Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
2. Джон и The Quarrymen
В 1952 году Джон поступил в «Куорри-Бэнк» – небольшую среднюю школу в Аллертоне, пригороде Ливерпуля, неподалеку от дома Мими. Основали ее в 1922 году. Конечно, не такая большая и известная, как Ливерпульский институт в центре города, но она пользовалась хорошей репутацией. Двое выпускников, Питер Шор и Уильям Роджерс, стали министрами в правительстве лейбористов.
Мими радовалась, что Джон учится в местной средней школе, а не в центре. Так, надеялась она, будет проще за ним присматривать. Пит Шоттон вместе с Джоном перешел в «Куорри», а вот Айвен Вон, второй его близкий друг, к своему облегчению, поступил в Ливерпульский институт. В компании Джона только он проявлял склонность к учебе. И понимал, что в одной школе с Джоном про образование можно забыть. Однако после уроков он по-прежнему был своим в банде. И приводил туда ребят из своей школы. «Первым стал Лен Гарри. Но я мало кого приводил. Долго выбирал, кого можно познакомить с Джоном».
Джон прекрасно помнит свой первый день в «Куорри». «Я смотрел на сотни новых ребят и думал: „Боже мой, и со всеми надо передраться, как в Давдейле“… Там были прямо громилы. В первой драке меня побили. Я сдрейфил, когда стало по-настоящему больно. И не то чтобы махались по-настоящему. Я орал и матерился, а потом меня пнули. Дрались до первой крови. После, если у кого-то удар был сильнее моего, я говорил: ну его, этот бокс, давай лучше поборемся… Я был агрессивен, потому что добивался популярности. Хотел стать лидером. Это как-то поприятнее, чем быть одним из слюнтяев. Я хотел, чтобы все делали то, что я скажу, смеялись над моими анекдотами и признавали меня главарем».
В первый же год у него нашли порнографический рисунок. «Тут учителя совсем взъелись». Затем Мими нашла непристойное стихотворение. «Из-под подушки у меня вытащила. Я отнекивался – мол, меня заставили это написать за другого парня, у которого очень плохой почерк. Конечно, я это сам написал. Мне иногда попадались такие стихи – их читаешь, чтоб у тебя встал. Мне было интересно, кто же их сочиняет, а потом я решил сам попробовать… Помню, поначалу я пытался делать хоть какие-то школьные задания, как в Давдейле. По крайней мере, в Давдейле я честно признавался, если что не сделаю. Но тут понял, что это глупо. Они только того и ждут. Поэтому я стал врать напропалую».
Со второго года обучения Шоттон и Леннон бросили вызов всей школе – ни дисциплины, ни навязанных идей они не признавали. Пит считает, если б Джон не стоял с ним плечом к плечу, сам он в одиночку – пожалуй, в отличие от Джона – в конце концов не выдержал бы и сдался. «Если вас двое, – говорит Пит, – всегда легче держаться своих убеждений. Если пришлось совсем туго, есть с кем посмеяться за компанию. Мы веселились постоянно. Беспрерывно, всю учебу. Было здорово».
Пит говорит, сейчас их выходки больше не кажутся ему уж очень смешными, но, вспоминая, он все равно хохочет.
«Мы были совсем детьми, что-то там натворили, и нас впервые вызвали к замдиректора. Мы вошли, а он сидел за своим столом и что-то писал. Поставил нас с Джоном по бокам от себя. Сидит, отчитывает нас, и тут Джон стал щекотать волосы у него на голове. Замдиректора был почти лысый, но на макушке осталось несколько прядей. Он все не понимал, что его щекочет, распекал нас, а сам тер лысую башку. Это был финиш. Меня от хохота аж скрючило. А Джон буквально обмочился. Правда. У него из штанишек полилось. У него были короткие штанишки – поэтому я и думаю, что мы были еще совсем детьми. На пол капало, а замдиректора все озирался и спрашивал: „Это еще что такое? Это что такое?“»
У Джона были явные способности к рисованию – в отличие от остальных предметов, с этим он справлялся легко. А Пит был силен в математике. Джон завидовал – сам он ничего в математике не смыслил – и вечно старался ему помешать.
