32
И вот он развернул малые и большие, уже истрепавшиеся листки. Это был не проект и не инструкция, а трагедия.
Листки он исписывал персидскими ночами, во время переговоров с Аббасом-Мирзой. Тогда под жидким небом, в виду пустыни, войск, в виду цветных окон, русские слова ложились в ряд, как иноземные, и ни одного слова не было лишнего. Эта младенческая, ему одному известная радость давала ему по утрам силу мышц и вежливость разговора. Он был автор, временный и случайный человек для цифр и городов, записывавшихся в Туркменчайский трактат. Он был всегда гибок и изворотлив в разговорах и предположениях, потому что всерьез этого ничего не брал, а просто играл в торговую и географическую игру, совсем непохожую на авторство. Это давало ему тогда превосходство.
Стоило ему полюбить по-настоящему игру в географические карты, и все завертелось, изменилось. Угрюмая должность, им самим придуманная, опутала его неразрывно. Тело теряло свежесть мышц, и многое стало непонятным.
Нессельрод и Родофиникин, сами того не зная, возвращали ему свободу движений.
Но разворачивал листки он с некоторой боязнью, он многое забыл из того, что написал. Он читал свои строчки, вспоминал, когда это писал, и обстоятельства оказались далекими.
Фаддей прервал его работу.
Увидя Грибоедова за листками, Фаддей от почтения заложил руки за спину.
– Комедия? – кивнул он опасливо. – Новая?
– Трагедия, – ответил Грибоедов, – новая.
– Трагедия! – воскликнул Фаддей. – Каково! Что же ты раньше мне не говорил? Трагедия! Легко сказать.
Он был почти испуган.
– Надобно читать ее, Александр. Трагедия! Да все ждут трагедии.
– Кто это ждет? От кого?
– И театры ждут, и все. Ни одной ведь трагедии сейчас нет. От тебя ждут.
Тут Грибоедов тоже несколько испугался. Он подвинулся в креслах.
– Как так ждут? Почему от меня ждут трагедии?
– Не трагедии в особенности, но вообще ждут. Пристают ко мне: что ты написал нового? Все интересуются.
– Кто пристает? И что же ты отвечал?
– Я, признаться, сказал, что ты много нового написал. Я, правду говоря, это заранее предчувствовал, Пушкин спрашивал, потом… ба! да Крылов спрашивал.
Грибоедов поморщился.
– Эк, куда ты, братец, все спешишь. Много нового, а у меня брульоны только.
– И отлично, – сказал Фаддей с вдохновением. – И отлично. Брульоны – нынче все. Все интересуются. Я устрою твое чтение. Где хочешь? Хочешь у меня?
– Нет, пожалуй, – сказал Грибоедов, и Фаддей обиделся.
– Как хочешь. Можно не у меня… Можно у Греча, у Свиньина, – сказал он хмуро.
– Так, пожалуй, у Греча, – сказал, как бы уступая, Грибоедов, – и только не чтение, а так, обед.
– Разумеется же, обед, – сказал вконец обидевшийся Фаддей. – Что ж, я разве не понимаю, что обед должен быть. Я сам и вино закуплю, не то Греч с Гречихой век не справятся.
– Или знаешь что, – посмотрел на него Грибоедов, – устрой у себя, пожалуй. Только не зови без разбора. Пушкина пригласи.
Фаддей улыбнулся. Малиновая лысина засияла.
– Мне все равно, – развел он руками, – как хочешь. Я Крылова позову, Пушкина. Все равно. Как тебе лучше.
И с новой целью существования Фаддей устремился из нумеров, озабоченный и уже забыв про обиду.