9
Он сох, изменился в лице, на вопросы Грибоедова он не отвечал. У него начались столкновения с Ниной.
Он входил молчаливо и грубо в ту комнату, где сидела Нина, и начинал метелкой отряхать пыль. Он водил метелкой, задевал что-нибудь, стакан или карафин летел на пол, и Сашка словно добивался этого, кончал уборку и начинал подметать пол. Он переколотил изрядную часть посуды.
Грибоедов сулил ему черта, обещался пройтись по его спине, но Сашка скалил зубы, не улыбаясь, и шел вон.
Нину он ненавидел, по-видимому, медленно, методически. Он наступал на ноги старой няне-грузинке Дареджане, которую Нина привезла с собой. Он вымел щеткой Нинину фамильную брошь и бросил ее в помойное ведро.
Он вовсе отбился от рук, и когда Нина ему что-нибудь приказывала, шел и звал старую грузинку. Сам он не исполнял ее приказаний. Он говорил казакам, что Александр Сергеевич взял жену, потому что пожалел молодой возраст: совсем забросили ихние родители.
– Молоды, – говорил он повару, – не знают петербургской жизни. Может, привыкнет.
Он спал без просыпу или бродил по базарам. Раз его привели мертвецки пьяного двое каких-то персиян. Сашка погибал.
И вдруг, в одночасье, исчез Сашка.
Его поймали за городом. Он шел с котомкой, неведомо куда, болтаясь головой, не смотря под ноги. Когда привели его к Грибоедову, Грибоедов усмехнулся горько.
– Ты что ж, Сашка, – сказал он ему, – в тюрьму захотел?
– Как пожелаете, – ответил Сашка.
Они помолчали. Дело было в кабинете, Нины не было.
– Разве я тебя притесняю? – тихо спросил Грибоедов. Сашка стоял в комнате обломом, каким-то обломком Москвы, грибоедовского студентства.
– Куда ты бежал? – спросил Грибоедов.
Он думал, что Сашка собрался бежать в Москву.
– Говорили мне, – сказал Сашка с усилием и глухо, – что за Тебризом русские люди живут…
– Ты что же, – спросил Грибоедов и поднялся, – ты что ж, к беглецам, к сволочи уходил?
Сашка жевал губами.
– Из-за барыниных притеснениев, – сказал он вдруг. Грибоедов смотрел на Сашку, которого видел пятнадцать лет.
– Ты выдумываешь, – сказал он, беспомощно разводя руками, и вдруг покраснел. – Пошел вон, дурак, – сказал он тихо.
И, когда Сашка вышел, он приложил руку ко лбу.
Ночью, проходя зачем-то мимо Сашкиной каморки, он приложился ухом к двери.
В каморке было темно, черно, но ему показалось, что Сашка ворочается, мается, и он услышал как бы глухое бормотанье:
– Мамынька… Померли давно. Грибоедов долго прислушивался.
Бумаги ж, полученные им, были неприятного свойства. Паскевич потерпел неудачу и требовал немедля уплаты куруров и немедленного же вывода корпуса из Хоя. Может быть, он даже рад был неудаче, так как теперь мог с честью присоединиться к мнению Нессельрода. Размеры неудачи были неопределенны и издали казались велики.
Приходилось разом менять весь план действий.