«Джон мешал сосредоточиться, подсовывал мне под нос свои рисунки. Иногда непристойные, но в основном просто смешные, и я давай хохотать. Я в истерике, а весь класс такой: „Посмотрите на Шоттона, сэр“… Если меня вызывали к доске, а учитель отворачивался, Джон вставал и показывал мне рисунок. У меня не было ни малейшего шанса. Ржал и ничего не мог с собой поделать».
Даже когда их впервые вызвали к директору на порку, высокое начальство не произвело на Джона особого впечатления.
«Джон вошел первым, а я остался ждать. Тошно было – торчать под дверью, переживать, что грядет. Я там как будто несколько часов простоял, хотя на самом деле прошло, наверное, всего несколько минут. Потом дверь распахнулась, и появился Джон – он полз на четвереньках и стенал. Я давай ржать. Сначала не понял, что в кабинете директора двойные двери, – Джон выползал из тамбура, никто его не видел. Настала моя очередь, я вхожу и еще улыбаюсь. Им, конечно, не понравилось».
С каждым годом Джон учился все хуже. В первый год он считался одним из лучших учеников, а к третьему его перевели в поток «B» для отстающих. В табелях полно было записей вроде: «Безнадежен. Главный шут в классе. Ужасные оценки. Мешает заниматься остальным ученикам». В табеле была графа, куда родители записывали свои соображения. Мими написала: «Всыпьте ему как следует».
Дома Мими не спускала с него глаз, но даже представить себе не могла, насколько Джон съехал в учебе и какие у него проблемы с учителями.
«Она меня побила всего раз. За то, что стащил деньги у нее из сумочки. Я постоянно брал понемногу, в основном на сладости, но в тот раз, видимо, перестарался».
С дядей Джорджем он дружил все крепче. «Мы с ним ладили. Он был славный и добрый». Но в июне 1953 года, когда Джону шел тринадцатый год, дядя Джордж умер от кровоизлияния. «Это случилось внезапно, в воскресенье, – говорит Мими. – За всю свою жизнь он ни разу не болел. Джон был к нему очень привязан. В любой нашей размолвке Джордж всегда был на его стороне. Они часто гуляли вместе. Я даже ревновала, так им было здорово. Мне кажется, его смерть Джона потрясла, хотя он этого никогда не показывал».
«Я не знал, как выражать скорбь на людях, – говорит Джон, – как себя вести и что говорить, а потому ушел к себе наверх. Потом приехала моя двоюродная сестра и поднялась ко мне. У нас обоих была истерика. Хохотали как ненормальные и никак не могли остановиться. Мне потом было очень стыдно».
Примерно тогда же в жизни Джона важную роль стал играть другой человек – его мать Джулия. Она постоянно справлялась у Мими о сыне, хотя в разговорах с Джоном та о Джулии почти не упоминала. Джулию явно завораживало, как он растет, развивается, становится личностью. И сама она завораживала Джона, теперь уже подростка. К тому времени Джулия от человека, к которому ушла, уже родила двух дочерей.
«Джулия подарила мне первую цветную рубашку, – вспоминает Джон. – Я стал приходить к ней домой. Встретил ее нового парня – мне он не особо понравился. Я его прозвал Дерганый. Хотя, вообще-то, он был нормальный дядька… Джулия стала мне вроде молодой тетушки или старшей сестры. Я рос и все чаще ссорился с Мими. Уходил к Джулии и жил у нее по выходным».
Ближайшие друзья Джона, Пит Шоттон и Айвен Вон, прекрасно помнят период, когда Джулия вошла в жизнь Джона, и то, как она повлияла на всю троицу.
Пит вспоминает, что впервые услышал о ней во втором или третьем классе в «Куорри-Бэнк». К тому времени им уже постоянно твердили, что они плохо кончат. Родители Пита и тетушка Джона стращали ребят как могли, но те втихомолку только смеялись. А потом появилась Джулия и вместе с ними стала в открытую хохотать над учителями, над родителями и над всеми прочими.
