ежели не хорошо брызгает (что может случиться, ежели насос дорогою высохнет), то можно отворить в месте А [к письму приложен рисунок] и помочить там ниточку, или новую навернуть, чтобы воздух не проходил. Желаю тебе успеха в мистификациях. Я нашел это случайно здесь в одной лавке.
Александр. Москва, 12 декабря 1821 года
Прежде всего, поздравляю тебя с сегодняшним днем, который должен быть радостный для всякого доброго русского. Я помолился за государя, вспомнил все его милости, тебе оказанные. Грешу, но я ставлю их выше всего, любя тебя более всех и всего. Петр Петрович Нарышкин звал меня в свой вдовий дом, где служил Филарет и было посвящение четырех сердобольных вдовиц. Преосвященный говорил речь, тронувшую всех; вдовицы рыдали, и он сам так был тронут, что заплакал. Как он говорит хорошо! Жаль только, что голос его слаб и что, вероятно, не все могли его слышать. Я забрался к нему поближе. Он начал историческим начертанием человеколюбивого сего учреждения, описал добродетели августейшей учредительницы, а потом делал увещания и наставления вдовицам, надел на них кресты золотые на зеленой ленте, приводил их к присяге.
Препровождаю экземпляр клятвенного обещания. Оно также сочинено им. Обязанности ужасные! Кажется, выполнить их есть вещь сверхъестественная. Я понимаю, что брату можно всем жертвовать для брата, матери для дочери, отцу для сына, мужу для жены, или другу для друга; но тут вдовица должна все в мире забыть и всем жертвовать для первого больного, для незнакомого, стараниям ее вверяемого. Вот торжество добродетели, истинное христианство! После было молебствие за здравие государя. П.П. познакомил меня с преосвященным. Видно, что умница. После был завтрак, и попы так все обчистили, что остались одни ножи и вилки.
Вчера давали нам обедать Лунины. Славно провели день. Я возил туда Вяземского, и мы натешились, слушая обоих, Риччи и Замбони, отец и дочь. В комнате она хороша, красивый метод, хороший вкус; жаль, что голос слаб.
Александр. Москва, 13 декабря 1821 года
Несчастное теперешнее время! Чего графиня Панина [Софья Владимировна, урожденная графиня Орлова] богачка, и та сказывала мне, что принуждена будет жить в деревне некоторое время.
Вчера видел Бове в Собрании, долго с ним говорил о тебе и Петербурге. Я его было не узнал в военном мундире. Веревкин очень тебя благодарит за неоставление жены его. У него вид очень порядочного человека, его любят, а заступать место Волкова – не такая уж простая задача. Вообрази, вчера в Собрании кто был? Юсупов! Я не хотел верить глазам. «Рано вы выехали, князь». – «Скучно дома». Кажется, ему бы нигде не должно быть скучно. Его, однако же, порядочно перевернуло. Того века люди крепки, как камень, а нонешняя молодежь занеможет, так не оправится с год.
На вечер я зван в два места, к Окуловым и к графине Бобринской. Вчера в Собрании было только 600 человек, но и мы хороши! Чтобы понудить подписываться, не давали визитерских билетов, а на хоры давали; все и пустились на хоры. Не давать, так уж никуда. Меньшую Урусову вывезли. Красавица совершенная, но старшая для меня, да и всем, кажется милее. Князь Яков Иванович Лобанов называет ее королевою. Он собирается скоро к вам, тоже ждет пути. Я тебе писал вчера о славном концерте у Риччи, но признаюсь, что Риччи задавил самого Замбони, а графиня может за пояс заткнуть Ченерентолу; у нее метода и приятность, но голос слаб для театра, и только; по моему уважению, Анти будет ее счастливою соперницей. В субботу опять «Турок в Италии».
