6
Он лежал во дворе, в траве, как ящерица, было свежо, ему нездоровилось. Было уже очень поздно. Луна стояла, как тарелка. В стороне от дома сидели дед и Сашка. Они его не видели.
– Работница она хорошая, по двору, или, как говорится в крестьянстве, по хозяйству, – говорил Сашка.
– Хорошая, – отвечал дед неохотно.
Потом он спросил Сашку:
– А барин твой богат, што ли?
– Барин завсегда имеет деньги, по чину, – ответил Сашка отрывисто. – Они персиянские министры.
– Ну? – удивился дед.
– А ты что думал?
– Рука у него сухая, – сказал чего-то дед.
– Это прострелено на дуелях, – медленно произнес Сашка. Удивительное дело. Никто, ниже он сам, в Петербурге и на Москве не замечали этого. Рука у него была прострелена, но, кроме шрама да неловкости в большом и указательном, ничего не осталось. А дед заметил.
– А слышь, дед, – сказал Сашка потише, – дочка твоя, она что, балует?
– Дает помаленьку, – равнодушно согласился дед.
– А муж вернется?
– Ну и что ж, может, побьет, а может, и не побьет. Она ему избу справит, сено уберет. Не побьет.
– Рази?
– Паши хоть плугом, хоть сохой, а урожай – твой, – сказал дед твердо.
Потом дед пошел к себе. Сашка остался.
Грибоедову почудилась босая поступь и легкий шумок платья.
– Садитесь, Марья Ивановна, – сказал Сашка. – Не угодно будет вдвоем подышать воздухом степей?
– Тише вы, – сказала Маша, – барин…
– Они ушли со двора, помечтать, – ответил Сашка, – на большую дорогу при свете луны.
Маша хихикнула. Потом они притихли – видно, целовались.
– Спойте уж лучше, Александр Дмитриевич, ну вас совсем, – сказала Маша, оторвавшись. – Ту спойте.
– Ту? – спросил Сашка. – Рази? Она мне вовсе не нравится, но, если желаете, я, конешно, могу исполнить.
Грибоедов тихонько, как в детстве, захихикал. Несомненно, Сашка побеждал его своим обхождением. Уж не стреляться ли с ним на дуэлях? Он просто отхлещет его на первой станции.
Какое пошлое приключение; слава богу, что никто, кроме этого болвана Сашки, ничего не знает.
А она-то, святая простота, придорожная тигресса, метресса.
Да и сам хорош. И вправду мечтает при свете луны на большой дороге.
– Марья Ивановна! – сказал Сашка протяжно. – Марья Ивановна, дозвольте вашу рученьку.
И опять они притихли.
– Марья Ивановна, – сказал, задыхаясь, Сашка, – я лучше вам спою песню, которую вы можете считать за разговор, как будто я всерьез говорю.
Он замурлыкал:
– Марья Ивановна, – Сашка шептал и возился, – Марья Ивановна, примите во внимание, что дальше в песне поется: сдавалась шинкарочка на его слова. Марья Ивановна…
И шелест, и пыхтенье, и стук головы Марьи Ивановны о скамейку.
Каковы скоты!
Промаячил у дороги пять дней для Сашкина удовольствия. Полно же им, наконец. Ведь это уж, однако, ни на что не похоже.
– Сашка! Болван!
Звук такой, как будто куры в курятнике разлетелись.
– Чего прикажете, Александр Сергеевич?
– Чего я прикажу? Я тебе прикажу…
– Слушаю, Александр Сергеевич…
Грибоедов смотрел на Сашку с брезгливостью и любопытством.
– Скажи деду запрягать сейчас же, складывай вещи. Я с тобой поговорю еще!.. Тигр…
Деда разбудили. Он долго отказывался, наконец заломил цену: за двадцать верст – пятнадцать рублей. Грибоедов бросил сотню на стол.
– За постой и за лошадей.
– Маловато, ваша милость, – сказал дед.
Грибоедов посмотрел на деда.
– Живо!
Дед стал торопиться.
Когда они выезжали, Маши не было. Только ручники ее висели на веревке, сушились.
– Эх, Маша…
– Марья Ивановна, тьфу!