«Она была отличная, – говорит Пит. – Клевая. Мы ей пересказывали, что нас ждет да как мы кончим, а она говорила: да ну, ерунда. Мы ее любили. Она одна была на нас похожа. Рассказывала нам о том, что мы хотели услышать. Все делала ради смеха, как и мы».
Жила она в Аллертоне, и они часто заходили к ней после школы. Иногда Джулия сама их навещала. «Однажды мы ее встретили, а она надела дамские панталоны на голову, на манер косынки – штанины свисали на плечи. Идет такая и делает вид, будто не понимает, отчего люди пялятся. Мы так и покатились со смеху… В другой раз гуляем с ней по улице, а на Джулии очки без стекол. Навстречу знакомые идут, ничего не замечают. Она с ними болтает, а между тем сует палец в оправу и трет глаз. Люди прямо столбенели».
Айвен считает, что благодаря Джулии Джон и стал бунтарем. Она поощряла его склонности, смеялась над тем же, что и он. Мими была с ним строга – впрочем, не строже других матерей – и только следила, чтобы он не курил и не пил. Ей пришлось немного ослабить вожжи, но Джон, естественно, предпочитал Джулию и постоянно уходил к ней. Джулия была паршивой овцой – во всяком случае, самой дикой в своей ручной семье. И хотела, чтобы Джон, и так на нее похожий, был точно таким же.
В школе Джона уже перевели в 4 «С» – он впервые попал в самый слабый поток. «Тут мне стало взаправду стыдно, что я оказался в компании недоумков. Поток „В“ был ничего – в „А“ собрались одни зануды. Я стал списывать на экзаменах. Но что за радость состязаться с придурками? Я опять покатился под горку».
Пит Шоттон съезжал все ниже вместе с Джоном. «Я и ему жизнь поломал».
Во втором полугодии четвертого класса Джон оказался на двадцатом (из двадцати) месте в самом слабом потоке. «Несомненно, его ждет провал», – написал один учитель у него в табеле.
Когда Джон перешел в пятый класс, в школе появился новый директор мистер Побджой. Он сразу сообразил, что Леннон и Шоттон – главные школьные смутьяны. Но ему все же удалось наладить хоть какой-то контакт с Джоном, в чем не преуспели учителя. Они слишком хорошо знали Джона.
«Он был сущее наказание, одни проделки на уме. Я не очень-то его понимал. Как-то раз даже высек его, о чем сожалею. Сожалею, потому что я не сторонник телесных наказаний. Я унаследовал эту систему, но вскоре от нее избавился».
Мистер Побджой немало удивился, когда Джон не осилил экзамены обычного уровня по программе средней школы. «Я думал, он сможет их сдать. Он по каждому предмету не добрал всего одного балла – отчасти поэтому я и помог ему поступить в Художественный колледж. Я знал, что у него способности к искусству, и считал, что нужно дать ему шанс».
Когда будущее Джона оказалось на кону, Мими пошла на прием к директору. «Он спросил, что я собираюсь делать с Джоном. А я спросила: „Что вы собираетесь с ним делать? Он учился у вас пять лет“».
Идея с Художественным колледжем понравилась Мими, хотя она, похоже, не догадывалась, до чего Джону повезло, когда его туда приняли. «Я хотела, чтоб он получил профессию и мог нормально зарабатывать на жизнь. Я хотела, чтобы из него вышел толк… Про себя я думала о судьбе его отца, о том, что из него вышло, но, разумеется, Джону об этом сказать не могла». Сам он, оглядываясь на школьные годы, не испытывает ни тени сожаления.
«Время показало, что я был прав. Они ошибались, а я был прав. Они же остались теми, кем были, так? Значит, это они неудачники… Все учителя были тупицами, кроме одного или двух. Мне на них было плевать. Мне надо было только посмеяться. Лишь одному учителю нравились мои карикатуры. Он их даже домой забирал… Надо дать человеку время проявить себя, поощрять его склонности. Я всегда любил рисовать, годами был по рисованию лучшим в классе, но никто и ухом не вел… Я расстроился, что не сдал экзамен по рисованию, но плюнул. Им нужна была только аккуратность. А я не аккуратист. Я перемешивал все краски. На экзамене было одно задание – изобразить „путешествие“. Я нарисовал горбуна, сплошь покрытого бородавками. Им, конечно, не понравилось… Но пожалуй, у меня было счастливое детство. Я стал агрессивным, но никогда не был несчастным. Вечно хохотал… Только и делал, что воображал себя Просто Уильямом».