Александр. Москва, 15 декабря 1821 года
Вчера в полдень выехал Закревский. Кажется, Аграфене Федоровне будет покойно в четырехместном возке, с мужем, Лопухиною и девушкою. Карета послана наперед, и, кажется, им ее не миновать, ибо целую ночь шел дождь. Она взяла доктора с собою для всякого случая. Я не поехал провожать, боясь, чтобы эта экспедиция не продолжалась дня три, а поехали многие, иные до первой станции, а иные и до Клину: Волков, Денис Давыдов, Ренкевич, граф Федор Андреевич, Коризны, Шатилов, Тол стой-Американец. Дай Бог Арсению благополучно доехать; но он не намеревался никак торопиться, боясь, чтобы не расстроило Аграфены Федоровны.
Я получил, любезный друг, твой № 201. Сам экзекутор мне его привез; благодарю тебя своим и его именем. Крест очень его порадует, ему очень его хочется, но он не обойдет никого: все в его чинах имеют это отличие в почтамте; один только Касиян не имеет, но ты знаешь, что этот человек не завидует, а радуется благу своих товарищей. Похвиснев человек и усердный, и благородный. Рушковский шумно согласился на мою просьбу, а ты довершай с успехом начатое. Я воображаю, как все радуются Веймарскому ангелу [великой княгине Марии Павловне] и как ему самому приятно быть со своими и в настоящем своем отечестве. Спасибо, друг любезный, за хорошее уведомление о деле нашем. Как подумаю, сколько ты наделал хорошего в Петербурге! А я только что из кожи лезу, а пользы мало. Ежели будущий год будет такой же (Боже сохрани!), то придется продавать скот, коего, конечно, у нас заведено тысяч на 60: есть, чем унавоживать. Да ведь я же не Фавст, на что же преждевременно отчаиваться?
Князю Дмитрию Владимировичу хочется иметь здесь ярославского Безобразова; его очень хвалят, но он отклонил, говорят, предложение. Князь Дмитрий Владимирович полагал себя гораздо независимее в Ярославле, а он любит много брать на себя, лишь бы делать полезное для службы. Долго сидел тесть – тоже, видно, зондировал меня: «Признайся, что едешь в Петербург за местом». – «Где же мои связи там?» – «А брат?» – «Так брат может и без меня все устроить; но я вас уверяю, что и помышления не имею». – «Я тебя не понимаю, ты упрям, помешался на своей дипломатике, тебе бы все к миссии». – «Нет, князь, на то надобно быть богату». – «Так зачем же едешь?» – «Так за безделицею: первое – везу сына в Лицей, а второе – хочу брата обнять». – «Ну да из тебя хоть жилы тяни, ты не скажешь; оба вы такие, а Константин Яковлевич еще хуже». Посидели да и уехали, а у меня отняли много времени.
Тюфякин таки добился шпицрутена. Не будут плакать о нем петербургские актеры, а здешние артисты очень рады слухам, что Майков остается в Петербурге: и его крепко не любят. Вот я тестю скажу, что мне очень хочется Майкова места. Да Багреев нонче уже не за невестами ездит, а за лентами; желаю ему успехов; а ежели толстеет, то надобно торопиться: дамы не любят пузатых. С этой стороны я не рискую ничего. Итак, наш Американец [то есть П.И.Полетика, бывший посланником в Соединенных Штатах] к нам воротится; я очень буду ему рад. Завтра узнаем мы, вероятно, о милостях 12-го числа. К кому-нибудь да, верно, будет эстафета. Найдутся знакомые, так порадуемся, да мне кажется, приятно видеть радость и всякого незнакомого. Говорят, что Белкин, коего Шулягин гонит, подал в отставку; другие говорят, что князь Дмитрий Владимирович не выпускает его. Кому верить, не знаю, а другие два полицмейстера не думают отходить.
Я видел поутру славного жеребца, приведенного из Лондона и за которого просят 55 тысяч рублей. Имя его Бурбон. Он всех славных бегунов обскакал в Лондоне.