Ближе к концу учебы Джон заинтересовался поп-музыкой, хотя как раз ее-то Мими на дух не выносила. Не любила, когда еще маленький Джон напевал песни, услышанные по радио.
Никакого музыкального образования Джон не получил, музыке нигде не учился. Сам кое-как освоил губную гармошку – дешевую гармошку ему подарил дядя Джордж.
«Когда он был малышом, я бы отправила его учиться музыке, пианино или скрипке, – вспоминает Мими. – Но он не желал. Уроков не терпел. Хотел, чтобы все получалось сразу, без никаких уроков… Его музыкальные увлечения одобрил только один человек – кондуктор автобуса из Ливерпуля в Эдинбург. Мы каждый год отправляли Джона с двоюродными в Эдинбург к моей сестре. А у него была старая гармошка Джорджа, и он наяривал на ней всю дорогу – не сомневаюсь, что у всех пассажиров мозги вскипели… А кондуктору он очень понравился. Когда приехали в Эдинбург, он сказал Джону: мол, приходи завтра утром на автостанцию, я подарю тебе настоящую, хорошую губную гармошку. Джон всю ночь не спал, примчался на станцию ни свет ни заря. Гармошка и впрямь оказалась отличная. Джону тогда было лет десять. Впервые в жизни его похвалили. Кондуктор понятия не имел, к чему это приведет».
Слушал Джон – если что слушал – только каких-нибудь Джонни Рэя или Фрэнки Лейна. «Но я их почти и не замечал».
Их тогда почти никто не замечал – уж точно не британские сверстники Джона. До середины пятидесятых поп-музыка была как-то далека и не имела отношения к реальной жизни. В основном она приходила из Америки, где ее создавали профессионалы шоу-бизнеса в пленительных костюмах и с пленительными улыбками, исполнявшие пленительные баллады для продавщиц и молодых мамаш.
А потом произошло три события. 12 апреля 1954 года Bill Haley & His Comets выпустили «Rock Around the Clock». Песня завоевала Британию не сразу. Но когда спустя год она прозвучала в фильме «Школьные джунгли», рок-н-ролл обрушился на Британию, и в кинотеатрах стали выдирать сиденья из кресел.
Второе событие случилось в январе 1956 года – вышла песня Лонни Донегана «Rock Island Line». С диком роком ее связывало только название, но она принесла интересное новшество: исполняли ее на инструментах, которые мог освоить кто угодно. Лонни Донеган популяризовал скиффл. Оказалось, что играть и петь может каждый, не имея ни музыкального образования, ни таланта.
Даже гитара, самый сложный инструмент в скиффле, покорялась тому, кто в состоянии выучить несколько простейших аккордов. А с остальными инструментами, вроде стиральной доски или баса из чайного ящика, справится любой идиот.
Третьим и самым волнующим событием в поп-музыке пятидесятых стало появление Элвиса Пресли, до «Битлз» – самой влиятельной фигуры в истории поп-музыки. Он тоже возник в начале 1956-го, а к маю его «Heartbreak Hotel» занял первые места в хит-парадах четырнадцати стран.
Вообще-то, пришествие Элвиса было предсказуемо и неотвратимо. Достаточно взглянуть на тучного, немолодого и совсем не сексапильного Билла Хейли, чтобы понять: рок-н-ролл, эта новая волнующая музыка, нуждалась в исполнителе себе под стать.
Рок будоражил всех подростков поголовно. Элвис был восхитительным певцом, исполнявшим эти восхитительные песни. «До прихода Элвиса меня почти ничего не трогало», – говорит Джон.
Будущие битлы, как и миллионы их сверстников, поддались всеобщему увлечению. Все они помнят, как в каждом классе и в каждом дворе возникали свои группы. В мгновение ока по всему Ливерпулю возникло около сотни дансингов, и скиффл-группы выстраивались туда в очередь. Впервые в истории многих поколений музыка перестала принадлежать одним лишь музыкантам. Подняться на сцену и попробовать мог любой. Все равно что подарить обезьянам кисти и краски. Некоторые неизбежно выдадут что-нибудь стоящее.