Александр. Москва, 17 декабря 1821 года
Бедный Алексей Матвеевич Окулов вчера скончался. Вся семья в отчаянии. Я у них был еще во вторник ввечеру, ужинал там. Он только что занемог, пренебрег болезнью. Доктор Рашка уверял за час до кончины, что нет опасности. Наконец вдруг объявил, что нет надежды. Сделали консилиум. Пфеллер взял за пульс, и в ту минуту не стало больного. Родные просят тебя усердно тотчас велеть доставить прилагаемое здесь письмо, коим вызывается сюда старший сын покойника. Сделай это, любезный друг, тотчас по получении почты или эстафеты, ежели таковая случится.
Александр. Москва, 18 декабря 1821 года
Всякий раз, что выглядываю из окошка, сожалею о бедном Закревском. Как-то он едет, или, лучше, как-то плывет и тащится? Дождь шел вчера, и теперь так, как бы летом. Не говоря уже о распутье и болезнях, весь посев пропадет, и прощай, надежда на будущий год. Бог, видно, наказывает людей.
Я вчера в манеже Апраксина, куда ездил смотреть славного жеребца Бурбона, нашел Лунина и Керестурия. Нас славно промочило в санях, заехали мы к Лунину и ну играть в бильярд. Тут явился также князь Трубецкой, брат княгини Потемкиной, моей силы точно, и прегоряченькой. Начав с 10 рублей, я наколотил на 150 рублей. Ну, давайте последнюю на квит? Я думаю себе, зачем не играть на чужие деньги. Только он такие делал ракро, а я так часто терялся на желтую, что проиграл всухую. Прощай, 150 рублей! По пристрастию к бильярду, не поехал обедать к князю Н.Гагарину, к коему был зван, послав записку, и остался обедать у Лунина; после обеда опять в бильярд, ввечеру забежал домой, отправить к тебе письмо, а там опять в бильярд. Жену отправил одну к Пушкиным, а сам, проиграв до второго часу, домой приехал; она только что явилась. Самый бильярдный день. Да и что делать в проливной дождь?
Отделение идет к концу, имеет долгу около восьми тысяч рублей, кои не знает, как взыскать с членов. Сделал сам старшинам предложение о соединении отделения с нами, чтобы один бал был у нас, а другой у них, чтобы в простые дни ездили в отделение и дамы играть. Конечно, есть игроки до упаду, но тогда все курильщики уйдут в Английский клуб, ибо при дамах непристойно будет курить, и проч. Все это ничего не произведет. Я тех мыслей, что не только отделение, но и Собрание упадет. Не тот век. Никто не любит веселостей невинных. Ныне молодой человек лет двадцати – полковник, труды его истощили, он в ревматизмах, ничто его не веселит, ему не танцевать, а играть бы или рассуждать о политике.
Александр. Москва, 19 декабря 1821 года
В три часа пополуночи с субботы на воскресенье (с 17-го на 18-е) ощущалось здесь землетрясение. Я помню только, что я проснулся вдруг, сам не зная отчего. Приезжаю к Волкову обедать. Он спрашивает меня, чувствовал ли я землетрясение ночью. У них потрясение было довольно сильно; плотники, у него работающие, тоже сказали, да и многие другие в городе, часовые, в клубе заигравшиеся до штрафу, продавцы на рынках и проч. Немудрено: по газетам, были землетрясения в Николаеве и других городах России.
Благодарю тебя за список пожалованных в генерал-майоры. Я им очень одолжил Нейдгарта и обрадовал Варвару Алексеевну Нарышкину, сестру графини Е.А.Пушкиной: ее сын Кирилл тоже в числе пожалованных, и она от меня первого узнала. Милостей не было. Иные, слегка ожидавшие, тому радуются, другие же, наверное, надеявшиеся, нахмурены. Однако же Тургенев пишет, что даны ключи парижскому Дивову, франкфуртскому Голицыну и венскому Обрескову.
Я видел дочь княгини Софьи Григорьевны в Москве года четыре назад. Она обещалась быть хороша. Вчера у тестя явилась Афросимова, по обыкновению, с вестями, читала рапорт своего сына из Петербурга. Мне очень понравилась следующая новость; он пишет между прочим: «Дочь князя Петра Михайловича Волконского показалась в свете; говорят, что она выходит замуж за князя Лопухина или за молодого Демидова, сына Ник. Никитича». Мне очень нравится это или, то есть публика решит, кого предпочесть, и тогда родные ударят по рукам.
Жаль бедного Мишо. Мертвого нельзя воскресить; но государь, по ангельскому своему сердцу, призирает вдову и сирот. Как не желать лишиться руки и жизни для него?
Дают две пьесы – «Музыкального фанатика» и «Счастливого простака». В первой поет мамзель Замбони, во второй – мадам Анти. Лунины и Риччи уезжают после первой пьесы, а князь Юрий Владимирович Долгоруков с Горчаковою приезжают только для второй пьесы. Это смертельная ссора. Алексей Михайлович Пушкин встречает меня на улице, оба едем. Кричит мне: «Кстати, все время забываю спросить вас: вы замбонист или антист?» Я отвечаю, как тот парижский рабочий (по поводу глюкиста и пуччиниста): «Я эбенист». Но факт, что несмотря на эти партии, театр держится, он всегда полон, и сбор постоянно около четырех тысяч рублей. Этим вечером триумф замбонистов, ибо дают Андиссо, музыка прелестна. После дадут, как сказывал мне князь Лопухин, «Клотильду» Коччиа, любимого ученика Паньелли, после «Севильского цирюльника» Россини, после «Тайный брак», а затем «Нину» Паньелли.
Иду на похороны бедного Окулова. Я был там с Вяземским. Бедная Софья, третья дочь, с самой кончины отца до этого часу все в беспамятстве; очень боятся за ее разум, а мать одно твердит, что желает лишиться всех детей и также умереть. Ужасно смотреть на них. Одна Анетта, старшая [Анна Алексеевна Окулова], воспитывавшаяся в Смольном, сохранила бодрость и за всеми ухаживает. Я не поехал в Донской монастырь, боясь простудиться и вымочить себя до костей. Тело не могло на Крымском броде переехать через Москву-реку и должно было сделать крюк по проливному дождю и ехать на Каменный мост. Только и разговору, что о бедном Окулове.
Александр. Москва, 22 декабря 1821 года
Я было писать к тебе, любезный друг, вдруг записка от Софьи Сергеевны [Макеровской, супруги Фавста Петровича]: «Ради Бога приезжай, имею крайнюю нужду». Я с беспокойством пускаюсь к ней, и вышло, что почти по пустякам. Зачем не написать? Вчера ее Фаска, осаживая карету, тронул колесом в городе, где всегда тесно, какую-то пьяную бабу; она ну кричать «караул», выхватила шляпу у лакея, ну ругать берг-инспекторшу, требовать ее имя и чтобы дала подписку, что пришлет кучера в часть. Наша бедная обер-берггауптманша 6-го класса перепугалась, подписала мир на барабане, приняла все условия и поехала домой, как на смерть осужденная. Выходит, что эта негодная баба – какая-то титулярная советница, промышляющая такими историями. Надобно было сунуть ей бумажку синенькую, и все бы кончилось. Фаска на съезжей, но все это мы устроим. Жаль только то, что сама встревожилась, да у меня отняли золотое время.
Александр. Москва, 27 декабря 1821 года
Скажи Закревскому, что вчера делали приятелю его Василию Ивановичу Путяте [отцу Николая Васильевича Путяты, который позднее служил под начальством Закревского в Финляндии] операцию. Взял ее на себя доктор, приехавший из чужих краев с Киндяковым. У Путяты был на правом плече наросток, который его безобразил и всякий год прибавлялся; решился на операцию. Доктор надрезал плечо крестообразно, поднял кожу и вынул оттуда ужасную массу какого-то жира. Все совершилось очень хорошо и благополучно.