Когда началось это безумие, у Джона Леннона не было ни гитары, ни другого инструмента. Как-то он одолжил гитару у школьного приятеля, но вернул, обнаружив, что не знает, как на ней играть. Однако он знал, что Джулия умеет играть на банджо, и отправился к матери. Та за десять фунтов купила ему подержанную гитару. На ней было написано: «Гарантируем отсутствие трещин». Джон взял пару уроков, но так ничему и не научился. Джулия показала ему несколько аккордов на банджо. Первой мелодией, которую он выучил, стала «That’ll Be the Day».
Дома ему приходилось упражняться тайком от Мими. Она отправляла его на застекленную веранду – пусть там поет и играет на здоровье. «Гитара – это неплохо, Джон, – твердила Мими по десять раз на дню, – но на жизнь ты ею не заработаешь».
«В конце концов мы в школе собрали группу. По-моему, парень, подбросивший эту идею, сам в группу не попал. В первый раз мы собрались у него. Эрик Гриффитс на гитаре, Пит Шоттон на стиральной доске, Лен Гарри и Колин Хэнтон на ударных и Род на банджо… Первый раз выступили на Роуз-стрит в День Империи. Праздник проводили прямо на улице. Мы играли в кузове грузовика. Нам ничего не заплатили… Потом мы играли у каких-то парней на вечеринках или на свадьбах, иногда перепадало по несколько шиллингов. Но в основном мы играли просто ради удовольствия».
Группу, естественно, назвали The Quarrymen. Все одевались как «тедди-бои» – с коками и набриолиненными зачесами а-ля Элвис. Самым главным «тедди» был Джон – еще одна причина, отчего матери запрещали сыновьям с ним водиться, стоило им разок его увидеть или просто наслушаться страшных историй.
В эти первые месяцы существования The Quarrymen, в начале 1956 года, когда Джон якобы прилежно готовился к экзаменам, все происходило вяло и от случая к случаю. Бывало, не играли неделями. Ребята приходили и уходили – кто-то заявлялся на вечеринку, кто-то нет, кто-то хотел просто попробовать.
«Все это было смеху ради, – говорит Пит Шоттон. – Взяли и создали группу. Скиффл был в моде, все пытались что-то изобразить. Я играл на стиральной доске, потому что ничего не смыслил в музыке. Но я был другом Джона, а значит, должен был играть».
Поскольку группой заправлял Джон, все вечно ругались, то и дело уходили. «Я нарочно с кем-нибудь ссорился, если хотел от него избавиться. Если поссорились – все, конец, вон из группы». Одним из постоянных участников был Найджел Уэлли – он временами играл, но в основном искал им ангажементы, работая как бы менеджером.
То же самое происходило в Ливерпульском институте: группы росли как грибы после дождя. Тем не менее Айвен Вон привел Лена Гарри к Джону. Вроде бы все складывалось.
6 июля 1957 года он привел к Джону еще одного друга из института. «Я знал, что он отличный парень, – говорит Айвен. – Других я к Джону не приводил».
Поводом для встречи стал праздник в приходской церкви Вултона, недалеко от дома Джона. У него там были знакомые, и он уговорил их пустить группу выступить.
У себя в школе Айвен много рассказывал про Джона и его группу. Он знал, что его друг интересуется такими вещами, – сам-то Айвен оставался к ним равнодушен.
«В тот день Мими сказала, что я окончательно дошел до ручки, – говорит Джон. – Я уже был настоящий „тедди“. В тот день от меня, кажется, воротило всех, не только Мими… На днях мне попалась фотография, сделанная тогда в Вултоне. Ну и что? Совсем зеленый пацан».
Тот концерт Джон помнит смутно. Он изрядно напился, хотя до совершеннолетия ему было еще далеко. Зато другие отлично запомнили этот день, особенно тот друг, которого привел Айвен, – Пол Маккартни.
«В тот день я встретил Пола, – говорит Джон. – Вот тут-то все и закрутилось».