Сегодня обедали мы у Фавстейшего. Ужо в Собрании маскарад, на который собираются все, и все в масках. От этого маскарада записалось человек 500, ибо, кроме членов, никому нельзя быть, ни вниз, ни на хоры. Завтра обедаем у Карнеева, а в среду новая опера «Клотильда». Посмотрим. Был я вчера у Малиновского; он в восхищении от того, что ты пишешь, и я очень рад. Он, бедный, глаза потерял от этой выписки. Нужно наградить чиновников, это одобрение для переду, а ежели составятся такие выписки прочим дворам, как и турецкому, то будем иметь прекрасный исторический и дипломатический документ, делающий честь нашему архиву. Турецкая же выписка очень выходит полезна по нынешним обстоятельствам. Как ни говори, а архив, право, отличается. Я удивляюсь, что не присылают свежих бумаг, ибо последние все только до 1762 года доходят. Малиновского очень ободрило одобрение начальства. Надобно признаться, что он трудолюбив: имея Сенат, больницу [то есть Шереметевский странноприимный дом, где А.Ф.Малиновский и жил], грамоты румянцевские, успевает еще делать полезные выписки. Тут приложен алфавит (как во «Всемирном путешественнике»), поэтому все тотчас можно отыскать.
Александр. Москва, 30 декабря 1821 года
Навеселились, насмеялись, наелись, наигрались, да и ложимся уже спать, а нет еще полуночи. Вот как надобно бы делать всякий день. Дети были в восхищении, я не один раз вспоминал о твоих. Зачем не было их с нами? Костя переодевался, верно, раз пять. Большой проказник, всех смешил, удивительный ребенок, плясал по-русски, мазурку, вальсировал, и все это – не учась никогда, и все это хорошо. Был детский ужин, мы все с детьми танцевали также. Жаль, что Фавст далек, а то бы и его малюток тоже зазвали на пир. Мы играли в вист, княгиня Е.Л., Лунин, Керестури и я. Знай, что я выиграл 56 партий по 3 рубля, что и составило 168 рублей! Очень было это не лишнее. Поутру зашел я, гуляя, к Лунину; у него славный бильярд. Мы одной силы с князем Трубецким, братом графини Потемкиной, женатым на Бахметевой, горяченький игрок! Только от 12 рублей – 50 рублей он, дублируя, проиграл мне 800 рублей. Я сам желал, чтобы он отыгрался, и кончилось все-таки тем, что я выиграл 400 рублей.
Завтра зван на реванш. Являюсь. Выигрыш буду рисковать, но своих не проиграю ничего. Керестури, парируя за меня, выиграл тоже 600 рублей. Годится на дорогу. Он едет сегодня в ночь в Петербург с графом П.А.Толстым и расскажет тебе о нашем житье-бытье. Обедал я у Потемкина, где только и речи было, что о итальянцах. Был тут и Юсупов. Также много говорили о маске, которая мучила Завадовского и всех. Я уверял всех, что это будто француженка одна, живущая у княгини Щербатовой. «Многие думают, что это ваша жена», – сказала графиня Потемкина.
«Нет, вовсе нет, – возразил Юсупов, – думают, что это какая-нибудь иностранка, и она говорила только по-итальянски, очень хорошо». Наташа в восхищении, что удалось ей обмануть всех.
Поутру, заигравшись в бильярд, не был я в собрании. Оно было очень шумно, и блудный сын Долгоруков чуть не подрался с Кологривовым А.С. Вдруг затевают. Хотят нарядить комитет, чтобы переделать все правила и законы собрания, яко ветхие, хотят пускать на хоры за деньги, запретить туда вход членам и проч. и проч. Все это так глупо, что не заслуживает возражения. Башилов проповедовал, а проект, как говорят, С.С.Апраксина и князя Юрия Владимировича Долгорукова. Я, с одной стороны, рад, что не был, ибо, может быть, напрасно бы погорячился. Ничего не решено, и теперь хотят публиковать в газетах, чтобы всякий член прислал свое мнение поименно. Во всем этом нет никакого здравого смысла. Потемкин тоже много чего горланил. Я ему, однако же, сказал за обедом и Башилову, что всякий член – хозяин в доме, ему нельзя запрещать быть везде, где хочет; что установить цены на хоры – это сделать из них шинок, что эдак и мужик в лаптях вправе войти с кувшином вина в пазухе, лишь бы имел 2 рубля лишних. Хотят отдать на решение государя, и это глупо. Государь член, как и все, и, верно, никогда не употребит своей власти и влияния в частном обществе. Я боюсь, что все накутерьмят и все отдаляются от цели созывания, которая была найти средство поддержать отделение, до коего собранию, имеющему лишний капитал, дела нет.
Итак, с вашим «Инвалидом» будет то же, что с нашим отделением. Жаль, Пезаровиусу должно быть больно. Его трудами и терпением «Инвалид» приобрел большой капитал и напоминал нам время своего основания: бессмертный 1812 год. Многие будут сожалеть о прекращении «Инвалида»; положим, что заменится и другим, но новый журнал не внушает большой доверенности.
Что, бишь, слышал я вчера? Да, свадьба в городе. Есть богачи Хрущовы на Пречистенке, у них 14 детей, и между прочими дочь одна, фаворитка и баловень, собою незавидна. Она замуж идет за Нарышкина, полковника, с носом полишинеля и сына полишинеля Ивана Александровича. Говорят, и сынок глуп. Кричали о миллионах; но домашний мне сказывал, что дают 600 душ, 100 тысяч рублей деньгами, приданого на 40 тысяч; правда то, что молодые будут жить в доме, избавленные от всяких расходов. Это большой пункт, но это ведь до поры до времени. Ты пишешь, что об этих Хрущовых были неблагоприятные слухи насчет бумажек; но они разбогатели от откупов.
Был я зван к Вяземскому обедать; но, предвидя по званым гостям, что заставят пить, я не поехал, а явился после, нашел их еще за столом и не ушел от двух рюмок шампанского. После в восемь трубок курили в его кабинете и такой подняли дым, что я пошел к княгине поглотать свежего воздуха, поиграть с детьми и отретировался домой потихоньку. Ввечеру, как сказано выше, были у нас гости, и время провелось очень приятно. Я отдал Керестури так называемое рекомендательное письмо к санкт-петербургскому почт-директору. Вчера являюсь к Пушкиным и очень был обрадован, найдя тут калужскую гостью, Софью Шаховскую. Приехала на три дня повидаться со своими. Они все меня атаковали: поезжай я непременно в Калугу, где 6-го будет бал у Полуэктова, а 7-го у Шаховских; туда едут Волконские и Варенька; Вяземский едет, ежели я поеду. Признаюсь, несмотря на все желание угодить моей фаворитке, не могу решиться. Хочется последнее это время быть со своими, да и не хочу упустить дело графа Каподистрии. Во всякое другое время я бы решился на приятную эту прогулку, но теперь придется отказать.
Я рад, что скоро вырвался от Гагарина, который задал нам славный обед. На столе было славное плато, привезенное ему из Парижа графом Нессельроде, а за десертом подавали венгерское вино, купленное еще дедом его. Княгиня очень грузна, насилу ходит. Спор Кологривова и блудного сына имел последствия. Последний послал первому картель, и Кологривов не постыдился этому мерзавцу написать письмо, в коем просит прощения, а Долгоруков тут же помчался показывать это письмо всем в Английском клубе. Хороши оба! Чем-то все эти прения насчет собрания кончатся? Волков, к моему удивлению, тоже мнения пускать на хоры за деньги; я у него был вчера два раза, но не заставал все дома. Видел я у Гагарина молодого Самойлова, но не нашел той красоты в нем, о коей так много кричали. Вяземский просит тебя доставить прилагаемые письма и посылку к Гнедичу.
